Путь хирурга.
Глава 1
Я вошёл в операционную, наплевав на запрет. Пошел против приказа, закона, заведующего и здравого смысла. Мой брат умирал, и мне было плевать, что за это меня посадят. Либо я его спасу. Либо умру вместе с ним.
— Оперировать нельзя, — ординатор встал на пути, прижал к себе планшет, будто он ему сейчас чем-то поможет. — Приказ главврача — не трогать!
Он смотрел так, как будто я вот-вот брошу скальпель и начну просить разрешения. Не угадал.
— Готовьте операционную, — сказал я и сдвинул его плечом, как тумбочку.
У меня не было времени играть в согласования. На каталке лежал Мишка. Малой. Лицо в ссадинах, руки перемотаны, кожа холодная. Он не спал… он уходил. И если бы я не был рядом, его бы уже списали.
А, честно говоря, списали и так. По документам мой брат безнадёжный. После той аварии, когда мы остались сиротами, у него в голове поселилась штука, которая со временем перестала притворяться безопасной.
Опухоль.
Глубоко, чёрт знает где. Все, кому положено выносить приговоры, дружно сказали: неоперабельно. Лезть нельзя. А я с тех пор не люблю слово «нельзя». Я тогда пообещал себе, что когда придёт момент, и он будет на грани, то я пойду против любого приказа. Против любого главврача. Против закона, если понадобится.
Потому что иначе — зачем всё это? Всё, что я умею, всё, чему учился и всё, что держит меня на ногах?
Я не просто видел его рану — я чувствовал, как кровь тянет из сосуда, где она не должна быть. Эти сигналы шли ко мне через кожу, как будто ткань умоляла спасти.
Они предложили отправить Мишку в столицу. Там, где «может быть» его посмотрят. А «может быть» — не успеют. А «может быть» — потеряют документы. Я знал это «может быть». Оно хоронит людей надёжнее пули.
Ну а пока их решение «не трогать». Просто дожидаться, когда он сам перестанет быть проблемой.
Брат чуть дёрнулся. Не открыл глаза, не сказал ничего, но пальцы… да. Пошевелились. Схватили воздух.
Миша держался, и я понял: всё. Точка. Я пойду до конца.
— Я уже здесь, Миш, — сказал я.
Скорее всего, он не услышал. Неважно. Это я сказал себе, чтобы отрезать пути назад.
Я поднял голову там, где положено опускать.
В этих стенах любят тишину, послушание и людей, которые не мешают умирать правильно — по инструкции.
Я не мешаю. Просто не разрешаю. Здесь все боятся потерять должность, а я потерять своего брата. Разница простая, но не для всех очевидная.
Ординатор вышел быстро. Плечи опущены, взгляд в пол. Как только понял, что я не отступлю, сразу сдулся. Медсестра сжала в руках лоток. Санитар пугливо отвёл глаза. Они переглянулись и в этом взгляде был страх перед тем, что я пошёл туда, куда они не посмеют.
— Он начал… он действительно начал, Аванес Суренович, — из коридора донёсся заикающийся голос ординатора.
Аванес.
Вот и он.
Местный бог в белом халате. Профессор, заведующий хирургией и конченый бюрократ. Лицо, как будто я собрался оперировать бензопилой в подвале.
— Мирошин, — голос холодный, выверенный. — Мы его отдаём в Москву.
— Не доживёт, — констатировал я, включая ангиоскан.
Пока они будут согласовывать и подбирать специалистов, я похороню брата.
Аванес побледнел. На виске выступила капля пота. Он сделал глубокий вдох, будто собирался нырять под воду.
— Забыл, что у тебя отстранение от операций? Тебя не просто уволят, — сказал он медленно. — Это уголовка, Костя. Ты понимаешь, куда лезешь?
Он говорил о законах. Я — о жизни. Он боялся за свою карьеру. Я — за брата. У нас с ним вообще разные взгляды на эту жизнь. Две параллельные, которые никогда не сойдутся.
Я подошёл к крючку, где висели хирургические маски, взял одну. Снял упаковку.
— Аванес, он мой брат. И пока он дышит, я не отступлю, — я повернулся к медсестре. — Аня, готовь перчатки.
Она замерла. Посмотрела на меня, потом на заведующего. В глазах колебание… но было там и что-то ещё. Там была готовность. Просто ей нужно, чтобы кто-то сделал шаг первым.
Я сделал.
Аванес взял меня за локоть. Голос стал мягким, почти дружеским.
— Костя, я тебя понимаю. Правда. Но если ты сейчас полезешь, нас всех разнесут. Дай мне чуть времени. Я подниму вопрос, мы договоримся, вернем тебе лицензию, всё сделаем правильно…
Я посмотрел на него спокойно.
— Смерть не интересуют протоколы. Либо мы её остановим, либо она зайдёт сама.
Заведующий открыл рот. Стоял так секунд десять.
— Ты сумасшедший, Мирошин! — наконец, выдохнул он. — Сейчас я вызову охрану!
— Нет, не вызовешь, — спокойно ответил я, доставая маску. — Охранник с утра пьян. До нас сейчас даже с танком не доедут — снегом завалило.
Аванес замер.
Всё понял. Быстро сообразил.
Даже у него в голове пазл сложился: если я сейчас полезу, меня не остановит никто.
И остановить нечем.
— Так что, Аванес, или надевай халат, или иди пиши рапорт. Больше ты здесь ничего не сделаешь.
