1. Тамит[4]
Повелителю Вселенной лично (1 экз.)
За разглашение — смертная казнь
Я, Тамит-младший, из потомственного клана соглядатаев, которому посчастливилось, в отличие от других таких же потомственных кланов, завоевать личное доверие Повелителя Вселенной, наместника бога богов Амона-Ра ни земле, давшего нам тайное указание лично доводить до его сведения всё обо всех, невзирая на должности, лица и на отчеты государственной службы сыска и фиска, передаю Повелителю Вселенной очередной отчет-донесение №…
Это мой первый прямой отчет, поэтому осмелюсь напомнить, что прадед мой получил имя Тамит за неслышную кошачью походку. Он дослужился до главы дворцовой армии соглядатаев. Находясь на вершине пирамиды тайной власти, он достиг в одеждах своих и поведении великой мимикрии, походя на самого презренного из презреннейших слуг, чем более всего гордился и о чем любил рассказывать на старости лет.
Отцу моему было оказано высшее доверие руководить перевоспитанием оставленных в живых младенцев хабиру в соглядатаев. Они стали частью нашего клана. Яркий тому пример — храбрый воин Яхмес-Нарт, вошедший в доверие к жрецу Итро.
Я горжусь тем, что, несмотря на мою молодость, мне поручено наблюдать за каждым шагом внука Повелителя Вселенной, Месу, чтобы уберечь его от пагубного влияния среды, физического и морального ущерба как со стороны, так и от него самого.
Заслуга моего отца в том, что он допросил прислугу с пристрастием и пришел к выводу, что Месу в ночь праздника Ипет-су услышал за стеной разговор Реджедет, служанки дочери Повелителя Вселенной, о младенце, найденном в корзине, решил, что это был он, в сильном волнении вышел в коридор и потерял сознание, ибо сверх меры впечатлителен.
Тем не менее посвящение в жрецы бога Амона-Ра с испытанием огнем, водой, спусками в колодцы и угрожающими лабиринтами великих пирамид Месу прошел с невероятной легкостью, в то время как даже самого выносливого, старшего среди принцев, Мернептаха, пришлось приводить в чувство.
Мы не обнаружили никаких посторонних контактов Месу в день сошествия Повелителя Вселенной к Озирису и считаем, что неожиданно поразившее его тяжелое заикание связано даже не с переживаниями этого дня, а с неуравновешенным характером Месу, на что нам указывал великий психолог и жрец Анен, говоря о замеченных им у Месу резких сменах настроения, от болезненной самонадеянности до столь же болезненного ощущения собственной ничтожности. Однако, учитывая его воистину выдающиеся способности в столь противоположных областях, как игра в шахматы и искусное вождение колесницы, следует серьезно отнестись к предположению, что Месу намеренно играет в неуравновешенность по лишь одному ему известным причинам.
Во время плавания к первому порогу Нила мы тщательно обыскали корабль, но не обнаружили ничего, кроме трактата о водоворотах и течениях, с которого нашим писцом была снята копия и передана лично Повелителю Вселенной.
Наши лучшие копиисты срисовали полустертые линии на песке, начертанные Итро и Месу (см. приложение). Вероятно, это фрагменты двух кривых, из которых одна похожа на морскую волну, а другая на змею. По нашему мнению, это тоже связано с тем же трактатом, в котором неоднократно упоминаются волны, жгуты течений, струи как змеи.
Мы так же были потрясены внезапным возвратом речи у внука Повелителя Вселенной, как и сам внук, и жрец Итро. К сожалению, не было никакой возможности услышать, что сказал Итро в те минуты перед возвращением речи к Месу.
Мы рекомендовали отпустить жреца Итро к себе в Мидиан после выполненного им обещания. В Мидиане у нас есть свой агент. При необходимости Итро всегда можно доставить во дворец или полностью вывести из игры.
После отъезда Итро, вернувшего ему речь, внук Повелителя Вселенной несколько успокоился, вернулся к занятиям, реже стал срываться на колеснице неизвестно куда и зачем.
И все же в отличие от остальных членов царского рода, которые естественно ведут привычный в своем праздном и праздничном времяпровождении дворцовый образ жизни, Месу тяготится этим, замкнут, не заводит друзей, мучится собственным одиночеством и тем, что все ему легко дается, но неизвестно для какой цели. Такое одиночество и образ мыслей опасны не только для него самого, но и для великой страны Кемет, и потому мы ведем за ним наблюдение по усиленному режиму.
После разочарования по непонятным нам причинам в великом Алене внук Повелителя Вселенной одно время сблизился с менее известными жрецами, но знатоками богов, храмов и пирамид. Кто-то из них передал его трактат о водоворотах знатокам природы речных и морских вод. Это вызвало даже небольшое потрясение в их среде, что несомненно льстило автору трактата, но довольно быстро наскучило, и он увлекся знатоками пустыни, особенно песчаных бурь-смерчей, которые, по сути, подчиняются тем же законам, что и водовороты, если они вообще подчиняются каким-либо законам, согласно заказанному нами отзыву известного знатока этого явления ученого Аби, давно сотрудничающего с нами.
На короткое время его привлекли историки, знатоки периода гиксосов, самого темного периода истории страны Кемет. Это показалось нам весьма подозрительным.
Но и это Месу тоже быстро приелось, и он вернулся к занятиям в той области, в которой более всего преуспел, — области языков и письменности, и даже ездил с теми, кто с разрешения властей занимается изучением различных местных речений и письма, в район северных копей, где всякий сброд, в основном из западных семитов, то есть главным образом хабиру, добывает медь и бирюзу, разговаривает и пишет на некоем подобии языка, распространенном на караванных путях в Двуречье и Мидиане. Личной инициативы внук Повелителя Вселенной не проявлял, лишь присутствовал при беседах знатоков с добытчиками в их святом капище богини Хатхор.
После этого, по непонятным нам причинам, неожиданно подался к аскетам, живущим в западной великой пустыне, измотав до предела охрану, и даже мельком признался Яхмесу, что этот образ жизни, вероятно, особенно ему подходит.
Однако со свойственной ему непоследовательностью сразу же после возвращения во дворец внезапно сблизился с царскими отпрысками, устраивающими кутежи с евреянками, но об этом ниже.
Вывод наш таков: Месу мечется в поисках выбора жизненного пути, и это, в отличие от остальных принцев, ему невероятно важно. Он понимает, что перед ним все пути открыты. Он может, несомненно, стать великим жрецом, ученым, аскетом, кутилой, прожигателем жизни в аристократическом понимании этого слова, ибо силен, привлекателен, умен, правда невероятно брезглив.
Но что-то его останавливает в самом начале на каждом из этих путей.
В последнее время мы обратили внимание на его повышенный интерес к хабиру-иврим, проживающим в земле Гошен.
Зная обстоятельства его рождения, мы пытались найти тех, кто из иврим мот быть с ним в контакте. Мы отыскали его кормилицу по имени Йохевед. Яхмес по нашему указанию провел с ней доверительную беседу. Она признала, что кормила грудью не одного младенца во дворце, ибо всегда была обильна молоком. У нее двое детей: старшая дочь Мириам и сын Аарон. Существует вероятность, что и Месу мог быть ею рожден, однако это всего лишь предположение.
Мы придерживаемся полученного нами от Повелителя Вселенной указания снисходительно относиться к столь щекотливому делу, как вылавливание личными посланцами главы государственной службы сыска и фиска молодых и красивых евреянок для развлечений как самого главы службы сыска и фиска, так и принцев, что совершается под угрозой забрать у этих евреянок младенцев и утопить в Ниле. В свое время мы даже сообщили в очередном донесении №… названия улиц и номера домов, где происходят эти тайные оргии, а также имена телохранителей, сделавших своей профессией слежку и вылавливание красивых евреянок.
Был период, когда страх от этих действий, объявший трусливых хабиру, стал влиять на их производительность в делании кирпичей и работах на строительстве новых дворцов и статуй Повелителя Вселенной.
Наше предупреждение возымело действие, и активность этих телохранителей несколько уменьшилась.
Мы осмелились вернуться к этой теме, ибо именно с ней связан возросший интерес Месу к хабиру-иврим. В тайных свиданиях он не участвует, но никогда раньше он вместе с другими принцами не носился на колесницах по улочкам, где проживают хабиру-иврим. Несколько раз даже, сойдя с колесницы, он пытался заговорить со жмущимися к стенам мужчинами хабиру-иврим, но они лишь тряслись от страха, заикались и рады были при первой возможности сбежать.
