954.
Однако, несмотря на «формалистическое прошлое», 1 марта 1937 года Гуковский был утвержден в степени доктора филологических наук (диплом № 475), а 23 июня – в ученом звании профессора (аттестат № 1810)955.
Ученый, углубляя сделанные еще в середине 1920‑х наблюдения, предложил собственный взгляд на обстоятельства культурного развития середины века, сущность которого составлял конфликт «ломоносовского направления» / Ломоносова – «корифея придворно-официальной литературы» – и «сумароковской школы» / Сумарокова – «родоначальника школы искусства независимых дворян-интеллигентов». Все последующее литературное развитие как бы становилось закономерным следствием якобы начатого «сумароковской школой» «либеральных аристократов» процесса «демократизации» культуры956. Окончательный вид эта теоретическая схема приобрела в книге «Очерки по истории русской литературы и общественной мысли XVIII века» (Л.: Гослитиздат, 1938). В авторском предисловии к ней от 29 сентября 1937 года читаем:
В настоящей книге я ставлю новую задачу, подводящую меня к проблематике изучения литературы начала XIX столетия, в конце концов – к Пушкину. В центре моего внимания – демократические течения литературы и общественной жизни второй половины и – ближе – конца XVIII столетия, подготовлявшие возможность появления глубоко народного творчества Пушкина957.
В контексте отгремевших годом ранее пушкинских торжеств такой намеренно уклончивый отклик «честного карьериста»958, как представляется, выдавал в ученом нежелание совершать легковесных жестов и подчеркивал склонность к фундаментальной разработке конкретного круга тем.
Позднее эта книга Гуковского была выдвинута литературной секцией Комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства на присуждение награды за 1934–1940 годы. 2 января 1941 года состоялось ее обсуждение. Наиболее выразительную характеристику книге дал А. Н. Толстой:
Вторая книга – не совсем в чистом виде критика, но она затрагивает нужную актуальную тему нашего времени, тему революционной реабилитации XVIII века. Это книга Гуковского, литература большого ученого. В ней есть 2 раздела. Первый раздел – вокруг Радищева. Подняты новые фигуры, мало известные в литературе. Он реабилитирует наше прошлое, говоря о том, что Радищев не был одинок, что революционное движение началось в шестидесятых годах XVIII века. И второй раздел – у истоков русского сентиментализма. Это книга познавательная, необходимая для каждого иллюстрирующего историю русской литературы. Здесь есть некоторые недостатки. Это вещь не популярная, это книга для изучающего историю. Но изучая историю XVIII века, нельзя обойтись без этой книги. Второй недостаток – это стиль ленинградских ученых: они пишут на языке условно научном. Когда я редактировал историю русской литературы и германской, можно было с ума сойти, на каком языке они пишут. Книга Гуковского весьма уважаемая и почтенная959.
Этот факт еще раз убедил Гуковского, вероятно, осведомленного об обстоятельствах обсуждения его книги, в крепкости собственного положения, а для коллег и – что куда важнее в те годы – соперников стал указанием не просто на внимание партийной верхушки к ученому, но даже на своеобразное покровительство.
В сложной социально-политической обстановке второй половины 1930‑х у Гуковского по результатам многолетнего чтения университетских курсов складывается концепция учебника «Русская литература XVIII века»960, работу над которым ученый завершил к июлю 1939 года. Тогда же Гуковский стал заведующим кафедрой истории русской литературы ЛГУ. Более развернутый вид некоторые идеи, лишь походя затронутые в учебнике, получили в статьях для 10-томной «Истории русской литературы», издававшейся в Пушкинском Доме по инициативе Горького.
С началом войны исследовательские успехи померкли, а в жизни Гуковского возникли серьезные сложности: в начале октября 1941 года литературоведа (одновременно с германистом Жирмунским, у которого нашли план Ленинграда на немецком языке) арестовали961, но в конце ноября того же года отпустили из-под ареста. Тогда никто еще не мог предположить, что по окончании войны эти самые сложности станут фоном непростой жизни интеллектуалов в стране, победившей «внешних врагов» и охотно начавшей искать «внутренних».
