Парни молча переглянулись. Видимо, про черепашку никто из них не слышал, и им показалось, что я теперь ещё и несу какой-то бред.
Но что бред обидный — это понятно даже им.
Ивлев сжал кулаки так сильно, что послышался хруст костяшек. Ему явно хотелось сказать: «Заткнись и пошли», но такие как он только и способны на то, чтобы бить исподтишка. Хотя дури в Романе столько, что вполне хватит принять открытый бой. Дури, но не духа.
Я смотрел на наглые глаза Ромы, мысленно просчитывая расстояние до ножа, что торчал у него из-за пояса. Слишком вальяжна эта троица. Слишком уверены, что я — ещё один сбившийся, потерявший волю вместе с телом.
С тремяоими сопляками я бы справился. Особенно если ударю первым. А я ударю.
Вот только зачем?
Если у меня под рукой оружие тоньше скальпеля. Я скользнул по растерянным ученикам взглядом и впервые сознательно применил то, что теперь стало частью меня. Не знаю, как это называется, но хорошо чувствую. Тело само ловит ритм другого, встраивается в него, как будто это не плоть, а схема.
Здесь каждое тело звучит, и сбои… они как разрывы в музыкемузыки. Как будто у артиста на сцене вдруг выключается фонограмма, ломается смычок, выключается микрофон… ну, почти. Там, где импульс пульсирует чаще, чем может вынести структура, появляется белая точка. Сбивка. И она выключает энергетический канал.
Выдрать её — значит выровнять ритм. Вернуть — добить окончательно.
Я продолжал анализировать троицу. И видел перед собой не людей, а пациентов, тела на хирургическом столе. Мой взгляд мгновенно замечал повреждения в каналах, как если бы я видел разрывы сухожилий и повреждённые ткани. Я знал, как их починить, но не понимал, почему эта картина была видна мне так чётко.
Ивлев уверен в себе, но вот же — под связкой на левом плече у него старый надрыв. Второй стиснул кулаки, кисти побелели от напряжения. Я чувствую импульс в его сухожилиях, слишком резкий, сбивающий ритм. У третьего, что с носилками, дрожит веко — в том, что видно только мне. Вибрация от этой точки идет вверх по шейному узлу, оттуда — в грудь. Сердце сбоит, даже если он этого не понимает.
Я мог врезаться в их ритм. Мог, но не стал.
Пока не стал. Помнил, что точный удар может быть только один, и после него я на время становлюсь будто бы беззащитным котенком.
А сверху наверняка ждали другие, два десятка, не меньше. Даже если я вырвусь, то не факт, что успею уйти. Пока я — в их руках.
Но только пока.
— Пошли, — наконец, решившись, буркнул Ивлев.
Мы вышли в коридор. Троица шла впереди, как бригада санитаров с похмелья. Я плёлся за ними, делая вид, что держусь на одном только упрямстве. Внутри всё до сих пор звенело, но уже не от боли. Чувство такое, что в моем организме заканчивалась настройка.
Ему нужно время — и я дам ему это время. Выйдя из зала, я напоследок оглянулся.
Камень молчал, и я задержал на нем взгляд. Ощущение такое, будто пространство затаилось, выдохнуло и теперь затаенно ждёт. Под пятками у меня всё ещё шла рябь, но, скорее, это были лишь остаточные колебания, становившиеся все слабее…
Троица впереди притихла. Исчез хохот и былое бахвальство — словно в пасть льву заглянули и теперь боятся дышать лишний раз.
Я смотрел на их спины. Плечи напряжены, спины как струны. Движения медленные, в них та самая зажатость, когда организм орёт: «беги», а ты усердно изображаешь — «всё в порядке». Даже сквозь маски учеников видно, что дышат они тяжело. Под кожей в энергетических каналах были видны те самые белесые вкрапления… чужеродные.
Один из них вдруг споткнулся, будто пол под ногами стал зыбким.
— Осторожнее, Гриша, — буркнул Рома, но голос прозвучал неуверенно.
Мы, наконец, поднялись по той же самой бесконечной лестнице, по которой я сюда спускался, но в зал с татами не пошли. Вместо этого свернули в боковой проход и вышли во двор. Впереди раскинулась тренировочная площадка, вытянутая, прямоугольная, с утрамбованной землей вперемешку с песком с бурыми следами засохшей крови.
И вот только тогда мои сопровождающие расслабились, жадно вдыхая, будто до этого целый километр плыли под водой. Маски полетели вниз. Энергия двора для них была другой, но я теперь даже не почувствовал разницы.
На площадке уже собрались несколько десятков человек. Они швыряли друг друга, отрабатывая приемы, а другие о чем-то переговаривались.
Под ногами хрустел песок, смешанный с мелкими осколками камней. Где-то в глубине площадки стояли деревянные манекены, покрытые глубокими вмятинами от многолетних тренировок. Из щелей в каменных стенах проросли пучки жёсткой травы, застывшие в кривых позах, будто искалеченные бойцы.
На другом конце двора возвышался каменный столб, весь в выбоинах, но при этом покрытый вязью рун и иероглифов. На его вершине, на площадке шириной в небольшой шаг, застыла фигура Учителя в темном плаще. Капюшон скрывал лицо, руки сложены на коленях, как у монаха. Но я чувствовал, что он видит всё и внимательно наблюдает за тренировкой.