Несомненно, он кого-то ищет. Яхмес ведет за ним неотступное наблюдение.
В заключение мы хотим отметить, что в течение всех этих лет, о которых идет речь, согласно отчетам наших осведомителей, внук Повелителя Вселенной не искал контактов ни с кем из оппозиционеров существующей власти, за каждым из которых мы уже десятилетиями ведем неотступное наблюдение. Кстати, все они пребывают в постоянном страхе и потому избегают каких-либо контактов, а в разговорах на самую незначительную тему немедленно и усиленно начинают хвалить мудрость Повелителя Вселенной.
Почтительно распростершись в ногах
Повелителя Вселенной,
2. Тягостная легкость бегущего времени
В тот миг, когда тиски, охватывающие горло, разжались, это внезапное чудо было воспринято Месу как начало нового периода жизни, полное неясных, но великих надежд и обещаний. Итро, это чудо совершивший, кажется, сам был потрясен, хотя упоминаемый им без всяких колебаний ангел Гавриэль, чей обжигающий пролет он не только ощутил, но и воочию увидел, намекал на какую-то лишь одному ему известную тайну.
Но Итро уехал, и тотчас обнаружилась невероятная пустота, и чудо стало мельчать, растворяться в преследующем его первые месяцы после выздоровления сне: его хотят утопить, он вскакивает со сна полузадохшись и долго не может отдышаться.
Время обернулось изматывающей скукой, хотя годы бегут невероятно быстро, только и успевай следить за появлением звезды Сопдет, чтобы не пропустить еще один повод для оглушающего шумом и вином праздника: встречи нового года.
Неужели в этой тягостной легкости бегущего времени заключен смысл или, точнее, бессмыслица жизни?
Когда ощущение этой тягостности тошнотой подступает к горлу, уже не помогают срывания с места и бешеные скачки на колеснице. Теперь это самому ему кажется щенячьей глупостью, мальчишеской инфантильностью, чем-то очень напоминающей напыщенное высокомерие Анена, ошеломленного собственным величием, которое безотказно действует на сумеречное сознание миллионов таких же щенков, каким был и Месу. Анен достаточно умен, чтобы ощутить изменившееся к нему отношение со стороны Месу, да, да, принца Месу, внука самого наместника бога Амона-Ра на земле, и внезапно чувствует даже какую-то беспомощность, ибо страх перед властью у него сильнее, чем уверенность в том, что он и сам — бог.
Зрелище неожиданно и достаточно угнетающе.
Одутловатый, страдающий водянкой жрец, которому насмехающиеся над ним царские отпрыски дали кличку Шеду — бурдюк, оказался превосходным знатоком храмов и пирамид, стоило лишь Месу во время их экскурсии более внимательно прислушаться к его задыхающемуся от ходьбы голосу, рассказывающему о Горемахете, великом Сфинксе, туловище которого целиком высечено из гранита, а голова и плечи приставлены и который стоял здесь, быть может, еще до того, как вообще возникла Дельта великого Нила.
Это так странно: головокружительная бездна времени вещает хриплым голосом больного, с трудом передвигающегося человека, словно обнаружилась живая щель тайны, к которой надо лишь подобрать ключ, и откроется смысл человеческой судьбы и самой жизни.
Месу словно бы ожил, впервые в казавшемся ему чуждым каменном лабиринте ощутив свою свободно развивающуюся сущность и пытаясь именно этой сущностью как инструментом играть с каменным лабиринтом, который, как ему до сих пор казалось, самоуверенно считает себя последней инстанцией истины и наместником пространства.
Месу пытается, к примеру, впустить в себя сфинкса, пирамиду, дворцовые громады, стараясь представить себе тех, кто их задумал и возвел: это ведь были обыкновенные люди, гениально изжившие себя в этих каменных циклопических лабиринтах, избывшие в них свою сущность, влюбленные в стесненность, быть может под влиянием бескрайности окружающей пустыни. Более того, вставшие на титаническую борьбу с пространством, с пустыней и верившие, что эти каменные циклопы увековечат их души, станут вровень с такими явлениями природы, как небо, пустыня, Нил.
Можно ли эти каменные громады впустить в себя, совместить с ними свои мысли или противопоставить дух камню?
Более того, гуляя, вглядываясь, познавая, разговаривая, вслушиваясь в эхо своего голоса и шагов в этих каменных лабиринтах, Месу через все это тоже ощущает игру, заигрывание, цель которых отыскать себя, истинного, свободно развивающегося.
Ему вначале даже кажется, что он может как-то дойти до ощущения себя неким живым порождением, плодом лона этого каменного лабиринта, который был бы рад ощутить себя «материнским лоном» для Месу, ревнуя к истинному его лону, всесущему, как сама жизнь, всецелостному и абсолютно самодостаточному.
Но в какой-то миг вновь обрывается пелена иллюзии, и Месу раздраженно замечает, что опять зарвался в инфантильном прекраснодушии, и каменный лабиринт оголенно встает самой сущностью несуществования, в которой все умершее как бы не до конца мертво, а все живое — не до конца живо. Порой непонятно, кто здесь более существует — живые или мертвые.
«Неужели у меня что-то неладно с обонянием? Почему в, казалось бы, гениально логичном объяснении Аненом и совсем одряхлевшим за последние годы моим отцом и дедом загробного мира как прямого продолжения земного меня преследует запах напитанной бальзамом гниющей плоти? Как сказал Итро, некрофилия, возведенная в государственную политику, сулит лишь гибель».
3. Уроки истории. Откровения Яхмеса
На лекциях по истории страны Кемет жрец, которому царские отпрыски дали кличку Шерн из-за малого росточка, этакий карманный человечек, обладающий внушительным басом, не говорит, а вещает о сверхпрекрасном настоящем, чрезвычайно хмурится, описывая Кемет при правителях до нашествия гиксосов, и уж совсем загробным голосом рисует сам период правления этих жестоких чужеземцев, царей-пастухов.
Вообще лекции Шерна, скорее похожие на псевдодраматические декламации, ужасно забавляют не совсем уж таких юных отпрысков царской и аристократических семей, они гримасничают, восхищаясь или ужасаясь, издают различные междометия, закатывают глаза и цокают языками. Мернептах, к которому уже сейчас относятся как к будущему повелителю земли Кемет, даже принес тайком струну от арфы, привязал к ножке стола и временами, когда лектор забирается на самые высокие ноты восхищения или скатывается на самые донные трагические ноты, дергает струну, и гнусавый звук приводит аудиторию в тихий восторг. Но лектор не обращает на это внимания, зная, что и его судьба в будущем повиснет на этой струне, и как ни в чем не бывало продолжает вещать.
Месу, который тоже подавляет в себе смех при звуке струны, с удивлением следит со стороны за всем этим спектаклем. Поражает полное безразличие аудитории, в руках которой, по сути, будущее страны, ко всему, что говорит Шерн, а речь ведь об их судьбе, которая была весьма незавидной, если не трагичной, в период нашествия гиксосов. Дело в том, что Шерн — лучший знаток именно периода гиксосов и тех причин, которые привели к поражению Кемет и двухсотлетнему чужеземному правлению, надо лишь прислушаться к словам, а не к трагическому его завыванию. И тогда все эти славословия сегодняшнему правителю оказываются подобием пивной пены, любимого напитка масс, раболепие и страх которых оборачиваются пузырями восторга, подобного отрыжке от пива.
Но говоря о периоде до нашествия, Шерн выбирает нужные и точные слова о власти, ослепленной собственной чудовищной мощью, державшейся лишь за одну сторону своего наличествующего существования — пирамиды и дворцы-колоссы, более того, пребывавшей в некой беспрерывной, с привкусом небытия, ослепленности этим существованием.
И если трезво взглянуть на реальность, разве все сказанное Шерном, слово в слово, не относится к сегодняшней, во много раз более чудовищно мощной стране Кемет?
