Очевидно, Карл рассказывал своему отцу о нарождающихся у него сомнениях политического характера. Генрих Маркс в некоторой мере разделял их, но тем не менее его пугал всякий намек на возможность развития «слишком левых» взглядов у его сына: ведь это означало бы крах его карьеры.
«Твои взгляды на право, – пишет он сыну в конце 1836 года, – не лишены справедливости, но, будучи приведены в систему, легко могут возбудить бурю, а разве ты не знаешь, как опасны бывают в науке бури. Если по существу нельзя устранить острые положения, то по крайней мере надо быть мягче и снисходительнее по форме».
Избегать бурь! Быть мягче и снисходительнее! Устранять острые положения! Советы такого рода давались юноше, в котором уже тогда чувствовался бурный темперамент неукротимого борца, будущего «Зевса-громовержца» революционных бурь!
Полоса непонимания между отцом и сыном увеличивалась. Между ними словно возникло стекло: они продолжали улыбаться друг другу, их по-прежнему связывали самые теплые родственные чувства, но они уже плохо слышали и понимали, что говорит каждый. Особенно показательна реакция отца на большое исповедальное письмо Карла Маркса, о котором шла речь в предыдущей главе.
Напряженнейший труд Маркса в течение года, его исследовательские и поэтические искания вызвали у отца не одобрение, а большое раздражение и негодование. Он осыпает сына градом упреков, смешанных со слезами. Генриху Марксу казалось, что, в то время как сам он находится на краю могилы, в то время как его младший сын Эдуард умер, Карл, будучи теперь единственной надеждой семьи, доставляет лишь одни горькие разочарования. Он растрачивает свое время, силы, здоровье в бессмысленных занятиях, «разрушает сегодня то, что сделал вчера», не ценит «свое» и не усваивает «чужого», расходует свое дарование на занятия отвлеченными абстракциями, от которых нет никакой пользы, на «бессмысленную и бесцельную» ученость, которая не несет никаких плодов.
Генрих Маркс приходил в отчаяние, рисуя в своем воображении образ жизни сына:
«Беспорядочность, смутное метание по всем областям знания, неопределенные размышления при тусклом свете масленки, одичалость в шлафроке ученого и нечесаные волосы вместо одичалости за кружкой пива; угрюмая необщительность с пренебрежением всех приличий и прежде всего приличий по отношению к отцу. Искусство вращаться в свете, ограниченное грязной комнатой, где, вероятно, письма Женни лежат в классическом беспорядке, а наставления отца, написанные с благожеланием и слезами, служат, вероятно, для раскуривания…»
Таково настоящее, а будущее? Разве жизнь с «одичалым ученым» в бедной комнате – достойное будущее для такой девушки, как Женни! Сердце Генриха Маркса обливалось кровью, когда он думал о том, что ждет его столь непрактичного сына впереди, если родительская рука уже не сможет его направлять. Он заклинает его изгнать «злых духов», трезво и практически взглянуть на вещи. Он по пунктам втолковывает Карлу его обязанности и обязательства перед родителями, перед невестой. Он надеется, что их соблюдение поможет вернуть сына на «путь истинный», поможет сделать «из одичалого бурша добропорядочного человека, из отрицающего гения – солидного мыслителя, из беспорядочного главаря беспорядочных буршей – общественного человека, сохраняющего, правда, достаточно гордости, чтобы не извиваться как угорь, но имеющего достаточно практического такта и смысла, чтобы чувствовать, что только в общении с благовоспитанными людьми можно изучить искусство показывать себя свету с самой приятной и выгодной стороны, заслужить – и как можно скорее – его внимание, любовь, уважение и найти практическое применение талантам, которыми природа-мать столь расточительно его одарила».
Это было напутствием у смертного одра. Отец уже не вставал с постели и скончался в мае 1838 года. Огюст Корню, один из исследователей жизни и творчества Маркса, считал, что ранняя смерть отца предотвратила развитие конфликта с сыном. Маркс сохранил на всю жизнь светлую память об отце.
Что же касается матери Маркса, то она, проявляя постоянную заботу о здоровье сына, была далека от понимания его духовных стремлений. Дожив до 1863 года, она считала сына жалким неудачником и говорила с горечью, что он поступил бы умнее, если бы приобрел себе капитал, вместо того чтобы писать о нем книгу. Что ж, по-своему она была права, ибо гонорар от публикации «Капитала», по признанию самого Маркса, не покрыл даже расходов на табак, который был выкурен при его создании. По буржуазным, филистерским меркам дело, в которое он вложил свою жизнь, оказалось совсем нерентабельным!
Родительский идеал «солидного» ученого, вращающегося в свете и извлекающего максимальную выгоду (конечно, в целях «общественного блага»!) из своих познаний, был глубоко чужд и антипатичен Марксу уже в студенческие годы. Скольких таких «ученых» он имел возможность наблюдать на кафедре и в жизни! Скольким «дипломированным лакеям» капитала он воздал затем по заслугам!
