Окончательным доводом существования какой-либо внешней вещи является ее восприятие, утверждает Дхармакирти, или, обобщеннее, познание этой вещи. Это приводит к тому, что вещь нельзя отделить от ее познания, она навсегда познанный предмет, предмет для или в рамках познания. Это не позволяет говорить что-либо о реальности самой в себе и ее независимости от познания. Утверждать, что вещие такие, а не иные, независимо от того, познаем мы их или нет, означает, что мы познали их независимо от познания, а это, смею заверить, достаточно подозрительный способ познания вещей.
Хорошей иллюстрацией обсуждаемого в этой главе фундаментального тезиса буддийской философии будет история о двух господах, поспоривших о мухах. Первый из них утверждал, что мухи везде, а второй настаивал на том, что они только там, где есть люди. Чтобы разрешить этот тяжелый, или, точнее, мушиный вопрос, первый предложил отправиться в пустыню. Там они набрели на труп верблюда, поедаемого роем мух. Тогда первый господин триумфально вскричал: «Видишь?! Куда ни глянь, ни одного человека, а сколько мух!» Второй с усмешкой решительно заявил, что истина на его стороне: «Здесь ни больше ни меньше, две особи, никем не вычеркнутые из рода человеческого!» Хотя первый из них принадлежал скорее к гомо эректус, а второй — к гомо сапиенс.
Сперва кажется, что спор рассудила бы камера, оставленная возле павшего верблюда. Она запечатлела бы ситуацию, и вопрос выяснился бы в момент просмотра записи. Но в том-то и дело: в момент просмотра записи. До просмотра мы не знаем, играют ли мухи главную роль или нет. Когда же мы посмотрели фильм, содержание нашего познания — это содержание нашего познания, и оно не независимо от познания. Даже если мы посмотрели мушиный фильм под названием «Безжалостное растерзание верблюда», мы не можем утверждать, что знаем, как вещи ведут себя независимо от познания, ведь просмотр и был познанием, и от него снова никуда не убежать. Наше знание о том, как должен выглядеть мир, не было получено в отрыве от познания, и именно потому, что оно является знанием, то есть познанием. Если бы мы действительно могли знать, каков мир независимо от познания, то должны были знать содержание фильма, не посмотрев его. Но заплатили бы мы за билет в кинотеатр на фильм, который смотреть не будем? Оставленная в пустыне камера является способом познания этой ситуации; мы что-то знаем о мухах, это означает, что они находятся в поле нашего познания, без сомнения, расширенном благодаря оставленной камере, но всегда в поле познания, и от этого познания не удастся оторваться — это поле познания, а не поле непознания.
Невозможно узнать, какими являются вещи независимо от познания, и существуют ли они в этой независимости. Чтобы знать это, их нужно познать. Этот факт нельзя недооценивать. Также нет смысла говорить о вещах, якобы независимых от познания, ведь как их познать, не познавая? Даже если они существуют, то именно в их независимости от познания мы их познать не можем — они же от него независимы. Буддийский философ смотрит на тот же мир, что и остальные, но отличается пониманием статуса воспринимаемого. Он утверждает, что воспринимаемый мир и ум неразрывно сплетены, и потому мы никогда не узнаем, выглядел бы мир, который нами не воспринимается, таким, каким мы его видим сейчас. Утверждение, что мир остается таким же, даже когда мы его не воспринимаем, так же легко привести в доказательство, как и то, что мухи есть везде.
Частый упрек, возникающий из-за непонимания сути вопроса, звучит так: «Ведь мир не исчезает, когда я закрываю глаза, и не появляется, когда я их открываю». Конечно, нет, потому что и сам упрек предполагает непостижимую, как мы уже говорили, уверенность в том, что должно происходить с миром, когда он не воспринимается, — уверенность, что его нет, когда его не воспринимают. Как мы узнаем, что его нет, если в данный момент нет восприятия? Другой вариант упрека звучит так: «Ведь стул, на котором я сижу сегодня в этом зале, это тот же самый стул, на котором я сидел неделю назад. Он ведь не исчез, пока я отсутствовал, чтобы появиться в ту минуту, когда через неделю я открываю дверь в зал. Впрочем, я могу выйти из зала и послать друга, чтобы он на него посмотрел и подтвердил, что стул существует, несмотря на то, что я его не воспринимаю». Во-первых, друг подтвердит лишь то, что стул существует только как воспринимаемый им, а значит, снова о нем нельзя сказать ничего независимого от восприятия. Во-вторых, факт, что я могу судить о стуле, который хранился неделю без меня, означает, что стул познается, и его существование я доказываю в рамках моего познания, необязательно чувственного. Недоразумение лишь в том, что восприятие мы понимали как осмотр глазами, а это значительно сужает познание. Философия вовсе не собирается никого убеждать, будто мир исчезает, когда мы его не познаем, это утверждение равно необоснованно, как и приговор о том, каково бытие само в себе. В обоих случаях мы заходим слишком далеко, авторитарно высказываясь о происходящем вне зависимости от познания. Следовательно, утверждение, что мир — это только ум, в конечном итоге достаточно скромный и безопасный тезис. Мы можем говорить лишь о том, что познаем, а не о том, что делается абстрагированно от познания. Мы никогда не узнаем, как выглядит мир, которого никто никогда не познал, что, наверное, не является необычайным и революционным тезисом. Либо иначе — мир, который мы познаем, является познаваемым нами миром, и ничем больше. В частности, он не является миром самим в себе, независимым от познания. Кто в таком случае предлагает более странные тезисы: буддийская философия, говорящая, что от познаваемого мира неотделим познающий его ум, или ее оппоненты, утверждающие, что познают вещи такими, каковы они сами в себе, абстрагируясь от факта, что они познаются? Вещи есть, но они познаются нами; именно мы познаем, что они есть: собственно то, что они существуют и познаются.