Да, внешне она весьма процветает, но все это держится на скрытом рабстве народа, жмущегося плотной массой к Нилу, великому богу вод Хапи, зависящего от благ этого бога, которые, по сути, в руках повелителя мира, отца и деда Месу, все же любимого им, несмотря на некоторую отчужденность деда после того, как тот однажды встретился взглядом с Месу перед началом утреннего одевания в присутствии, как обычно, всей дворцовой знати: обрюзгший после сна, низкий, плешивый, лицо в оспинах, одна нога чуть короче другой, вышел под привычные возгласы восхищения и за миг до того, как его начали гримировать, умащать, приделывать котурны, заметил отчужденно-жалеющий взгляд внука. В этот миг Месу смешался, покраснел, начал нелепо улыбаться и даже, кажется, ручкой махнул. Но, вероятно, такое не проходит бесследно.
Слушая Шерна, Месу думает о другой многомиллионной массе — о настоящих рабах, взятых в плен, спасавшихся от голода, уподобленных здесь бессловесной скотине, работающей в каторжных каменоломнях и копях. Этих Месу вообще видит со спины, ибо все они лежит перед ним ниц. Лишь однажды мельком уловил со стороны выражение лица одного из них — и было в нем столько ненависти, мгновенно обернувшейся сладчайшей улыбкой, что Месу содрогнулся. По сей лень он не может забыть того раба, которого назло ему, Месу, избивал Мернептах, кстати в последнее время изменивший к нему отношение и явно проявляющий желание сблизиться.
При всех своих вспышках жестокости, чудачествах, отдающих инфантильностью, при явной неповоротливости ума, Мернептах понимает, что принятие на себя столь огромной власти в будущем сулит не только одни удовольствия. Советы и поддержка Месу, неординарность которого на фоне всех остальных видна невооруженным взглядом, будут ему весьма нужны.
Этим Месу объясняет достаточно ощутимую почтительность к нему со стороны всех остальных отпрысков, хотя после видимого охлаждения отца и деда к нему должно было быть наоборот. Во дворце эти изменения, подобно слабейшему сквозняку, ощутимы мгновенно.
Месу тоже проявил приветливость и невероятно удивился, когда однажды Мернептах заговорил с ним о его, Месу, трактате о водоворотах и течениях. Оказывается, трактат этот передал ему Шеду, получивший его от Месу и пришедший от этого трактата в большое волнение. Самого Мернептаха больше интересуют массы песка, заверчивающиеся в воронки ураганными ветрами, смерчи, уходящие до самых небес в великой западной пустыне, сметающие все на своем пути. Однажды ему, Мернептаху, на своей шкуре пришлось испытать это при посещении западной пустыни.
После этого рассказа Месу даже зауважал будущего повелителя миров, однако, памятуя предостережения Итро, подумал: может, это уловка со стороны Мернептаха, чтобы приблизить Месу к себе.
Знатоком всяческих уловок, естественно, является Яхмес, после отъезда Итро почти болезненно привязавшийся к Месу, официально ставший его главным телохранителем. Именно легкость, с которой он получил эту должность, Месу подозрительна.
Яхмес чувствует это и пытается ненавязчиво убедить внука повелителя миров в том, что готов за него отдать жизнь, которой, кстати, не столь уж дорожит. Первым делом он научил Месу отличать мелких осведомителей, которых в вертепах слежения и доноса называют шептунами. Они, как правило, лупоглазы, объясняет Яхмес, ибо в течение всей жизни сосредоточены на слухе, потому и глаза у них так выпучены. Если даже чуть преувеличивает — шутка неплоха.
Однажды во дворце, скорее даже неуловимым веянием, чем движением, Яхмес указывает Месу на неприметное, подобно ничтожному слуге-рабу, существо, неслышно, по-кошачьи, проскальзывающее среди массы толпящейся в дворцовом коридоре знати. У существа даже ноги похожи на мягкие лапы.
К ночи, когда они остаются вдвоем, Яхмес вроде бы в шутку, но с явной горечью говорит:
— Это мой приемный отец. Да, да, это ничтожнейшее на вид существо обладает, быть может, большей властью, чем сам повелитель мира, ваш отец и дед, ибо одно слово этого существа повелителю мира о ком-то стоит тому жизни.
— Да кто же он?
— Глава тайной службы, лично подчиненной вашему отцу и деду. Он заправляет всей этой много лет длящейся операцией по превращению младенцев-хабиру в тайных агентов, называет их своими сыновьями, значит, и я — его сын.
Месу понимает, что со стороны Яхмеса это поступок самоубийцы, который говорит ему, Месу: моя жизнь подвешена на нити и с этого момента ты ее держишь в руках.
— Но ведь, кроме тебя, кто-то еще знает об этом.
— Лишь те, кому положено знать. Раскрывший рот знает, что в этот момент он уже мертв и смерть его будет ужасна. Те, кто бальзамирует тела повелителей мира и их приближенных, еще лучше умеют эти трупы растворять. Представьте, что вас живьем бросают в раствор. В течение считанных минут и косточки от вас не останется. Об этом каждого из нас предупреждают первым делом.
Как же так можно жить?
Есть выход? Вы и представить себе не можете, сколько из нас покончило с собой. Мне еще повезло. Я ведь воин, и даже однажды был среди тех немногих, кто спас повелителя мира во время неудачного боя на севере, с амуру. Мясорубка такого боя кажется глотком воздуха в сравнении с этой подпольной тараканьей жизнью. И все же, если бы не Итро, наложил бы на себя руки. Теперь вы вместо него. Поверьте, это не просто слова. Подумайте, внук и сын повелителя мира, мы же одного роду-племени. Просто вам улыбнулись боги, И это неспроста. Я ведь в нашей среде шептунов и доносчиков считаюсь чем-то вроде предсказателя будущего. Говорю, вам предстоит великая участь. Не знаю где, не знаю с кем, не знаю когда. Но только вами будет спасено наше племя, погрязшее в мерзости рабства и бессилия. Ну можно ли представить себе какой-либо народ, с такой покорностью отдающий на гибель своих новорожденных? Вы про Иосефа, праведника нашего, слышали?
— Какого Иосефа?
Что же можно требовать от несчастного раба-еврея, который живет в хибаре без окон и целый день месит глину для кирпичей?
— Еврея?
— Так наши отцы, братья и сестры называют себя в своем кругу, если так можно сказать про гибельную яму их жизни.
— Ты уверен, что у тебя… у нас есть там, ну… родители, братья, сестры?
— Уверен.
— Почему же ты их не ищешь?
— Стоит мне только подумать об этом, как я уже буду мертв. Они же уверены, что я уверен: от меня хотели избавиться родители, таких среди египтян не так уж мало. Пересуды об этом вы можете услышать но всех углах. Кстати, самое смешное: мы ведь с вами братья. Мы ведь тоже официально считаемся сыновьями повелителя мира, так что усыновление нас этим мерзавцем с кошачьими повадками можно даже считать человеческим жестом. И потом, умереть в бою, умереть за вас, во имя высокой цели — одно. Но быть уничтоженным так низко, как нечисть, — увольте.
Месу внезапно ощущает, насколько ничтожны все его метания и сомнения рядом с тем, что пережил и переживает Яхмес.
— Поймите, голод привел их сюда и сделал рабами, но в костях их пост уже забытая ими страсть кочевья. Даже я через столько поколений ощутил эту страсть там, на севере.
— Почему же не сбежал?
— Я же, черт меня побери, человек долга! Могу ли я предать такого же, как я, лучника, несущегося рядом со мной на колеснице навстречу смерти? Но по ночам я забирался на какой-нибудь холм недалеко от войскового нашего лагеря, ложился в высокую траву, вдыхал ее незнакомую нам в Кемет сухую свежесть, смотрел на звезды и ощущал ту самую внутреннюю свободу кочевья, связь с небом, одиночеством, легкостью духовного бытия и тяжестью вечного передвижения с места на место.
Месу понимает, что за этой сбивчивой, горячечной речью словно бы виснет в воздухе немой вопрос: ты-то, уже знающий свои корни, чуть не ставший немым на этой почве, ты почему не ищешь близких? Да, это связано с риском, но я-то, Яхмес, знаю, что риск этот не так уж велик. Или все дело в том, что совсем нелегко отказаться от великолепия дворцовой жизни, от опьяняющей силы власти во имя истинной своей, но весьма туманной сущности? Даже о Иосефе-нашем-праведнике ничего не знает.
Эту ночь Месу запомнит надолго.
