Нет, лучше посох и сума! –
могут нам дать понять в достаточной степени, чтó им приходилось выносить, какие муки претерпевать от их ничем не утолимого и не могущего быть ничем удовлетворенным Диониса… афродизийного, да и всякого другого.
А между тем создается такое впечатление, совершенно не соответствующее действительности, что Пушкин вполне совладал со своим темпераментом и раз навсегда одолел своего «Пегаса»… В творчестве – да, но сейчас же за его границами (а всякое творчество есть «положение границ», овладевание «Дионисом», мерный «морфогенезис») – начиналось бушевание бездны хаоса и безумия, которая в конце концов поглотила выкинувшегося в ее грозные валы дерзновенного поэта. Бездна пушкинского Диониса, который, в сущности, был он сам, и стала его роком – предательским и слепым – с головой выдавшим его хитрой, вполне рассчитанной и сознательной, знавшей, чего она хотела, вражде стаи «бенкендорфов» и «дантесов»… А «мотылек» Наталья Николаевна, сама, может быть, того не желая и не сознавая, превратилась вместе с домашними – в Иуду Предателя, в Иродиаду и Саломею… У черного и рокового Диониса есть ему под пару идущий черный и бесчестный лже-Аполлон, холодная, расчетливая, никогда не увлекающаяся вражда, знающая, как и чем и когда отравлять Моцарта…
Тема эта – грандиозная и космическая, вообще говоря, тема того, что можно назвать мировым злом и где Пушкин, Сократ, Моцарт и др. – не говоря уже о разделяющем их судьбу Сыне Человеческом – высятся на своих крестах ярко и выпукло пред всенародными очами…
На элементах хаоса и безумия, на разбушевавшемся Дионисе у Пушкина и в Пушкине со всею силой настаивает его друг, тоже гениальный Е. А. Боратынский в своей печальнейшей поэме «Осень» (требующей специального и подробного комментирующего толкования и анализа). Вещи познаются из сравнения. И для более мерного и в своем роде более «аполлинистического» Боратынского жуткий Дионис Пушкина был совершенно невыносим – он и произносит ему бесповоротное осуждение. Но следовать в этом Боратынскому никак нельзя, хотя можно и должно его понять. В известном смысле общая тема дуализма Аполлона и Диониса в тайне творчества, то есть тема морфогенезиса, происхождения конкретных образов из океана хаоса и безумия, может быть конкретизирована в тайне отношений Боратынского и Пушкина. Этим мы займемся особо.
Пока же нам следует со всею силою настоять на том, что судьба России в ее лучший «Периклов век» (как на это с изумительной зрячестью и чуткостью указал французский Аполлон XIX и XX вв. – блестящий Поль Валери), в век, когда явились Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Грибоедов, определилась одновременно с судьбой этих изумительных гениев…
Нельзя не вспомнить протопопа Аввакума, сказавшего:
«Выпросил себе дьявол у Бога светлую Россию да искровянит ю»…
Нельзя не вспомнить и Гоголя, сказавшего:
«Все похоже на правду, все может статься с человеком!»
И Грибоедова:
Судьба проказница, шалунья
Определила так сама:
Всем глупым – счастье от безумья,
Всем умным – горе от ума.
А судьба России и ее гениев действительно такова, как будто она, страна Пушкина и Достоевского – последняя дура и замухрышка, управляемая сбродом кухарок и горничных («домработниц»), а о. Павел Флоренский – самый невежественный из глупцов, а не универсальный гений всех времен и народов.
«В человеке находим мы слепую безбрежную, творческую и стихийную силу… Этой силе в том же самом субъекте противостоит солнечная, себя ограничивающая и себя образующая и, следовательно, собою управляющая сила. В одном и том же мгновении быть опьяненным и мерно самоограниченным – вот тайна подлинной поэзии. В силу этого различаем мы аполлинистическое вдохновение от того, что есть чистый дионисизм».
Так мыслил соотносительными парными поляризованными противоположностями Шеллинг, так мыслил за Шеллингом Гегель, так жили, чувствовали, любили и творили Пушкин, Фет и Тютчев… Так мыслит, так переживает и автор этих строк.
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
Это стихотворение, ассоциировавшееся в одно целое с музыкой Глинки, чарует нас по сей день своей непостижимой, «моцартовской» прозрачностью, своим абсолютным, аполлоновским равновесием. Однако ближайший анализ показывает нам, что словесный состав стихотворения и даже его бесподобная фонетическая мелодия представляют господство общих мест, принятых в 30-х годах XIX века (то же замечание можно сделать и по поводу адекватной этому стихотворению глинкинской музыки). И при всем том это стихотворение – всецелый и неотъемлемый плод пушкинской музы…
Пойдем дальше и глубже, ибо гения нужно брать и ценить в целом.