Как бы отвечая на родительские призывы избегать «бурь в науке», юный Маркс писал в одном из стихотворений:
Не могу принять бесстрастно
То, что для души как гром.
Не по мне покой и праздность,
Весь я там, где штурм и шторм.
Все добыть – мое желанье:
Дар богов постичь стремлюсь.
Смело ринусь в глубь познанья,
В мир гармоний и искусств.
Пусть дерзанье нас охватит,
Тишь да гладь – не наш удел.
Хватит нам молчанья. Хватит
Жить без помыслов и дел.
Только б не попасть трусливо
Под ярмо, смиряя страх.
Сила всех стремлений, сила
Дел и дум у нас в сердцах.
Поэтические опыты Маркса, конечно, не были совершенны, что хорошо понимал и сам юный поэт. Но эти стихи все же чрезвычайно интересны, ибо служат зеркалом его духовного брожения, отражают его отношение к миру, его социальные симпатии и антипатии, складывающееся самосознание.
Искусство вообще и поэзия в частности всегда чутко реагируют на колебания политической атмосферы, служат барометром социальных бурь, особенно в условиях, когда политические выступления в других формах до поры до времени невозможны. Именно такая обстановка была в Германии в конце 30-х годов, где «замерло всякое общественное движение». Но то было затишье перед бурей.
Первые порывы свежего ветра уже начали ощущаться. С 1835 года все громче раздается голос молодых литераторов – «младонемцев», выступавших за свободу печати, вероисповедания, конституцию. Уже гремит над самой Германией саркастическая лира Гейне, появляются вольнолюбивые стихи Платена, Фрейлиграта, начинает поэтическую карьеру выдающийся поэт Георг Гервег. Ожесточенный огонь по прусскому деспотизму ведет из-за границы блестящий политический трибун и публицист Людвиг Берне.
Естествен поэтому тот исключительный интерес к поэзии, который характерен в те годы и для молодого Маркса и для молодого Энгельса. Они начали свою творческую деятельность как поэты: их первыми публикациями были стихи. Маркс долгое время питал надежду стать профессиональным литератором.
Поэтические опыты юного Маркса проникнуты ожиданием бури и бунтарскими настроениями. В них явно чувствуется активное неприятие окружающего мира, вызов ему. Его фантазия рождает нагромождение диких, неистовых страстей, гиперболический образ трагического героя, «колесуемого на огненном колесе» и мечтающего: «…быть нужно тем, чего миры не знают, и побеждать их боль и скорбь немую гигантской мощью страждущей души» (трагедия «Оуланем»). Подобно Гейне, который восклицал: «Я – меч, я – пламя!», Маркс мечтает, чтобы каждое его слово стало «огнем и действием».
Маркс и Гейне! Как причудливы столкновения человеческих судеб! Два величайших гения XIX века, которые стали в 40-х годах друзьями и во многом даже единомышленниками, оказывается, являлись близкими родственниками, о чем и не подозревали. Симон Михель (Пресбург), придворный поставщик в Вене, скончавшийся в 1719 году, был, как недавно установили австрийские и немецкие исследователи, вероятно, прадедом и того и другого.
Если в середине 40-х годов встреча с Марксом оказалась событием в жизни Гейне – его поэтические стрелы приобрели большую политическую остроту, то значительно раньше, во второй половине 30-х годов, встреча с поэзией Гейне сыграла столь же блистательную роль в творческом развитии Маркса.
Достоверно известно, что в 1837 году девятнадцатилетний Маркс уже знал поэзию Гейне, хотя в то время даже имя его было запрещено упоминать в Германии. В цитированном выше письме к отцу Маркс нарочито приводит строчку из стихотворения опального поэта «Мир» о грязных водах Шпрее, «омывающих души и разжижающих чай».
Без сомнения, Гейне – этот бунтарь немецкой поэзии – был в то время одним из «кумиров» Маркса, что нашло свое отражение в стихах. В них чувствуется гейневский новаторский строй со столь частыми ритмическими диссонансами, которые вполне соответствовали диссонансам «мятущегося духа» Маркса. А главное – в них ощущается гейневская ирония, замешанная на слиянии романтики и самого «земного» реализма, интимной лиричности и гражданственности.
Бросая рыцарским жестом перчатку в «широкое лицо мира», Маркс врезает шпагой сарказма и иронии и более впечатляющие следы в медные лбы «почтенно сытых рож» с их счетоводной моралью и чиновной фанаберией. В этом отношении любопытны эпиграммы, в которых высмеивается немецкое филистерство, «покойно глупая немецкая публика».
В уютные кресла – сама осовелость –
немецкая публика молча уселась.
Здесь буря бушует,
шторм бесится там,
и тяжко от тяжести туч небесам,
и молнии бьют со змеиным шипеньем –
все это не стоит ее размышленья.
Но только улягутся буря и ветер,
лишь мягкое солнце спокойно засветит,
она поднимается с шумом