Профессионально осмотревшись вокруг, так, чтобы ни в одну щель не забился какой-нибудь шептун, выбрав место в необъятном дворцовом саду, откуда ни один звук не долетит до постоянно подслушивающих отдушин, открытых и скрытых, Яхмес рассказывает внуку и сыну повелителя миров историю Иосефа и братьев его.
Поздняя ночь. Тишина. Все живое во дворце спит. Даже Яхмес уснул в соседнем помещении для охраны.
Ком стоит в горле Месу.
Слезы выступают на глазах, перед которыми так живо и жестоко встает миг, когда братья едят хлеб над ямой, куда бросили Иосефа.
Вместе с ними Месу оплакивает смерть их отца Иакова.
Месу, которому предстоит долгая жизнь, так и не услышит более великой истории, поистине одной из корней мира.
У Яхмеса большие надежды на Месу, да времена другие: вряд ли Месу удастся стать новым Иосефом, хотя по статусу он и сейчас намного выше первого министра, каким был Иосеф.
4. Дальний пристальный взгляд
Совершенно неожиданно продолжение рассказа о Иосефе и его братьях.
Ночной разговор с Яхмесом не дает Месу покоя. Скачки на колеснице осточертели: удальство, раскрывающееся в гонках, видится ему ныне самым легким способом сбежать от самого себя.
Неутоленность собственным существованием, его скукой, бессмысленностью приближается к опасной черте, подобно лихой, почти вслепую, скачке на колеснице по самому края обрыва над Нилом.
Надолго ли спасение во вновь вспыхнувшем в нем увлечении языками и письменностями? Подолгу просиживает Месу в хранилище древних и новых папирусов в библиотеке жреческого храма, читая, переписывая, толкуя со знатоками, которые, оказывается, собираются в длительную поездку по стране — записывать местные наречия и письмена. Одно из первых мест, намеченных ими, — медные копи на восточном берегу Тростникового моря, ибо именно сейчас сезон разлива Нила и можно через самое его восточное ответвление и Горькое озеро выйти в это море.
Так Месу, а с ним, естественно, Яхмес и еще несколько телохранителей оказываются вместе со знатоками языка на корабле, плывущем ни юго-восток по Тростниковому морю. Благодаря попутному ветру и гребцам уже на третьи сутки они причаливают к небольшой пристани, откуда увозят на кораблях в Кемет медную руду и бирюзу.
Начальство копей уведомлено о том, кто к ним направляется, и тем не менее для Месу неожиданности следуют одна за другой.
Добытчики, главным образом хабиру, абсолютно не похожи на тех, в Кемет, всегда пришибленных и жалко улыбающихся. Тут они сплошь мужчины крупного сложения с угрюмыми лицами, весьма прохладно относящиеся к любому новому лицу, будь он даже сам повелитель мира.
Следующая неожиданность: Яхмес, оказывается, довольно неплохо изъясняется на языке хабиру. Ничего не скажешь: в школе фиска и сыска проходят фундаментальную подготовку. Некое подобие улыбки едва смягчает их лица, когда Яхмес вступает с ними в разговор и, желая размягчить также их души, спрашивает, знают ли они историю Иосефа и его братьев.
Эффект совершенно обратный. Они вообще отказываются говорить с Яхмесом и, проявляя к приехавшим откровенную враждебность, покидают их. С трудом, после отчаянных усилий, удается разговорить одного из них.
Оказывается, история Иосефа, которая воспринималась их дедами и отцами как прямое продолжение каждодневья с трудностями кочевой жизни, отсутствием пастбищ, страхом голода, заботой о детях, была невероятной приманкой. Снилась им страна Кемет, текущая молоком и медом благодаря стараниям их земляка Иосефа: уж он-то обеспечит им сочные пастбища и сытую жизнь. А вылилось это в каторгу во втором, а у некоторых и в третьем поколении.
Разве могли они знать, наивные кочевники, жив ли Иосеф, умер ли, можно ли принимать самый распрекрасный миф за реальность в тот миг, когда их, впавших в восторг с приближением к границам Кемет, внезапно окружили лучники на колесницах, отхлестали бичами, загнали в эти копи и на каменоломни по ту сторону моря, в самой Кемет?
Страшнее всего, что это ведь и не острог, где отсиживаешь срок по суду. Дело бессрочное.
— А куда же делись их жены и дети? — спросил Яхмес.
— Отцы действовали точно по рассказу: оставили даже младших братьев, подобных Вениамину, пошли на разведку. Потом, с годами, благодаря проходящим здесь купеческим караванам наладились связи, к некоторым пришли жены с детьми, построили поселок вокруг храма нашей богини Хатхор. Я, к примеру, родился уже здесь, но, еще не умея и звука произнести, знал, что за эти вышки уходить нельзя.
— Были побеги?
— Очень редко. И куда бежать, да еще одному, ну, даже двум-трем. Что ждет за этими холмами и горами, там, на севере, откуда мы пришли? Здесь хоть есть кров, еда, заработки, еще и пища духовная — в храме.
Знатоки, да и Месу, понимают письмена, знают способы их копирования, но говорить на этом языке не умеют и потому ловят каждое слово, переводимое Яхмесом. Позже, в храме, по утрам, когда все добытчики находятся в копях, копируя с черепков, колонн, ваз и кувшинов знаки письма хабиру, Месу открывает, что Яхмес не умеет ни читать, ни писать, лишь разговаривает на этом языке, гениальная легкость письма которого, ошеломившая в свое время Итро, несет в себе ощутимую полноту будущей письменности с внешним изяществом своих знаков и внутренней их органичностью. Кажется, она и вправду связана с небом этих мест, которое ощущается здесь более глубоким и синим в полдень, более багряным в часы заката, когда Месу поднимается на ближайшую сопку и видит вдали, на северо-востоке, толпище иссиня-фиолетово-багровых гор, исподволь, но достаточно настойчиво, подобно влекущему тебя течению, притягивающих твой взгляд, словно бы кто-то оттуда пристально следит за тобой, как дальний водоворот, который только и поджидает несущее тебя течение, чтобы втянуть в свою воронку.
Месу даже как-то становится не по себе, и он, с тенью Яхмеса за спиной, спускается в сумерки, освещенные светильниками храма, осторожно, чтоб никому не помешать, присаживается в углу, слушает молитвенные песнопения этих людей, словно бы пребывая вместе с ними в некоем облаке врожденного чувства достоинства, которое внезапно и остро обнажает, как толстый слой грима на всех дворцовых лицах, от высших до низших, уже привычные, даже естественные там лицемерие и лизоблюдство.
Весь обратный путь Месу с раннего утра до поздней ночи проводит на палубе, с внезапно проснувшейся в нем ненасытностью заядлого путешественника вбирая в себя сизо-черное с просинью пространство вод, плавно изгибающуюся линию горизонта, мелькнувший поворот дороги, обещающей дальний, полный тайны и одиночества путь, безмолвные скопления камышей, ибо шорох их не доходит до корабля.
Во дворце его ожидает объемный свиток — копия папируса о смерчах в пустыне, присланная ему Мернептахом. Автором трактата является ученый и аскет Хори, всю жизнь изучающий это явление. Живет он в одной из скудных пещер, которых немало в невысокой гряде холмов, единственной в необъятной западной ливийской пустыне. До этого пещерного поселения аскетов дня два плавания вверх по течению Нила, затем дня три езды по пустыне на запад.
Понимая Месу с полунамека, Яхмес начинает готовить поездку.
Движутся в основном по утрам, к обеду спасаются в прихваченных в дорогу шатрах. На миг откинешь полог, и тебя заливает звенящий бескрайностью зной. Слепяще белый, подобно сахару, песок необозрим и легок, как прах смертный.
Аскеты похожи на живые мумии, но удивительно полны жизни и любопытства ко всему, что их окружает, ко всем, кто их посещает.
Оказывается, Хори умер более полугода назад, замурован аскетами в его же пещере. Что ж, такая участь ждет их всех, но они предпочитают ее участи проживающих во грехе и неге, на которых, кстати, нет у них зла. Более того, надеясь на снисхождение богов и благосклонное принятие небом их аскетической жизни, они также замаливают грехи других. И все же Месу привез им довольно много еды.