Следовательно, мир есть конструкция ума. Она сооружается не только посредством проецируемых вовне концепций и самого механизма восприятия, но и через эмоции. Обычно мы определяем эмоции как нечто важное, потому что, едва появившись в уме, они диктуют нам, что делать; с другой стороны, мы недооцениваем их влияние на окружающую реальность, считая их проявлением нашего внутреннего мира, с которым внешний мир якобы не связан. Но принятые нами всерьез, эмоции быстро становятся внешней реальностью. Это легко заметить на таком примере.
Представим себе, что у меня есть девушка (кто не любит помечтать?) и я немного, совсем чуть-чуть, в границах разумного, ревнив. Не то чтобы я ее не уважал, вовсе нет! Просто иногда хочется быть уверенным, что все в порядке, — так, для полного спокойствия. Ой! Как раз это я хотел сказать о своем друге. Ведь это у друга есть девушка, которую он немного, в границах разумного, ревнует. Не то чтобы он ее не уважал, вовсе нет! Просто иногда ему хочется быть уверенным, что все в порядке, — так, для полного спокойствия. К тому же, как известно, — не ревнует, значит, не любит. Поэтому я проверяю, ну то есть друг проверяет, во сколько моя, или точнее его, девушка заканчивает работу — предположим, в три часа дня. Пройти от работы до остановки занимает пять минут. В четверть четвертого приезжает трамвай, на котором до дома еще пятнадцать минут. Значит, в половину четвертого она должна быть дома. Сейчас уже пять, а ее все еще нет. Значит, у нее есть причина, более важная, чем я, точнее, чем мой друг. Легко догадаться, что это за причина. Она красивая и умная… кажется, женщины предпочитают другую последовательность, ну тогда умная и красивая, а в офисе у нее работают не только женщины. А, пришла наконец! Я даю ей шанс честно признаться и с невинным видом спрашиваю: «Где была, любимая?» «День сегодня такой замечательный, прошлась пешком», — отвечает она, а я совершенно сокрушен. Могла бы постараться придумать что-нибудь более убедительное. Она же выбрала самую примитивную отговорку. Так любой скажет! Сообщаю ей, эх! друг сообщает, что обо всем догадался, и выдает правдивую версию событий, а также описание подозреваемого. Она возражает, но только ухудшает дело, добавляя к подлому обману очередную отчаянную ложь.
На следующий день в поисках доказательств ее гнусного обмана, я жду в кустах с биноклем, возле трамвайной остановки, от которой она едет с работы домой. К несчастью, бдительный взгляд девушки разоблачает мое присутствие, когда неожиданный порыв ветра внезапно срывает листву, открывая меня, сидящего в засаде. И хотя я как ни в чем не бывало объясняю, что открыл в себе страсть к орнитологии и изучаю популяцию Upupa epops[21], которые как раз гнездятся и кормятся вблизи трамвайных остановок, девушка не верит, и вечер проходит в молчании. Таких вечеров будет много, потому что какова любовь, такова и ревность, а любовь моя велика.
Однажды, выходя с работы, моя девушка принимает предложение от знакомого попить кофе. Ей не хочется возвращаться домой так быстро, ведь там ее ожидает очередной скандал. Вполне можно позволить себе разок сходить в кафе, думает она. И через полчаса беседы отмечает: напротив сидит приятный мужчина, который не напрягается, оказывает внимание, шутит. Возникает яркий контраст между обезьяночеловеком, ждущим дома, и коллегой с работы. Ничего странного, что мысль о возвращении домой становится все более абстрактной и вся история может закончиться сменой адреса моей девушки, или уже экс-девушки. Что же в такой ситуации скажу я? Не скажу, а победно крикну вместе с другом: «Я так и знал! Уже два месяца назад все знал! Я это предчувствовал с той минуты, как ты ко мне переехала!»
Вот так моя эмоция и сопутствующая ей концепция материализовались во внешнем мире. Проблема, однако, не в том, что я не знаю об этом и не отдаю отчета, что у меня на уме. Я абсолютно убежден, что прав: мое недоверие, возникшее сначала, подтвердилось — предчувствия меня не обманули. Стоит больше доверять интуиции, хотя она и женского рода, а этому полу дове