Для берегов отчизны дальной
Ты покидала край чужой;
В час незабвенный, в час печальный
Я долго плакал пред тобой.
В этом стихотворении, быть может, самом совершенном русской поэтической сокровищницы, нас поражает та же простота, то же как будто бы равновесие и спокойствие… Все стихотворение залито лучами южного солнца. Выражаясь словами Гоголя, можно сказать: «Несеверной силой дышит оно – пламенный полдень запечатлелся на нем»… Сребролистая красота олив и ленивая ласка вод, – не только фон, на котором разыгрывается погребальная мистерия эротической любви: стихотворение «Для берегов отчизны дальной» неотделимо от видения южной средиземноморской красоты, так же как речи Платонова «Пира» и «Федра», как орфические и дионисические таинства, как тоска полумифического артиста-Орфея, ищущего свою Эвридику… Пушкина с Орфеем сближает в данном случае жуткая, некрофилическая строфа:
Твоя краса, твои страданья
Исчезли в урне гробовой, –
А с ними поцелуй свиданья…
Но жду его; он за тобой…
По мере погруженья в творчество Пушкина, все более и более убеждаешься, что его «равновесие» куплено ценой дорогой жертвы Аполлону, т. е. мерному совершенству формы, без которого нет искусства. Но за этим совершенством все время шевелится древний дионисический хаос, вместе с чрезмерностью силы перенесенных страданий… Начинаешь понимать, что самое это прославленное равновесие – лишь прекрасная, необходимая для существования артистического шедевра поверхность. Отсутствие подчеркиваний и аффектации, принцип наибольшего эффекта при наименьших средствах проведены здесь и выдержаны Пушкиным до конца. Наибольший эффект произведен самым обычным и постоянно употребляющимся в жизни междометием «увы»… но как оно помещено, это междометие, и с какой силой оно падает!
Ты говорила: «В день свиданья,
Под небом вечно голубым,
В тени олив, любви лобзанья
Мы вновь, мой друг, соединим».
Но там, увы, где неба своды
Сияют в блеске голубом,
Где тень олив легла на воды,
Заснула ты последним сном.
Оставив даже в стороне полное совершенства использование красот буквы «л», кажется, никогда не перестанешь изумляться этому «увы!», которое звучит горестно и грозно, как удар, наносимый в сердце ангелом смерти. Это «увы» производит то впечатление, что ему предшествует выражение надежды: нам в душу смотрит темный лик в венце из солнечных лучей. А. П. Бородин, написавший музыку к этому стихотворению, прибегнул к соответствующему приему, изобретенному Бетховеном: длящаяся неопределенность тональности оттеняет с особой силой фатальную горечь минора, ударяющего, как тяжелый ком земли о крышку гроба, как несомненная весть о случившемся непоправимом несчастье…
Пушкин повторил и расширил этот прием в абсолютно совершенной по форме «Русалке», где среди всеобщего веселья свадебного обряда одинокий и таинственный голос поет о самоубийстве дочери мельника.
Сватушка, сватушка,
Бестолковый сватушка!
По невесту ехали,
В огород заехали,
Пива бочку пролили,
Всю капусту полили!
Тыну поклонилися,
Верее молилися:
Верея ль, вереюшка,
Укажи дороженьку
По невесту ехати.
Сватушка, догадайся,
За мошоночку принимайся,
В мошне денежка шевелится,
Красным девушкам норовится[290].
Сват
Насмешницы, уж выбрали вы песню!
На, на, возьмите, не корите свата.
(Дарит девушек.)
Одинголос
По камушкам, по желтому песочку
Пробегала быстрая речка.
Во быстрой речке гуляют две рыбки[291].
Две рыбки, две малые плотицы.
А слыхала ль ты, рыбка сестрица[292],
Про вести-то наши, про речныя?
Как вечор у нас красна девица топилась,
Утопая, мила друга проклинала?
Сват
Красавицы! Да что это за песня?
Она, кажись, не свадебная: нет.
Кто выбрал эту песню, а?
Девушки
Не я.
Не я – не мы…
Сват
Да кто ж пропел ее?
(Шепот и смятение между девушками).
Князь
Я знаю кто!
Все творчество Пушкина – это блеск летнего полдня, в котором звучит «увы»: свадебный пир «Князя», преизбыток формальной красоты, совершенная гармония, как будто бы «искусство для искусства», куда врывается весть из того мира, грозный голос подземных черных «хтонических» богов – и сбивает с толку построения всех формалистов и всех идеологов, всех усматривающих в творчестве Пушкина выражение внутреннего равновесия и благополучия – в то время как «уравновешена» у него и «благополучна» только поверхность формы, «свадебный обряд творчества, да и то – до поры до времени…