Дни стоят жаркие, без единого намека на ветер, бурю, смерч. Неторопливо длится беседа, тут ведь властвует не время, а вечность, в которой растворяешься точно так же, как дышишь. Так растворился Хори: хартом выпал из его пальцев, вот этот последний зигзаг на папирусе — как скачок в иной, лучший из миров.
Неужели это он и есть, потусторонний, отвесно-ослепительный, лишенный теней, — кажется, любая мысль и форма наперед здесь выжжены дотла, перемолоты в песок, и лишь твое самоотсутствие и есть единственный инструмент познания этого мира. Не верится, но, очевидно, так и есть: аскеты живут на самом пороге этого — вычеркивающего живое бытие — мира несуществования и потому так легко переходят в него.
Как пишет Хори в своем труде о смерчах, одна песчинка, пошевелившись под едва возникшим дуновением, начинает раскачивать пространство, завихривать его воронкой — и вот уже смерч, после которого мир кажется сотворенным наново.
Может ли кто-то быть счастливее человека, которому, как та пошевелившаяся песчинка, откроется мысль, способная раскачать пространство и заставить его хотя бы краешком раскрыть тайну сотворения мира?
Мысль эта и вправду подобно смерчу упадет с неба в умопомрачительную расчисленность и слаженность механизма дворцов, колесниц, воинов, знати и простонародья, кажется притертых друг к другу, как блоки в пирамидах.
Вот что кощунственно, но невероятно любопытно: пантеон богов мельтешит и утомляет, а вот за этой песчинкой, да и мыслью, кто-то гораздо более сильный, чем все эти боги и повелитель мира, свободно поигрывает случайностью, таящей в себе абсолютное и конечное знание. Но этот кто-то, как школьник, стремится к безделью и минимальному усилию, с поразительной легкостью и безответственностью ставит на карту жизнь человека, уводя его в иллюзорные лабиринты далеко от истины, которая кажется самой важной, самой нераскрываемой, но которой он-то вовсе не дорожит. Он подкатывает ее к твоим ногам, как волну: ты хочешь вступить в нее, но она тут же ускользает.
Вот какие странные мысли, ранее никогда его не посещавшие, приходят Месу на ослепительном безвременье, в пекле ливийской пустыни, рядом с похожими на живые мощи аскетами.
— Была бы на то моя воля, — мечтательно говорит он Яхмесу, — остался бы здесь до конца своих дней.
5. Мернептах
После ослепительного испепеляющего безмолвия, переходящего в изматывающий звон в ушах как бы все время на грани потери сознания, после странных мыслей, подобных небольшим, но резко закручивающимся воронкам, жерла которых теряются в неизбывных глубинах духа, дворец оглушает Месу привычной суетой и бестолковостью слоняющейся по коридорам и анфиладам комнат знати и слуг.
Как ни пытается Месу пребывать в облаке покоя и размышлений, протягивающемся из вчерашнего безмолвия, в глаза назойливо лезут из каждого закоулка полупроявленные в полумраке шептуны, и отличает их скорее не выпученный взгляд, а необыкновенной величины уши. В ушах же Месу назойливо звучит негромкий голос Яхмеса, объясняющий, почему комнаты строят анфиладами: с одним входом комната подобна ловушке; можно перекрыть и оба входа, но все же шансов на спасение больше.
Месу искупался, с удовольствием сменил отяжелевшую, напитанную песком одежду на чистую холщовую и намеревается пересечь длинный коридор, наполненный привычным, багровым от пламени редких и слабых светильников мраком, в сторону сада, но внезапно каменные стены высвечиваются множеством факелов: навстречу ему идет, улыбаясь, Мернептах, за которым тянется хвост охраны.
Мернептах желает из уст Месу услышать о поездке к аскетам, но не здесь и не в саду. Есть у него заветное место. Они проходят теряющийся во мраке гулко пустой необъятный тронный зал с огромной статуей правителя мира в виде стоящего сфинкса, поднимаются на колесницы.
Улицы полны пьяного люда, сегодня ведь праздник техи[5], дары в храмы отнесены, можно пить и орать во всю глотку, приветствуя проезжающего наследника и его свиту.
Охрана, среди которой надежно и близко маячит лицо Яхмеса, окружает огромный дом, утопающий в зелени. В приятном сумраке зала слышен лишь шум фонтана. Необъятной величины стол уставлен винами и яствами.
Что ж, — говорит Мернептах, — раз праздник, то и нам не грех пригубить.
Месу, редко берущий каплю в рот, знает, что и Мернептах пьет мало, При виде такого изобилия трудно сдержать зарок питаться, как аскеты, который Месу дал себе в эти дни.
Еще более расслабившись после кубка вина, Месу впервые испытывает необъяснимую симпатию к Мернептаху. Обычно подвижный, стремительный, полный жизни, в эти мгновения он замер по ту сторону стола в непривычной, даже несколько печальной задумчивости.
Вино развязывает язык, и Месу как-то очень легко, в духе аскетов, рассказывает о смерти Хори, и от внимания его не ускользает, что при этом сообщении Мернептах чуть вздрагивает. Месу говорит о звоне в ушах, о песчинке, раскачивающей пространства, об аскетах, которые изначально ощущают в себе душу грешной, жалкой, нечистой и пытаются праведностью вымолить у богов отпущение грехов, очищение от скверны.
Как же быть с теми, — неожиданно и негромко говорит Мернептах, — кто самоуверен в своей праведности, считает свою справедливость и власть непогрешимой?
«Неужели в этот миг мы вместе с ним думаем об одном и том же существе: нашем отце и деде, повелителе миров? Или это ловушка? Или я не понял тона и он самого себя имеет в виду? Но ведь произнес слово „самоуверен“?» — лихорадочно думает про себя Месу.
Меня, который окружен охраной, — продолжает Мернептах, — и каждый раз наново должен проверять собачью верность каждого из телохранителей, поражает, как тот же аскет, абсолютно наг и беззащитен в недрах бескрайнего песчаного безмолвия, ныряет в сон, не боясь там встречи с мертвыми, остановки сердца, потери дыхания.
— Все дело в любви к миру, которой они одержимы, — внезапно выпаливает Месу, сам удивляясь, откуда и каким витком это вынырнуло.
— Слово произнесено: любовь. В меру наших возможностей мы достаточно знаем друг о друге. Мне известна та святость, с которой ты относишься к любви между мужчиной и женщиной. Об этом наши записные распутники во дворце даже сочиняют всякие байки и небылицы. Я не жду от тебя ответа на мучительные вопросы, это было бы смешно. Даже молчаливого подтверждения для меня достаточно. Вот проделал ты нелегкий путь, искупался, облачился в чистые ткани, выпил и поел, утишил боль души, всегда полной тревоги и рвущейся неясно к чему. Но как понять: незнакомое ранее и, следовательно, ничтожное для тебя существо мимолетно, может и не думая ни о чем, коснулось тебя рукой или бедром, улыбкой или нежным своим очертанием, мелькнувшим вдали, и вся жизнь в тебе перевернулась, и все вкривь и вкось, и никакой логики? Вот корень, точка, смерч, не дающий мне покоя, или любимая тобою воронка — я ведь внимательно читал твой трактат о водоворотах, — откуда произрастает вся чистота, святость и тайна жизни.
Но откуда это невероятное распутство наших женщин? Я не говорю о гаремах, домах свиданий, певичках и танцовщицах. Я говорю о тех, кто хранит семейный очаг и растит детей. Отдаются за дешевую побрякушку, за пару серег. Став даже повелителем этой страны, я ничего не смогу сделать. Знаешь ли ты что-либо о наших с тобой братьях, о том, что они вытворяют, пока ты мучительно копаешься в своих грехах? Поехали…
Опять колесницы летят во тьму ночи сквозь невероятную скученность домов, улиц, толпы пьяных, но даже эти улицы всё сужаются, искривляются, опять возникает в глубине зелени какой-то приземистый темный дом. В слабом колышущемся пламени светильников вокруг ощущается замешательство: охранники дома узнают своих собратьев по делу, телохранителей Мернептаха и Месу, о чем-то бубнят. Мернептах с привычной стремительностью влетает в дом, за ним — Месу.
Удивление, и не более, на лицах пьяных, захваченных врасплох принцев, на столах перевернутые ковши, лужи вина на полу, в проемах дверей мелькают полуобнаженные, а то и совсем нагие фигуры женщин, явно не похожих на египтянок; испуг и, кажется, даже слезы на их лицах.
