1080.
Раскачивавшийся с середины 1930‑х маятник репрессий и чисток обострил положение во всех общественных сферах и закономерно усугубил «литературную борьбу»: помимо Нусинова, жесточайшей критике за публикации о «классиках» подверглись В. А. Десницкий, А. К. Дживелегов, Д. П. Мирский, С. С. Мокульский, Я. А. Назаренко, П. М. Соболев, В. Н. Всеволодский-Гернгросс. Таким образом, победа в интеллектуальном противостоянии хотя и не гарантировала безопасность, но значительно сужала круг потенциально опасных публичных контекстов.
Затянувшийся погром «вульгарных социологов» близился к завершению, и «высокая честь» совершить финальный залп в этом противостоянии опять же выпала Розенталю – самому ревностному «борцу за идеалы марксистского литературоведения»1081. Во второй половине 1936 года в «Литературной газете» появилась его двухчастная работа «Против вульгарной социологии в литературной теории» (№ 51 (614). 10 сентября; № 52 (615). 15 сентября); в примечании от редакции к статье Розенталя читаем:
Статьями М. Розенталя редакция «Л. Г.» заканчивает дискуссию о вульгарном социологизме в литературной теории. В них правильно сформулированы основные выводы дискуссии. Не останавливаясь на частных ошибках, имевших место в статьях, направленных против вульгарной социологии, редакция «Л. Г.» считает, что дискуссия привела к основному и бесспорному выводу: вульгарная социология, имеющая распространение среди литературоведов и критиков, извращает теорию марксизма-ленинизма, глубоко противоречит ленинским взглядам на задачи освоения культурного наследства прошлого. Подменяя выяснение классовой основы творчества писателей догматическими схемами, вульгарные социологи <…> пытаются превратить наследство великих художников прошлого в историческую ветошь. Великие творения классической литературы вульгарные социологи пытаются изолировать от народных масс, стро<я>щих великую социалистическую культуру1082.
Однако уже через неделю, 22 сентября 1936 года, Розенталь сдал в Гослитиздат для набора книгу с таким же названием – в конце октября она была подписана к печати.
В книге «Против вульгарной социологии в литературной теории» (М.: Гослитиздат, 1936) Розенталь писал:
…теоретики РАППа, боровшиеся против Переверзева и его последователей, сами были достаточно заражены вульгарной социологией. Наследство этой по существу буржуазной социологии и поныне еще далеко не уничтожено. Несколько трансформировавшись, приняв благообразный вид, представители вульгарной социологии продолжают свою войну против марксизма-ленинизма. Работы многих «литературоведов» – в большей или меньшей степени – засорены обрывками всяческих буржуазно-социологических теорий и эклектических систем1083.
Розенталь, обильно цитируя Нусинова, уже в первой главке сформулировал весьма конкретное обвинение в изоляционистских настроениях, которое ставило под угрозу не только научную деятельность ученого, но и прямо угрожало его жизни:
Анализ художественного творчества, подобный этому, неизбежно приводит к уничтожению великого значения классической литературы, неизбежно превращает великие художественные произведения в социологические трактатики в защиту той или иной группы дворян или буржуа1084.
Ясно, что атака на Нусинова была очередной попыткой теоретиков и практиков социалистического искусства овладеть эстетическим «наследством» (поэтому Розенталь упоминает Эсхила, Шекспира, Гёте, Пушкина, Грибоедова, Гоголя, Бальзака, Флобера, Успенского, Достоевского, Толстого и других). Дело в том, что очередные пункты плана имперской реставрации предполагали существенное переосмысление того философского базиса, на котором основывался советский культурный проект: категория классического уничтожала классовые смыслы литературы минувших столетий. Между тем именно классовые смыслы были, по сути, единственной преградой, мешавшей пролетариату «породниться» с Пушкиным, Грибоедовым, Гоголем и Толстым, сделать их «народными» авторами. Именно к этому сводился главный вывод Розенталя:
Шекспир, Бальзак, Гёте, Пушкин, Толстой, Гоголь становятся в нашей стране народными писателями, их творения, впервые в истории, получают достойный их отзвук, оценку в миллионах людей1085.
Непримиримость Нусинова с санкционированными властью допущениями и отступлениями от марксистской философии, его приверженность «старой гвардии» и верность революционным представлениям о создании «новой» культуры препятствовали апроприации литературной классики1086. Сам ход не прекращавшейся с конца 1920‑х годов полемики по вопросам методологии литературоведения указывал на слабую теоретическую оформленность едва наметившейся «генеральной линии». Именно поэтому самой серьезной «проработке» со стороны Розенталя Нусинов – «один из „столпов“», «вождь и пророк» школы «вульгарной социологии» – подвергся в главке с полемическим названием «Нусинов или Добролюбов?»1087, как бы подчеркивавшим несостоятельность подобной оппозиции. Главное обвинение основывалось на последовательной «благодаристской» позиции Нусинова, склонного по-марксистски рассуждать об отношениях полного детерминизма между мировоззрением автора и поэтикой текста.
