Траурные гирлянды еловых веток украшали борта литерного состава.
Царского поезда.
По сути же – похоронной процессии князя императорской крови…
«На вздыбленном коне»
Существует такой негласный канон в монументальном искусстве, ныне забытый за давностью и ненадобностью: конные статуи царей, князей и королей, павших на поле брани, следует изображать на вздыбленном коне, а отдавших Богу душу в своей постели и в окружении: «Вы, жадною толпой стоящие у трона…» – на коне, твёрдо стоящем всеми четырьмя копытами на постаменте.
Так что из всех русских монархов, после, разумеется, воинственных Рюриковичей, в большинстве своём сгинувших от рук племянников, только Александр II с некоторой натяжкой мог бы стать заслуженным «Медным всадником». Считал ли он себя борцом с просвещением или народовольцами, это только казалось, но пал царь от бомбы. Прямо как на «поле брани».
Да вот ещё, пожалуй, Олег Романов, корнет лейб-гвардии гусарского Его Императорского Величества полка, мог бы претендовать на дыбы своего коня, хотя его шансы стать императором российским были довольно случайными.
Четвёртый сын известного русского поэта «К.Р.», великого князя Константина Константиновича Романова (внука императора Николая I), Олег Константинович Романов девяти лет от роду завёл дневник, на первой странице которого записал: «Я большой и потому имею мужество. Я тут отмечаю, сколько грехов я сделал за весь день… Отмечаю тут неправду точками, а когда нет неправды, отмечаю крестиками».
По свидетельству позднейших исследователей, никаких других записей в дневнике, хоть он и вёлся довольно долго, кроме этих «символических значков», не было. Юный князь был довольно строгим судьёй самому себе.
27 сентября 2014 года он мог бы отметить крестиком, но к тому времени уже не только стал более многословным, но даже успел написать роман «Влияния», поэму «Царство царя Крота», повесть «Отец Иван», множество стихотворений…
Впрочем, издать успел только факсимиле автографов Пушкина, да и то, только первый выпуск запланированного многотомного издания. С такой ревностью вычищая самую мелкую неточность в корректурах типографских клише, допущенных фотографией, что иначе как назвал этот труд П. Е. Щеголев «молитвенной данью», его и нельзя было назвать. Одним словом, Олег был «очень русским» литературным мальчиком.
Очень литературным: первым из царской семьи получил гражданское образование прежде военного – Александровский лицей.
Из царской семьи, из чего чуть ли не прямо следует, что, несмотря на домашнее образование, великий князь честно сдавал ежегодные экзамены Полоцкого кадетского корпуса.
И «очень русским» – поэтому в августе 14-го корнет Романов лейб-гвардии Гусарского полка, решительно отказавшись от должности ординарца при Главной квартире, писал в своём дневнике:
«Мы все пять братьев идем на войну со своими полками.
Мне это страшно нравится, так как это показывает, что в трудную минуту Царская Семья держит себя на высоте положения. Пишу и подчеркиваю это, вовсе не желая хвастаться. Мне приятно, мне радостно, что мы, Константиновичи, все впятером на войне».
27 сентября телеграмма штаба Верховного главнокомандующего сообщала:
«…при следовании застав нашей передовой кавалерии были атакованы и уничтожены германские разъезды. Частью немцы были изрублены, частью взяты в плен. Первым доскакал до неприятеля и врубился в него корнет его высочество князь Олег Константинович».
Дело было под Владиславовым, что в Литве, близ деревни Пильвишки. Один из раненых немецких кавалеристов – столкнулись, по сути, два отряда разведчиков, – уже с земли выстрелил в юного русского корнета.
А уже 28-го отец, великий князь Константин, прибывший в госпиталь в Вильно, приколол к рубашке умирающего сына Георгиевский крест его деда – солдатскую награду императора.
«Крестик Анпапа!» – прошептал князь Олег.
Он потянулся и поцеловал белую эмаль…
Вскоре больной стал задыхаться. Началось страшное ожидание смерти: шепот священника, последние резкие вздохи… «Великий князь, стоя на коленях у изголовья, закрывал сыну глаза; великая княгиня грела холодевшие руки…» – вспоминал кто-то из современников.
Последние слова Олега это были, или нет, но они были записаны:
«Я так счастлив, так счастлив. Это нужно было. Это поднимет дух. В войсках произведет хорошее впечатление, когда узнают, что пролита кровь Царского Дома».
Не бог весть, что за пророчество вышло, но искренность его вполне оправдалось.
…Теперь, словно триумфатор, хоть и в траурно-грозовом облаке всенародной скорби, но тем большей любви, юный великий князь возвращался домой. И «великий» более не было только титульной приставкой в светской хронике, скучным сокращением – только лишь знаком значения и значимости человека в человеческой иерархии. «Великий» – теперь и было само это значение.
– «Точнее даже, назначение. Вполне исполненное назначение человека…» – в уме подытожил Василий некую путаницу в эпитетах и определениях.