Месу вздрагивает: существо с кошачьими повадками ловко и быстро убирает столы, вытирает лужи, подбирает каждый клочок мусора. Мернептах вихрем проносится по комнатам, и опять они летят на колесницах обратно, в то самое заветное, как сказал Мернептах, место.
Поздний час ночи. Безмолвные звезды и дремотный шум фонтана.
Кто же эти девицы? — смутно догадываясь, спрашивает Месу.
Тебе знаком Джаа, тощий как палка, с бельмом на глазу, глава государственной службы безопасности? Большой любитель женщин. С его легкой руки пара верных ему псов-охранников неотступно выслеживает красивых женщин-хабиру, затем шантажирует: заберем у вас младенцев, если не окажете услуги начальству. Он и принцев втянул в это дело.
Куда же смотрит… повелитель миров?
Не куда, а сквозь пальцы. Так что и мне не попадет за мои вольности, и им за их распутство.
А этот… Джаа? Он ведь опасен.
Мы ему слишком обязаны, но он знает свое место. Понимаешь, брат мой, вот она, мерзкая реальность, и мы с нашими размышлениями и самокопанием ей не подходим, а изменить что-либо невозможно. Что ж, пора спать. Покойных снов.
Месу так и не уснет до утра, ворочаясь в постели, ошеломленный всем увиденным и услышанным. Что сие означает: отбросить самокопание и приспособиться к мерзкой действительности или уйти к аскетам? Ай да Мернептах, самоуверенный сорванец в прошлом, повелитель мира в будущем. Но что он хочет от него, Месу? Об этом и словом не обмолвился.
Перед глазами Месу колышутся испуганные лица нагих женщин-евреек, так бы их назвал Яхмес. Месу вздрогнул: показалось ему, всплыли их голоса, как бы схваченные его слухом, но не услышанные им в те мгновения стремительного прохода и полной растерянности, — им, который, один раз услышав чей-то голос, различит его в любом многоголосии.
– Привет тебе от истинной твоей матери и кормилицы! Я — сестра твоя!
6. Голоса
Мернептах, кажется Месу, после той ночи даже стал его избегать. В циклопическом лабиринте дворца повелителя мира можно жизнь прожить и не встретить друг друга.
Голоса той ночи бесовски вселились в слух Месу, не дают покоя. Мгновениями ему кажется, что он сошел с ума и бредит ими, но, взяв себя в руки, он осторожно, как бы препарируя их, движется от голоса к голосу, отметая бубнящую тягомотину охраны, насмешливо-пьяные, по-птичьему тонкие голоса принцев, приближаясь то ли к говору, то ли к плачу на языке хабиру, свирепо злясь на собственную самоуверенность в таланте различать голоса, которая в этом невероятном случае лишь увеличивает сомнение.
Месу забросил все свои занятия, хартом его не прикасается к папирусу, трактаты покрываются пылью, ибо он, отличающийся аккуратностью, даже не вкладывает их в шкафы. Месу знает: единственный, кто может ему помочь, — это Яхмес, но что-то связанное с мгновенно ударяющим в лицо мерзким обликом существа с кошачьими повадками мешает ему обратиться к несомненно самому верному человеку.
Месу пытается сблизиться с братьями и льстивым, непривычным для него голосом, опять впадая в косноязычие при виде их насмешливых взглядов, до омерзения ненавидя самого себя, напрашивается в их компанию к девицам из племени хабиру. Каковы красотки, говорят принцы, от тебя, Месу, мы, конечно, такого не ожидали, но поздно или рано это случается с каждым.
Чувствуя, что может наделать много глупостей, Месу обо всем рассказывает Яхмесу, который, оказывается, тоже немалый специалист по голосам, их же этому учили.
Яхмес по-настоящему взволнован, Месу знает почему: у внука повелителя мира пробудились чувства к собственному роду-племени.
— Я вас научу, как притворяться вдрызг пьяным, не взяв и капли в рот, иначе они заставят вас участвовать в оргиях.
— И этому вас учили?
— Это один из самых важных приемов в нашей работе, — в голосе Яхмеса проскальзывает нотка профессиональной назидательности.
Все происходит наилучшим образом: испытывая брезгливость к окружающим его принцам и к самому себе, весьма талантливо изображая кутилу, Месу видит охранников, которые и вправду похожи на гончих псов, — они приводят испуганно жмущихся друг к другу женщин-хабиру, красоту лиц которых даже страх, бессилие, слезы не могут испортить. Псы-охранники вводят их в соседнюю комнату, срывают с них одежды, и тут они начинают подавать голоса, перекликаться, всхлипывать. Сейчас их начнут выбирать. Это вам не готовые заранее на все египтянки. Страх, бессилие, слезы лишь увеличивают похоть этих самцов.
Месу роняет голову на стол, в лужу вина, принцы пытаются его подхватить под руки, не тут-то было: этот сильный мужчина превратился в грузный мешок плоти, припал к столу и думает: «До чего докатился. Да, дружище Месу, внук повелителя миров, перед тобой все пути открыты: жрецом ты уже не стал, ученым вряд ли станешь, аскетом — трудно поверить. Зато кутила ты совершенный, и не знал, что за тобой водится такой талант».
Яхмес выволакивает его проветриться. Обнимая Яхмеса за шею, воистину как брата, с двумя колесницами охраны, на почтительном отдалении следующей за ними, Месу, спотыкаясь, идет по улице, оглядываясь в проскальзывающие мимо в темноте женские фигуры, думая, что эти тоже из хабиру, и пытаясь с ними заговорить, пока Яхмес не объясняет ему, что это египтянки, а евреек привозят издалека, три-четыре часа быстрой езды отсюда, из местности Гошен, где повелитель мира строит новый город.
На следующий день с приближением сумерек они добираются до ближайших, слабо мерцающих окнами моря окраин с хижинами хабиру. Яхмес просит остальную охрану следовать на большем отдалении, и тем не менее, увидев их вдвоем, все проходящие мужчины и женщины испуганно жмутся к стенам, их невозможно разговорить, услышать хотя бы голоса.
Махнув на это рукой, Месу жадно вглядывается в подслеповатые, слабо освещенные изнутри светильниками окна хибарок, и ранее не испытанное чувство зависти к семейной спайке, тесноте и уюту, даже скученности, но душевной, неразрывной, этих, там, при свете, людей охватывает его вместе с неясным, но сладостным ощущением одиночества и свободы, неким настойчивым прообразом будущей его жизни, заранее печаля своей неотменимостью.
7. Убийство
Спустя несколько дней необычно взволнованный Яхмес просит Месу выйти к полуночи в знакомое, никем не прослушиваемое место в саду.
Зная, что поблизости нет ни шептунов, ни слуховых отдушин, Яхмес все же шепотом сообщает, что, воспользовавшись поручением начальства найти причины заинтересованности Месу в этих хабиру, услышал через наисекретнейший отдел их службы имя кормилицы Месу и место ее проживания. Он нашел ее и долго с ними беседовал.
— Ты говоришь — с ними?
— Так вот, — Яхмес с трудом переводит дыхание, — это ваша мать Нохевед, отец Амрам, старшая сестра Мириам и брат ваш Аарон.
Во мраке ночи Месу закрыл глаза, ибо вновь сверкнуло огнем, толкнуло в висок, перехватив дыхание, крыло ангела. Спасающего или карающего?
— Ты уверен, что это мои… мать, отец, сестра и брат?
— Уверен. Наказано им было нашей службой рта не раскрывать о том, что Йохевед взяла вас у дочери повелителя мира и кормила грудью. Наши же вездесущие ищейки не имеют доказательств, что она родила третьего ребенка. Она так и не призналась в этом. Но тут я пустился, простите меня за настырность в этом деле, на хитрый ход, остался с дочерью Мириам и, в упор глядя ей в глаза, как нас учат поступать в таких случаях, сказал: «На празднике сошествия к Озирису ты была среди танцовщиц с тимпанами в храме, приблизилась к внуку повелителя миров и крикнула: „Привет от истинной матери твоей и кормилицы! Я — сестра твоя!“ Я сам это слышал».