Нусинов, – подчеркивал Розенталь, – выступил с благим намерением доказать огромную, определяющую роль мировоззрения и даже взял на себя миссию защищать мировоззрение от автора этих строк. Твердо усвоив, что мировоззрение всегда прямо и абсолютно определяет художественное творчество писателя (мы говорим о писателях прошлого), он последовательно до конца должен был проводить эту точку зрения. Это была, правда, нелегкая задача. На его славном пути встречались «не в редкость», по любимому выражению Нусинова, такие писатели, у которых идеи и художественные образы были явно не в ладу, произведения которых зачастую высоко поднимались над ограниченным уровнем мировоззрения и предрассудков своего класса. Читатель себе легко представит, в какое затруднительное положение попадал в таких случаях наш автор.
Утверждать, что крупный писатель иногда поднимался на голову выше предрассудков своего класса, Нусинов боится, ибо это, на его взгляд, значит дать в обиду мировоззрение писателя и отступить от классового анализа, вульгарно им понимаемого1088.
И далее:
В итоге у наших теоретиков получается странный вывод. Мировоззрение буржуазного или дворянского писателя имеет такую силу, что оно, даже будучи реакционным, положительно влияет на художественное творчество писателя1089.
Розенталь ставит под сомнение не столько нусиновскую трактовку марксистского эстетического учения, сколько его понимание марксистского принципа «классовой борьбы» и, как следствие, решение вопроса о взаимоотношениях «поработителей» и «порабощенных». Кроме того, едва ли не самым серьезным со стороны Розенталя, активно цитирующего «авторитетов» вроде Гегеля, Белинского, Добролюбова, Чернышевского, Ленина или Горького, было обвинение в инструментализации классиков марксизма (ср.: «Нусинов взял на себя труд как-нибудь привести свою методологию в соответствие с известным высказыванием Энгельса…»). Фактически Розенталь обвинял Нусинова в «уклоне», субъективизме и искажении «марксистско-ленинского учения»1090. Резюмируя поданные в издевательском тоне демагогические претензии, Розенталь писал:
Нусинов, Тамарченко и другие рассматривают мировоззрение и его роль в художественном творчестве абстрактно, не пытаясь даже поставить вопрос о своеобразной социальной природе мировоззрения каждого класса и о вытекающих из этого последствиях. Нусинов и здесь должен был призвать себе на помощь силлогизм, который даже с точки зрения формальной логики способен вызвать лишь смех. Не ясно ли, что для того, чтобы переносить свои умозаключения непосредственно от Бальзака к советскому писателю, совершенно игнорируя коренным образом изменившиеся социальные условия, нужно поистине обладать свойствами философа, превращающего все в свое собственное представление и чувствующего себя в этом призрачном мире королем и вершителем судеб1091.
Илл. 67. Нусинов И. М. Вековые образы. М.: Гослитиздат, 1937
Можно предполагать, что такая массированная проработка накануне начала Большого террора могла бы иметь самые трагические последствия для Нусинова, однако в действительности все оказалось сложнее.
К концу 1936 года Нусинов, вопреки взятому тогда курсу партийной политики не отказавшийся от «классового» анализа1092, почти закончил работу над большой книгой «Вековые образы» (М.: Гослитиздат, 1937)1093, посвященной давно занимавшей его проблематике. (Следствием появления этой книги стало присвоение Нусинову ученой степени доктора филологических наук 17 июня 1938 года.) Очевидно, что Нусинов последовательно разрабатывал собственное представление о не устоявшейся тогда (как, впрочем, и сейчас) литературоведческой категории. Так, еще в 1931 году Луначарский сетовал:
…мы до сих пор не имеем убедительного определения образа, несмотря на то что мы постоянно оперируем с этим понятием. В школе Переверзева дело дошло до того, что под образом разумелось, в сущности говоря, действующее лицо в художественном произведении, и «стержневой» или «центральный образ» для Переверзева и его учеников означает лишь любимого героя автора, который легко отождествляется в его сознании с ним самим. Такого рода персонализация понятия образа, конечно, никуда не годится. Хотя образ человека не может не играть доминирующей роли среди других образов, надо помнить, однако, что образ не есть непременно существо. Целая сцена, целое явление, целое общество может быть выражено в образе. Вообще, над понятием образа как элемента чисто художественной ткани и понятием его как элемента образной публицистики, образной ораторской речи, придется еще работать, устанавливая здесь и сходство и различие