Если с князем Олегом вышло это по-своему даже поэтически, по-своему даже пафосно – то вот стоило только самому взглянуть в это благородное, беспощадной чистоты, зеркало, и… Глянула оттуда, с заоблачной высоты, на Ваську совершенно никчёмная, глупейшая его физиономия с оттопыренными ушами под фуражкой, упорно казавшейся гимназической, несмотря на золотистый якорёк. И такой по-детски нелепой была эта физиономия теперь, в форме, требующей к себе промеж чёрных погон и лакового козырька фуражки, – подлинного лица. Лица столь же достойного и величественного, как в княжеском гробу, – что Васька даже комок в горле почувствовал: таким колом встала досада на самоё себя, на глупость обстоятельств, дразнящую и предательскую изменчивость его удачи и, что греха таить, собственную с ней нерасторопность…
Васька сорвал с головы фуражку, словно это сколько-нибудь могло поправить его портрет, нарисованный им же с правдивостью первой исповеди.
Зашагал по шпалам, не видя и не слыша куда, и, кажется, даже не спотыкаясь, словно и не в этом мире, а уже в ином шёл. Где уже и некому будет представить столь сурового счёта. Так что очнулся тогда только, когда ему медным басистым окриком приказал посторониться паровоз, пыхтя и лязгая маслянисто-чёрными сочленениями.
Паровоз прошёл из-за спины вперёд, обдав угарной вонью и паром, а минуту спустя и ошпарив пониманием:
– Так это же мой! – проплыли в округлившихся глазах Васьки чёрные буквы на белой эмали: «Киев – Санкт-Петербург» (по-старому ещё).
– А и чёрт с тобой! – прорычал ему вдогонку морской кадет. – Так даже лучше.
Что именно было «лучше» в том, что чемодан его, черневший на багажной полке спящим доберманом, доедет домой уже бесхозным и попадёт в приют «бюро находок», в том, что доведёт он до валериановых капель Глашу, объявившись на пороге их квартиры на «Миллионной», а с отцом разделит полуштоф сибирской настойки, вызовет слезу у его суровой сестры Варвары, и, напротив, какую-то неуместную улыбку у «чувствительной» поэтессы – сестры Киры, что в этом к «лучшему» – «чёрный кадет» Василий Иванов ещё не знал.
Знал только, что братья его поймут. Они же видели, что в небе и в море им есть, где взаправду сражаться за Отечество, а ему пока ещё везёт.
Иное дело…
Утробным воем откликнулся на мысли вчерашнего мальчишки зов паровозного гудка. Васька поднял взгляд от шпал, прищурился.
Впереди, над рыжим пожаром дальнего леса, разрастались бурые клубы дыма.
В ту сторону навстречу эшелоны шли почти все военные, больше того, – фронтовые.
Переговоры «наверху».
Петроград. Кабинет министра иностранных дел С. Д. Сазонова
В кабинете министра иностранных дел, поверх карты Европы и европейской части России, развернута ещё одна карта: юг России – от Новороссии до Батуми, турецкое побережье, Босфор и Дарданеллы, часть Балканского полуострова.
Статский советник (впрочем, в цивильном) А. И. Иванов и министр Сергей Дмитриевич Сазонов, будто совершая некий ритуал, обходят с двух сторон, не сближаясь, стол с разложенными картами. И разговаривают, только время от времени поднимая взгляд друг на друга.
Кажется, что инициатива разговора исходит от Алексея Ивановича. Вот он, едва не горячась, говорит:
– Уверен: пора вспомнить наше решение и взять Проливы. Большой десант с юга и сухопутная атака с севера – и Босфор наш. Всё ведь так и идёт по наихудшему для нас сценарию: транспортная артерия перекрыта и уже ощущается «снарядный голод».
На что министр резонно ответил:
– Какое решение? Десятилетней давности? Вы же знаете – государь от него ещё тогда отказался. Он опасался, что Британия и Франция объединятся, чтобы не допустить наш флаг над Проливами, да устроят новую «Восточную войну»…
Историческая справка
В конце XIX столетия Россия начала подготовку к прорыву на берега Босфора. Уже на тот момент Черноморский флот многократно превосходил по своей мощи турецкий.
В течение нескольких лет в Одессе и Севастополе в обстановке глубочайшей секретности шла подготовка десантной операции. В захвате Босфора должны были участвовать эскадренные броненосцы «Синоп», «Чесма», «Екатерина II», «Двенадцать Апостолов», «Георгий Победоносец» и «Три Святителя», – они на то время составляли главную ударную силу флота. Планировалось также привлечь новейший тогда крейсер «Память Меркурия», канонерскую лодку «Терец», минные заградители «Буг» и «Дунай», минные крейсеры «Гридень» и «Казарский», а также десять миноносцев и тридцать малых миноносок. В десантной операции помимо моряков предполагалось задействовать экспедиционный корпус численностью в 35 тысяч человек.
6 июня 1895 года в Петербурге прошло «Особое совещание» с участием высших чинов Российской империи. На нём рассматривался только один вопрос – десантная операция с целью захвата Константинополя. В постановлении совещания было сказано, что для захвата столицы Османской империи, а также проливов Босфор и Дарданеллы, всё готово.