Да, призналась Мириам, это я крикнула. Но тут же стала объяснять, что привязалась к вам, когда ее мать кормила вас грудью, и потому считала вас братом. Большего я от нее добиться не мог, но, кроме всего, вы удивительно на нее похожи, не только внешне, но и характером и, знаете, бьющей из нее энергией жизни. Детей у нее нет, так что мы бы зря ее искали среди евреек в том мерзком доме. Кстати, они зовут вас по-еврейски Моше — Моисеем. Ну, как быть? Хотите их увидеть? Для этого необходимо время. В Гошен собирается Мернептах со свитой: повелитель мира поручил ему проверить строительные работы…
— Покойной ночи, — говорит Месу, и Яхмес беззвучно растворяется в ночи.
В последнее время, с той ночной встречи с Мернептахом, у Месу четкое ощущение, что он медленно и неотвратимо втягивается в спиралью закручивающуюся воронку, дна которой не видно. Но сказанное Яхмесом — это одновременно и удар в солнечное сплетение, и горькая, но настоящая радость. От себя-то таиться нечего: при всех отчаянных своих поисках, погоне за голосами женщин где-то в глубине души жила надежда, что все это байки да легенды, игра его воображения и впечатлительности, а он был, есть и будет сыном и внуком повелителя миров и, быть может, ближайшим соратником Мернептаха, когда тот придет к власти. И потом, вовсе еще не доказано и Яхмесом, что Йохевед его мать. Странно произносить ее имя, как и собственное, такое непривычное, но как-то более ему подходящее: Моисей.
Но у Месу на такие вещи слух тонкий, и ошибиться тут трудно: это голос его судьбы. Он пытается представить себе облик матери, и слезы наворачиваются на глаза.
Мернептах по-прежнему приветлив к нему, когда они в очередной раз встречаются на церемонии утреннего одевания повелителя миров. Конечно же, он возьмет Месу в свою свиту, он ведь и раньше полагал его брать в такие поездки, просто Месу, кажется, не проявлял к ним интереса.
Опять какие-то двусмысленные намеки?
Приезжают они поздней ночью в подготовленный для свиты дом — Мернептах, Месу, их охрана, главный архитектор при повелителе миров со своими помощниками, лысый плюгавый человечек, несомненно гений в своем деле. Он уже разъяснил Месу перед поездкой круг его действий.
Все падают с ног, но Месу с Яхмесом еще идут немного прогуляться.
В хибарах темень, там ложатся рано, чтобы рано встать. Только на стройке дворца при свете факелов еще идет работа, слышны хлесткие, как их бичи, крики надсмотрщиков, тяжкое дыхание плетущихся мимо Месу доходяг с ношей кирпичей на спине. Значит, она вправду существует, эта каторжная рабская работа, о которой он был наслышан от Яхмеса и все же не очень-то верил, настолько это казалось ему нереальным, и братья его по роду-племени теряют последние силы, а чисто и жизнь, чтобы вымахать для повелителя мира еще один дворец, который тот, вероятнее всего, никогда и не посетит.
Хибара Амрама и Йохевед расположена в кривом переулке недалеко от строящегося дворца и в получасе ходьбы от дома, где они ночуют.
Уединившись в своей комнате, Месу не находит себе места. То ему хочется немедленно вернуться к себе, во дворец, в привычные ему стены, сослаться на недомогание, и всё тут, и он сам начинает складывать вещи, не желая тревожить спящего в соседней комнате Яхмеса. То он решает тут же отправиться к хибаре, понимая, что просто всех там перепугает.
Забывается тревожным сном, и снится ему зеленая долина, полная покоя и дремы на раннем восходе, поблескивает вода родника, и к нему осторожно тянутся губами изящные газели. Тонконогие страусы танцем приветствуют восходящее солнце. Детеныш газели взобрался на край оврага, принюхивается к слабым порывам ветра, тревожно прядает ушками: что это он слышит? Сигнал? Дождь стрел обрушивается на животных. Пес на лету перегрызает горло детенышу газели. Визг, стон, сдавленные звуки, удары.
Месу вскакивает со сна, пытаясь кашлем прочистить горло от удушья. Но сдавленные звуки, визг, стон, удары не прерываются пробуждением, несутся снаружи. От них еще больше сжимается горло, холодная испарина покрывает все тело. Месу не выбегает — выпрыгивает из дома мимо спящего часового.
На пустыре перед стройкой с горами строительного мусора, ямами и колдобинами, в свете едва просыпающегося дня крепкого сложения египтянин хлещет бичом скрючившегося на земле худосочного работягу-хабиру с редкой курчавой бородкой, вывалянной в песке и пыли, и тонкая шея избиваемого так напоминает шею детеныша газели в тот момент, как змейка бича вгрызается в нее, подобно пасти летящего пса…
Неведомая доселе ярость сотрясает Месу, кроткого Месу, даже и не знающего своей силы. Он не слышит собственного голоса: «Что ж ты делаешь?»
Невероятным прыжком оказывается рядом с повернувшимся к нему в удивлении надсмотрщиком, наносит ему удар в челюсть.
Египтянин падает как подкошенный.
Месу наклоняется над ним, не разжимая кулаков. Месу садится рядом, на груду мусора, прикладывает пальцы к шее лежащего, как учили его определять — ранено животное или убито.
Египтянин мертв. Избиваемого хабиру и след простыл.
Внезапная тишина рассвета, когда сон особенно сладок, нарушается лишь какими-то слабыми звуками со стройки.
Как лунатик, с выключенным сознанием, но четко действуя, Месу сбрасывает грузное тело убитого в одну из ям, лопатой сбежавшего хабиру засыпает ее песком, глиной, строительным мусором, с той же летучей легкостью лунатика пробегает мимо спящего часового. В окне комнаты все тот же не усилившийся свет просыпающегося дня, уровень водяных часов ни на каплю не снизился, ну, быть может, минута прошла, словно все это было в страшном сне и обитатель комнаты никуда из нее не выходил.
Месу навзничь падает на постель, прикрывает глаза.
«Ты убил человека?!» — каркающий голос. Жирно лоснящаяся черная птица сидит на подоконнике, чистит когти, косо сверкает лакированным в первых лучах солнца глазом. Он уже видел такую птицу на похоронах какого-то знатного вельможи: мумию его вносили в склеп, на крыше которого и сидела эта птица.
На миг окатило изнутри выжигающим пламенем. Реющее вне его дыхание ужаса, пронизывающее все сущее, всегда готовое заледенить душу человека, ударило Месу в грудь: так однажды во время бури крыло птицы, слепо относимой ветром, ударило его по лицу.
Вновь прикрывает глаза, открывает: птица исчезла.
Откуда эта невероятная вспышка, этот выброс доселе незнакомой, дремавшей в нем ярости, это отрицание самого себя?
Надо взять себя в руки. Закапывая убитого, он зорко, как истинный лунатик, видел всё вокруг: стройка была далеко, быть может, лишь глаза этой птицы, которую, кажется, и вправду отметил сидящей на дереве, видели всё. Месу неожиданно вздрогнул: точно, вчера, когда они с Яхмесом возвращались с прогулки, он ее видел, эту птицу, сидящей на крыше дома, как на склепе.
А может, действительно все приснилось, все плод нервного напряжения перед встречей с матерью, если это она? И нет никакого ужаса, полоснувшего ножом душу, и завтра он вернется в уют дворца, где даже суета в коридорах успокаивающе льнет к сердцу и подобен чистым прохладным простыням нехитрый комфорт простых радостей каждого наступающего дня?
В коридоре слышен шум пробуждающегося дома.
Месу выглядывает в окно: у ограды человек с кошачьими повадками разговаривает с двумя охранниками. Его ли голос, каркающий или мяукающий: «Не прельщайся снами, внук повелителя мира, рожденный еврейкой, ты убил египтянина при исполнении им государственных обязанностей»? Месу резко оборачивается. Перед ним Яхмес.
«Кажется, я схожу с ума».
— Может, лишь к вечеру удастся их увидеть, — негромко говорит Яхмес, кивком головы указывая в окно на человека, по-кошачьи ступающего к воротам.
— Кого? — как со сна спрашивает Месу.
Яхмес удивлен. Месу начинает шумно двигаться по комнате, готовясь идти в ванную. Огибая Яхмеса, спрашивает:
— Ты тоже вчера ночью видел птицу на крыше дома?