Интерес Гуковского к Пушкину в 1930‑е годы был смежным и оттого весьма сдержанным: он возникал, как правило, в связи с перспективной проблематикой его основных научных занятий литературной культурой предпушкинского периода962. Однако еще в 1931 году Гуковский сформулировал основные подходы к изучению творчества Пушкина, позднее, уже в середине – второй половине 1940‑х, реализованные в двух книгах:
Одним из недостатков, оставленных нашей науке пушкиноведением, заключается в том, что Пушкина вырывают из окружающей его исторической обстановки, литературной, социальной, эстетической. Каждое слово Пушкина, каждая мелочь Пушкинского творчества составляет предмет педантических разысканий; между тем ближайшие предшественники Пушкина и его окружение остаются неисследованными. Мы до сих пор не понимаем вполне языка Пушкина. <…>
То же можно сказать и о понимании текста Пушкинских произведений в целом. Мы еще не научились ад<е>кватно понимать мысль Пушкина; мы воспринимаем его произведения на фоне наших собственных эстетических и вообще мировоззрительных представлений. <…>
Надо изучать эпоху Пушкина и предшествующую ей – в творчестве всех ее писателей, во всей полноте ее исторических образований. Если мы сделаем это, то мы увидим может быть, что объявлять императора Павла тираном было почти позволительно для стихотворцев начала XIX столетия <…>; мы сможем также переоценить революционность стихов о тиранах, о мести им, о тираноубийстве, – в связи с тем, что и как писали на эти темы различные поэты, начиная с революционно настроенного Радищева и кончая реакционером Державиным963.
При изучении социальной позиции Пушкина мы прежде всего должны выяснить, ад<е>кватно ли было самоопределение Пушкина, его восприятие своего социального бытия объективному смыслу его поэзии. Литературный памятник, а тем более общее понятие стиля мы должны осознавать как определенную структуру мировоззрения, выраженную словом. Насколько это «слово», составляющее Пушкинское творчество, ад<е>кватно тому, что Пушкин думал о своем месте и своей деятельности в условиях данного общественного строя? Об этом мы пока ничего не знаем. Какова основа мировоззрения Пушкина? До сих пор вопрос этот разрешается в чисто биографическом плане, в плане самоощущения, самосознания Пушкина, тогда как важнее было бы знать, что значили его произведения как факты истории общества.
Легко, как это чаще всего делают, изучить только те Пушкинские произведения, в которых есть прямые социально-политические высказывания, но достаточно ли это? Пушкин не был политическим писателем; конечно, это не снимает вопроса о том, что каждое произведение поэта есть факт идеологического высказывания и, следовательно, может быть соотнесено с той или иной системой политических воззрений. Но дело в том, что соотнесение это для Пушкина затруднено более, чем для многих других писателей, и прежде всего тем, что ему был свойственен романтический взгляд на искусство, как на область, чуждую практическим интересам. Этот взгляд сам по себе окрашен определенным образом и в социально-политическом смысле; но в творчестве Пушкина он реализовался в том отношении, что прямая учительская тенденциозность, программность была более или менее чужда ему. Поэтому-то и выходит так, что исследователи, интересующиеся более мнениями Пушкина-человека, чем смыслом произведений Пушкина-поэта, вынуждены использовать для своих построений все одни и те же, уже замученные произведения, среди которых – один неотделанный роман <«Дубровский» (1832–1833)>, может быть слабейшее из прозаических произведений Пушкина, два-три юношеских стихотворения, написанных еще нетвердой рукой, и два полемических стихотворения; кроме того – чисто биографический материал. <…>
Между тем, неужели мы не можем идеологически изучать произведение, если в нем нет ни слова о политических, социальных или иных воззрениях автора? Неужели, если Пушкин в данном произведении не ставит себе задачи воплотить то или иное идеологическое утверждение, это произведение не может быть изучено, как факт мировоззрения? Идеологическая основа Пушкинского творчества образует его стиль. Его мировоззрение заключено в каждом слове, в каждой эпиграмме, в каждом альбомном стихотворении или мадригале – совершенно так же, как в произведениях, в которых выражена политическая или социальная тенденция, может быть даже отчетливей и полнее964.
В начале 1940‑х Гуковский вплотную подошел к разработке проблем пушкиноведения в свете собственного представления об «эволюционных» изменениях литературы в XVIII–XIX веках965. Университетский курс по истории литературы XVIII века тогда уже отошел Беркову, а сам Гуковский принялся читать курс по литературной истории первой трети XIX века. Весной 1940 года в очередной анкете ССП Гуковский указал, что к началу 1941 года завершит работу над книгой «Русская поэзия от Жуковского до Лермонтова»966