И автору вдруг, как говорили в старину, наскучило. И замысел протянуть диалог автора и героя до конца века не состоялся. Автор не заметил, как увлекся совсем иным комментарием: он стал комментировать не специальные вещи, а общеизвестные (ко времени окончания романа, то есть к 1971 году) [21].
Автора вдруг осенило, что в последующее небытие канут как раз общеизвестные вещи, о которых современный писатель не считал необходимым распространяться: цены, чемпионы, популярные песни… И с этой точки зрения, в комментарии 1999 года Льву Николаевичу как раз логично было бы рассказать именно о них. «Боюсь, однако, что он сочтет это недостаточно академичным (или забудет…)», — подумал автор. Между тем предметы эти могут уже сейчас показаться совершенно неведомыми иноязычному читателю. С национальной точки зрения, восприятие в переводе — есть уже восприятие в будущем времени.
Естественно, что к собственному тексту автор не мог отнестись с исследовательской щепетильностью, отсюда ряд несоответствий с академическим протоколом.
Оглавление…
Автор считает, что одного взгляда на оглавление достаточно, чтобы не заподозрить его в так называемой «элитарности», упреки в которой запестрели в наших литературных журналах и газетах (чуть ли не единственная у нас беда…). Вовсе не обязательно знать хорошо литературу, чтобы приступать к чтению Данного романа, — запаса средней школы (а среднее образование в нашей стране обязательно) более чем достаточно. Автор сознательно не выходит за пределы школьной программы. (То же в отношении и других упоминаний…).
Обрезки (приложения к комментариям)
«Есть, Что делать…» Легко было сказать. В 78-м автор был моложе, по крайней мере, на двенадцать лет. Теперь уже можно то, что тогда было нельзя. Но автор подавляет в себе счастливый вздох освобождения в столь долгожданной им перспективе. Ему как раз и не хочется делать то, что он делал раньше.
Например, продолжать этот роман.
И вдруг именно эта ему предлагается возможность. Отсутствие бумаги, типографические сложности, охрана труда наборщиков — все эти проблемы подступили к автору вплотную. Освобожденный от цензуры текст попадает в технологическую зависимость. Текста нужно то ли кило-двести, то ли метр-шестьдесят, чтобы ровно уложиться в знаки и листы. То отрежь пять сантиметров, то прибавь пятьдесят граммов. И непременно в конце, где, казалось автору, каждое слово уже набежало, окончательное и одно.
И все-таки (автор — блокадник) лучше добавить, чем убавить.
Вот обрезки 1971 года…
Как бы ни злил этот медлительный роман своею торопливостью, благодаря низкому труду и высокой лени — он трижды начат и один раз кончен. Три раза подкинули, два раза поймали. Упал, упал!
Он написан наспех — за три месяца и семь лет. Три месяца мы писали его, семь лет ждали этих трех месяцев, отыскивали щель в реальности, чтобы материализовать умысел. Это было невозможно. Думаем, что нам это не удалось. Мы развелись с романом — в этом смысле наши отношения с ним закончены.
Остается его назвать.
Сначала мы не собирались писать этот роман, а хотели написать большой рассказ под названием «Аут». Он не был, однако, из спортивной жизни: действие его теперь соответствует третьей части романа. Семь лет назад нам нравились очень короткие названия, на три буквы. Такие слова сразу наводили нас на мысль о романе, например: «Тир» (роман) и «Дом» (роман)…
Значит, сначала это был еще не роман, а «Аут».
Потом все поехало в сторону и стало сложнее и классичнее:
«Поступок Левы Одоевцева».
«Репутация и поступок Левы Одоевцева».
«Жизнь и репутация Левы Одоевцева».
Наконец, пришло — ПУШКИНСКИЙ ДОМ.
ПУШКИНСКИЙ ДОМ вообще…
Названия со словом «дом» — все страшные:
ЗАКОЛОЧЕННЫЙ ДОМ
ХОЛОДНЫЙ ДОМ
ЛЕДЯНОЙ ДОМ
БЕЛЫЙ ДОМ
БОЛЬШОЙ ДОМ
ЖЕЛТЫЙ ДОМ
ПУШКИНСКИЙ ДОМ…
Название установилось, зато какое же раздолье открылось в изобретении подзаголовков, определяющих, так сказать, жанр! Жанр-то ведь у меня такой: как назову — такой и будет, жанр… или, как пишет моя пишущая машинка: жарн…
роман-протокол соотв.:
протокол романа соотв.:
конспект романа соотв.:
набросок романа
Все это уже облегчало задачу: мол, романа нет, а черты его налицо, а мы, мол, сразу так задачу и понимали, сразу так ее себе и определили…
Потом: роман-показание
соотв.: роман-наказание
соотв.: роман-упрек
соотв.: роман-упырь
соотв.: роман-пузырь
роман-с
Далее: филологический роман
роман-музей,
роман-газета
роман-кунсткамера-мой-друг
роман-попурри (на классические темы)
роман-признание в романе
роман-модель,
роман-остов
Географич.:
Ленинградский роман
Петербургский роман
Ориг.:Воспоминания о герое
Две версии
История с неверным ходом
Исследование одного характера
История с топтаниями и прорывами
История с возвратами и прозрениями
История с уходами и возвращениями
Наконец: Роман о бесконечном унижении
Роман о мелком хулиганстве
На выбор… И поскольку я вместил здесь такое разнообразие «жанров», то даже если все это окажется не роман, — такое разнообразие внутренних тем, на которое как раз и намекается столькими подзаголовками, разве не достаточно для произведения такого объема?