Тотчас из реанимации выскочил санитар, как ветром сдуло. Медсестра замерла, втянув голову в плечи.
— Аня, не слушай заведующего, — подбодрил я девчонку.
— Т-ты…
— Пошёл вон, Авик, — я надел маску.
Заведующий развернулся и резко зашагал к выходу. А я услышал, как щёлкнула резинка перчатки. Значит Аня со мной. Не такая уж она и трусиха.
— Готова? — спросил я.
— Константин Федорович… — закивала медсестра. — Мне… мне страшно.
— Страшно — это нормально.
— Но если… не получится?
— Не будет «если», Ань. Здесь или «жив», или «не успели», — заверил я. — Стрелы полетят в меня в любом случае. Ты просто делай свою работу.
Она молча кивнула.
Операционная загудела тихо, как крейсер перед выстрелом. Я склонился над Мишкой — началось.
— Пациент: восемнадцать лет. Кровоизлияние в варолиев мост. Частичный паралич, — проговорил я вслух.
И начал работать.
Скальпель будто сам ложился в ладонь. Экран вспыхивал: мозг Мишки, как поле боя. Красные зоны — враги. Жёлтые — мины. Я шёл по ним, как сапёр. Одно неверное движение и всё взорвётся.
Первая траектория шла вдоль варолиева моста. В обход паралитического очага. Потом коагуляция в зоне тоньше рисовой бумаги. Ошибка… и брат ослепнет. Еще ошибусь — не встанет никогда. Слишком глубокая зона с плотным переплетением сосудов.
Но если долго смотреть на карту, она становится дорогой и по ней, если идти правильно — можно выйти.
— Коагуляция в первом сегменте. Очаг обошли.
— Ушивка минимальная. Давление на шов не допускать. Переход на левую зону. Доступ есть.
Я комментировал сам себе. Не для Ани, не для протокола, просто чтобы не сбиться.
Как будто вслух проговаривал маршрут, который знал, но опасался забыть.
— Пропустили венозный карман. Ни одной задетой ветви.
Время шло. Через два часа я уже не чувствовал спину. Через четыре перестал замечать левый локоть. На шестом часу пальцы в первый раз дрогнули.
Аня сразу вытерла пот мне со лба.
— Рука дрожит, Константин Федорович…
— Не дрожит, — отрезал я. И сменил хват.
Да, рука и вправду дрожала, но у меня не на этом сейчас фокус.
— Воды?
Я не ответил. Обезвоживание это риск, но отвлекаться и пить — значит рассредоточиться. Вернуться будет сложно, а у меня нет права на ошибку. Капилляры тут тоньше волоса.
На восьмом часу перед глазами поплыли звёзды. Уши закладывало. Тело посылало сигналы остановится, но я их игнорировал.
А потом скальпель скользнул на миллиметр вбок.
— Стоять, сука! — рыкнул я.
Мышцы заныли. Сердце билось, как будто собиралось пробить грудную клетку. Если бы я дрогнул чуть сильнее, то всё. Брат бы умер прямо под моими руками.
Я вцепился в инструмент. Пальцы свело, но я держал.
— Может, передохнём? — осторожно спросила Аня.
Я не ответил. У меня и так не было права быть здесь. После той аварии, где мы с братом остались одни, у меня тоже появилась «тень» в голове.
Кавернозная ангиома. Неоперабельная.
Левый глаз полностью заволокло бельмом…
Мне запретили нагрузки, запретили операции, и недавно забрали лицензию. Я слушал их до этого момента и отошел от дел. Но сейчас была другая ситуация.
Болезнь подползала тяжестью в груди, звоном в ушах и мельтешащим светом перед глазами. Но остановиться теперь — значит, предать. Прежде всего самого себя.
Я сцепил зубы и и упёрся взглядом в монитор. Ещё немного… чуть-чуть…
Последний сегмент. Последняя развилка.
Если я пройду, то он вытянет. Я тоже, может, вытащу себя за волосы, как барон Мюнхаузен. А может, и нет.
Но не говори гоп, пока не перепрыгнешь. Один из сосудов вдруг вспух и началось микрокровотечение. Пульсация усилилась. Только что было сто… вот уже сто пятьдесят.
— Мы его теряем! — занервничала медсестра.
— Без паники, — отрезал я.
Паника — это не для операционной. Если она начнётся, я потеряю контроль. Я знал, что у меня осталась минута. Может, меньше. Но просто так я тебя не отпущу на тот свет, Миш.
Родителей мы похоронили, когда мне было восемнадцать, а ему семь. С тех пор я обещал, чтобы не случилось дальше — это на мне. И сейчас я держу обещание, даже поставив на кон все.
В голове что-то изменилось, замедлилось.
Мир внезапно сделался вязким. Воздух липким, будто его наполнили мёдом, и каждое движение шло сквозь сопротивление.
Колени подкосились, но Аня подставила плечо. Посмотрела на меня, и в голосе у неё была уже не тревога — паника.
— У вас кровь из носа…
— Пустяки, — ответил я.
Кровь была тёплая, настоящая. Я понимал: ещё одно движение и не выкарабкаюсь. Тело умоляло остановиться, но я не выпустил из рук инструмента. Я доводил операцию до конца.
— Он стабилизируется, — прошептала Аня. — Пульс возвращается. Он держится!
Монитор мигнул… и на экране поплыла синусоида пульса. Внутри расползалось облегчение. Брат дышит… Миша будет жить.