— Какую птицу?
— Ну, такую черную. Глаза поблескивают, как пуговки.
— Кладбищенскую, что ли?
— Так ее называют?
— Может, вам приснилось?..
Вся свита во главе с Мернептахом движется к стройке, пересекает пустырь и — о, ужас: бич валяется в мусоре, бич-то я забыл швырнуть в яму, бич, подобно тонкой черной змее, кажется, сейчас вспрыгнет и вопьется мне в шею смертельным укусом.
Никто на него не обращает внимания, на этот бич.
Все идет как положено. Еще бы, готовились к приезду высокого начальства. Докладывают мастера. Несущие колонны будут из камня, а не из кирпичей, дерево не отечественное, а экзотическое, с гор Ливанских, статуй повелителя мира будет вдвое больше, чем обычно, а самые крупные будут покрыты золотыми пластинами.
Месу понемногу успокаивается. Носильщики кирпичей, каменотесы, штукатуры — все хабиру, отдалены от свиты, чтобы видом своим потным и пыльным не портить настроение будущего повелителя мира и его приближенных. И правильно. Месу ловит себя на том, что ни хабиру его раздражают. Но чем? Бегающими глазками? Трусостью? Я спас ему жизнь, а он тут же сбежал. Да мог ли он поступить иначе? Ты же видел иных хабиру на медных копях. Что будет? Как будто ничего вокруг на йоту не изменилось, но уже из водоворота не вырваться, идешь ко дну.
Начальник столярных мастерских рядом со стройкой показывает чертежи мебели: вся она будет инкрустирована золотом и драгоценными камнями.
На праздничном прощальном ужине во главе стола сидят Мернептах, Месу и главный архитектор повелителя мира. У всех на лицах смесь усталости и возбуждения, все выпили чуть больше нормы, но более всех возбужден Месу, он в ударе, он ловит на лету какую-то фразу Мернептаха об аскетах, он говорит о том, что его потрясло в понимании мира аскетами: они, худосочные и высохшие, сохраняют и себе лишь истинно живое в человеке, при этом понимая, что оно, это живое, как бы вне их, не зависит от них, шире их, причем с двух сторон — до рождения и после смерти, то есть присутствие каждого шире его во все стороны, как некая аура, и оно, это присутствие, мучит человека, предает его, толкает даже к самоуничтожению, но только в этой ауре человек может существовать и, однажды ощутив ее, не может не податься в аскеты.
Речь Месу вызывает удивление, архитектор в восторге, он весьма надеется в ближайшее время встретиться с Месу и записать все им сказанное для него, архитектора, строящего не только дворцы, но циклопические усыпальницы, невероятно важно сказанное Месу, он жмет внуку повелителя мира руку, да и остальные, расходящиеся по своим спальням, явно под впечатлением речи Месу.
Уже в коридоре портит Месу настроение вновь возникший ниоткуда молодой человек с кошачьими повадками, вероятнее всего сын того, кто убирал в ту ночь в мерзком доме, крутится тут вокруг всех, как вокруг ковша со сметаной. Одно понятно: если эта тварь где-то рядом, никуда отлучаться нельзя.
Авось пронесет?!
Сон Месу тяжек и тревожен: какое-то бесконечное бегство от рушащихся карой на голову дворцов и пирамид, преследующих по пятам пожаров и мертвых тупиков, и тупики эти несут ножевую тоску мести убитого, лица которого он не помнит, да и видел ведь мельком, и это страшнее всего — безглазие и безликость.
И опять эти сдавленные звуки, визги, удары. И опять удушье вырывает Месу из сна в слабом, изначальном свете дня, опять удары и визги доносятся с того же пустыря, опять Месу проносится мимо спящего, похожего на мертвого ибиса стражника.
Что за наваждение?
На пустыре один из евреев, на удивление крепкого сложения, избивает другого, более хилого, схватив его за жидкую бороденку.
— Да вы что? — Месу пытается их разнять. — Это же брат твой, — Месу пытается унять силача.
Черная ли птица пролетела над головой, зашевелив поднявшиеся дыбом волосы, силач ли осклабился гнилой, гадкой улыбкой, гримасой раба и доносчика?
— Ты что, судья нам? Не думаешь ли убить меня, как убил египтянина?
Месу спокоен, возвращается, входит в комнату.
Яхмес уже там. Хотя будить Месу следует часа через полтора. Молча подает клочок исписанного папируса:
«Записку берите с собой, ибо уверен в вашем спасении. Уже есть приказ повелителя мира арестовать и судить по всей строгости. Вас убьют при попытке к бегству. Солнце еще не взошло. Когда оно будет на локоть выше горизонта, я приду будить вас и подниму тревогу. Времени мало. Спускайтесь в туалет. Рядом с ним дверь на черную лестницу. Ее по неряшливости забывают закрывать. Она выводит за ограду. Двадцать шагов по тропинке, и вы в гуще зелени. У тропы найдете все необходимое. Слева долина, по ней на юго-восток протекает неглубокий ручей. Идите босиком по воде, пока солнце не поднимется на три локтя. Розыск обычно сразу начинают вести на северо-восток, в сторону пограничной крепости Чеку. Выйдя из ручья, заметите холм. По цвету зелени можно определить, что он искусственный. Это тайник. Я ведь тоже подумывал о побеге. И в этом ваше спасение. Вы должны там залечь до первой ночной стражи. Затем опять по ручью возвращайтесь на северо-восток, идите быстро всю ночь по долине. Дальше это суходол. На рассвете будьте особенно осторожны, заройтесь в листья и травы. Недалеко от вас перекресток дороги. Там будет полно меджаев и нет-хетер[6], и я среди них: значит, все в порядке. Дальше, с наступлением ночи, идите по нарисованной мной схеме. Днем отсыпайтесь, ночью идите. После крепости Чеку сильные ночные ветры нагоняют воду из горьких озер, не бойтесь ступать по ним, они мелки…»
Нет времени, терпения, нервов дочитать до конца.
Безбородый мужчина без имени и прозвища, ибо прошлое отчеркнуто, а будущее неизвестно, словно бы и несуществующий и потому не обращающий на себя внимания, по виду египтянин, пересекает поляну.
Лишь небесам видно, как он подбирает под кустами бурдюки с водой, еще какую-то поклажу и, не оглядываясь, исчезает в глубинах зелени.
8. Тамит
Повелителю Вселенной лично (1 экз.)
За разглашение — смертная казнь
Распростершись прахом у ног Повелителя Вселенной, ожидаем справедливого наказания.
Полагаясь на весь накопленный нами опыт, мы даже представить себе не могли, что кроткий и стеснительный Месу без всякого повода убьет надсмотрщика, вероятнее всего подкараулив его в ранний час.
Наш осведомитель совершенно случайно остался до утра на стройке и увидел со спины человека, убегавшего в дом, где ночевала свита наследника Повелителя Вселенной Мернептаха.
В то же утро, позднее, затесавшись среди слуг, он опознал Месу, но не с полной уверенностью. Мы не тронули валявшийся на месте преступления бич, в надежде, что убийца вернется на это место, чтобы уничтожить улику. Но Месу вместе со всей свитой прошел мимо, даже не обратив на этот бич внимания.
Тогда мы решили инсценировать драку на следующее утро в час, когда днем ранее произошло убийство. На крики и шум, как мы и полагали, выскочил Месу.
И тогда наш осведомитель из хабиру, инсценировавший драку с целью добиться желаемой нам реакции со стороны Месу, совершил глупость и закричал:
— Может, и меня убьешь, как того египтянина?
Никакой реакции, ярости или испуга, со стороны Месу не последовало.
Он спокойно ушел в дом. Пришедший будить его телохранитель, Яхмес, один из лучших наших агентов, не обнаружил Месу и поднял тревогу.
Сам факт бегства Месу является неопровержимым фактом его вины. И мы сделаем все, что в наших силах, чтобы он не ушел от законного наказания, согласно приказу Повелителя Вселенной, — лишения жизни при попытке к бегству.
Розыски ведутся во всех направлениях, а также, насколько это возможно, за пределами границ Кемет. Все наши агенты, включая нищих на дорогах, участвуют в розыске.
Мы не успокоимся, пока не выполним приказа Повелителя Вселенной.
Почтительно распростершись в ногах
Повелителя Вселенной,