Мы хотели сильно отступить и во всем признаться и объясниться. Нам хотелось сделать виртуозный вид: что мы так и собирались, так и хотели… Мы хотели оправдаться преднамеренностью и сознательностью произведенных нарушений, придумали достаточно образных терминов для пояснения формы этого произведения. Например, горящая и оплывающая свеча — объясняла бы «натёчную форму» романа. Или телескоп — телескопичность, выдвижение форм друг из друга, грубее говоря, «высовывание» — но мы не знали, каким концом в данном случае подносим мы сей телескоп к глазу и к чьему, авторскому или читательскому: образ не работал… Или мы хотели с апломбом пройтись по архитектуре, поговорить о современных фактурах, когда строитель сознательно не заделывает, например, куски какой-нибудь там опалубки, оставляет торчать арматуру — мол, материал говорит за себя…
Но не за меня! Это все чушь. Роман написан в единственной форме и единственным методом: как я мог, так и написал. Думаю, что иначе и не бывает. Вся проза — это необходимость вылезти из случайно написавшейся фразы; весь стиль — попытка выбраться из покосившегося и заваливающегося периода и не увязнуть в нем; весь роман — это попытка выйти из положения, в которое попал, принявшись за него. Было немало случаев, когда автор носился с гениальными идеями романов, которые помещались у него потом в одной случайно оброненной строчке. Но однажды случайно написанная первая строчка, о которой автор никогда и понятия не имел, так долго дописывалась и уточнялась, что оказалась романом.
Ну, что? В чем еще признаться?
Однажды, в очень плохую минуту, этот роман был записан стихами (к счастью, более коротко)…
Добро, строитель Петрограда!..
Ужо тебе!..
Пушкин
Утек, подлец! Ужо, постой,
Расправлюсь завтра я с тобой!
Блок
Конь — на скале, царь — на коне —
на месте кажутся оне…
(Стоит, назначив рандеву
с Европой,
сторожит Неву
и, дальновидно, пенку ждет —
но молоко — у нас уйдет!)
Под ними — змей! над ними — гений! —
мычит ужаленный Евгений:
бедняга напугал коня —
конь топчет змея и — меня.
Прошелся ветер в пиджачке,
проехал дождь в броневичке —
пока вскипало молоко,
мы оказались далеко:
«Подъявши лапу, как живые,
Стоят два льва сторожевые»,
на льве — герой мой (Лев на льве)
рисует «си» и «дубль-ве».
Итак, процессия Петра,
которой в гроб давно пора.
«Сии птенцы гнезда Петрова»
порхают.
Жизнь идет херово.
За внучком — дед, за бабкой — репка, —
и вождь вцепился в кепку крепко —
«Двенадцать»! Ровно.
Блок считал —
я пересчитывать не стал.)
Им разрешается по блату
прикладом бить по циферблату.
Часы отсчитывает — слово!
Что ново нам, то вам — не ново,
читатель моего романа…
Однако — рано, рано, рано! —
бежит мой Лев в черновике,
за ним — наряд в грузовике:
«Для правды красного словца
поймаем зверя на ловца!» —
но убежать герой мой должен! —
и мы процессию продолжим…
Идее предпочтя природу,
сочтем существенной — породу
(Петропольской погоды вред
нам оправдает этот бред),
и басню о Петре и змее
мы перепишем подобрее:
дождь, ветр и хлад,
и Годовщина —
достаточная суть причина
концу романа.
Эти метры
пройдем пешком, с дождем и ветром:
он рвет полотнище кривое,
фальшиво и простудно воет,
и,
погоняемые флагом,
уйдем и мы нетрезвым шагом,
вслед за собою
цель маня…
Кто
в прошлом
вцепится
в меня?
Двенадцать — ровное число,
и стрелки
временем снесло.
1971
Если бы мы, заканчивая роман, могли заглянуть в будущее, то обнаружили бы растущее влияние героя на его автора. К сожалению, это не только доказательство творческой силы, вызывающей бытие образа почти материальное, но и разной силы возмездие. Поскольку влияние автора на героя вполне кончилось, обратное влияние становится сколь угодно большим (деление любой величины на 0 дает бесконечность). Аспект этот, безусловно относящийся к проблеме — «герой-автор», выходит, однако, за рамки опыта, приобретенного в процессе романа. Так, ровно через год после завершения романа автор оказался приговоренным к трем годам сидения в Левиной шкуре (будем надеяться, что одно и то же преступление не карается дважды…) ровно в таком учреждении, какое пытался воплотить одной лишь силой воображения.