Мое появление в центре двора вызвало такой эффект, будто в разгар полостной операции кто-то зашёл в стерильную зону в грязных ботинках.
Все замерло — буквально. Один ученик застыл, делая прием, второй замер с занесенной рукой, третий едва удержался, чтобы не упасть. С пару десятков взглядов легли на меня, пацаны пытаясь осознать, что именно они видят. Покойник, сбившийся… неважно.
Главное, что он идет. Возвращается с самого низа. Сам! Это совершенно не укладывалось в их головах.
Я же спокойно прошел в центр площадки, игнорируя сопровождающих.
— Эй! Ты куда⁈ — растерянно зашипел в спину Ивлев.
Я даже не обернулся. Пусть катится куда подальше.
— У кого-то ещё остались вопросы ко мне? — громко спросил я, обводя взглядом двор. — А то ваши «санитары» уже мешок взяли, даже носилки приготовили. Видимо, торопились на похороны.
Никто не ответил. Ученики стояли, словно забыв дышать.
— У-учитель, — заикаясь, выдавил из себя Роман. — О-он… ж-живой…
Учитель явно не слушал. Он спрыгнул со столба и тяжело приземлился в центр двора. Подошвы его коснулись земли, и я ясно ощутил, как по двору пошла энергетическая рябь, тонкие импульсы, словно тончайшие микротрещины. Ученики мгновенно попятились к стенам. Роман со своими дружками тоже поспешил отступить под навес.
Учитель смотрел на меня, не говоря ни слова. Ни тени удивления на его лице — он явно всё заранее знал. Значит, сейчас будет проверка: выяснить, насколько я стал опасен после возвращения из подземелья. Или наоборот — убедить учеников, что ничего необычного не произошло.
Умно, ничего не скажешь…
Пока Учитель молчал, я боковым зрением заметил движение. Один из учеников, мелкий подросток с торчащими ушами, дернулся и бросился куда-то на выход. Учитель тоже заметил. Его голова чуть повернулась, будто он хотел что-то сказать, но передумал.
— Он вернулся из Подземелья, — сухо, но уже громче произнес старик, словно зачитывая некролог.
Толпа затаила дыхание.
— Иногда система оставляет сбой жить, чтобы мы сами увидели, где рвется ткань, — продолжил он.
Гладко врешь, Учитель, будто заранее репетировал. А ведь сам наверняка до последнего не был уверен, жив я или нет.
— Он активировал стиль… это нарушение, — Учитель выдержал тяжёлую паузу, внимательно оглядывая учеников. — Узел его не отторг. Значит…
Он замер, сделал паузу, а потом простёр руки вперёд и проговорил:
— Приют должен решить, что с ним делать!
Ученики тревожно переглядывались. В их глазах плескались страх и растерянность. Никто не спешил хлопать в ладоши или делать ещё какие-нибудь жесты, они продолжали слушать. И были правы — этот шоумен ещё не закончил спич.
— Хотя, быть может… никакого сбоя не было вовсе, — медленно продолжил Учитель. — Ты ведь вернулся, хотя Узел должен был тебя сломать. Это значит, что ты либо полностью сбился, либо Узел дал тебе новый ритм. Мы не можем позволить тебе здесь оставаться или уйти, пока не узнаем точно.
Он снова посмотрел на учеников, как будто это они должны были сказать главное, потом кивнул, будто что-то от них услышал, и тяжело, весомо договорил:
— Твой бой покажет, кто ты теперь. Выдержишь — значит, не сбившийся. Нет — тогда ты просто сломанный человек.
Ученики, наконец, облегченно закивали. Теперь для них всё обрело смысл. Ситуация снова была под контролем Учителя.
Я встретился взглядом с Учителем и чётко понял его замысел. Ловко он это провернул. И ученики уже не были растерянной толпой, а с нетерпением ждали боя, словно это просто часть очередного урока.
— Готов принять испытание? — с едва заметной насмешкой спросил Учитель.
Я молчал, глядя ему прямо в лицо, не видя смысла торопиться с ответом. Пусть ученики немного понервничают.
Я не знал местных приёмов. Ни стоек, ни техник. Но ползать на коленях уж точно не собирался.
— Я готов, — сухо ответил я, словно соглашался на рядовую операцию вроде аппендэктомии, а не на жестокий бой.
Теперь ясно одно: я не могу дальше просто реагировать на события и ждать, когда меня в очередной раз попытаются уничтожить. Нужно понять, кто именно преследует меня и почему им так важно стереть из мира человека с именем Константин Мирошин.
Пока я не разберусь, кто я теперь и почему это имя вызывает ужас, не будет мне ни покоя, ни безопасности. Значит, я должен выяснить правду любой ценой — даже если придётся расковырять до кости этот странный и жестокий мир.
Учитель будто не сразу понял, что я сказал. Или понял, но явно не ожидал такого решительного ответа, потому выдержал тягучую паузу. Ту самую, когда все чуть отклоняется от сценария и приходится заново выверять, кто здесь кто.
Из тени крыльца шагнул Ивлев.
— Разрешите встать с ним в круг, — произнёс он почти вежливо. Почти. Потому что из-под этой вежливости так и сочился яд. — Он мой.
Рома даже не пытался скрыть предвкушение удовольствия. Улыбка на его лице была широкой, почти праздничной. Если бы ему в этот момент вручили нож с гравировкой «Режь медленно», он бы, наверное, растрогался.