ализмом закончилась, пора зачехлять орудия, но англичане так не считают.
«Ладно, поживем – увидим», – решил мысленно и стал с интересом разглядывать то, что им показывали. А показывали им все, вплоть до губчатых тряпок, в которые на авианосце сморкаются вахтенные, и серебряных боцманских дудок, помогающих справляться с разбойной палубной командой.
После тряпок и боцманских дудок последовал громкий клич:
– К столу!
Работа с вилками и ложечками за столами, застеленными накрахмаленными обеденными скатертями, была лучшей из всех, существовавших на этом корабле. Адмирал попросил представить ему «веселого русского» – такая слава уже пошла на авианосце о мичмане Яско, тут его называли только так, просьба была немедленно исполнена, и мичмана, к сожалению, мигом отсадили от команды, поместили в офицерскую среду.
Вот уж чего не ожидал он, так столь резкого поворота событий. Досадно было, – среди своих матросов он чувствовал себя лучше, чем среди английских офицеров. Но делать было нечего. Когда одолел пару порций виски, почувствовал, что настроение у него улучшилось, воздух сделался светлее, дышать стало легче… Яско взял свою фуражку, сдул с нее пылинки и, поднявшись со стула, переселился к адмиралу. Там жестами, знаками предложил сделать ченч, адмирал возражать не стал, отдал мичману свою фуражку с тяжелым золотым шитьем, взамен взял его, простую морскую (фураньку) с начавшим выгорать верхом. Обмен не был полноценным, но Яско так не считал и был прав.
Народ за столом уже начал нагружаться, сделалось шумно, Яско нахлобучил на голову адмиральскую фуражку и пошел прогуляться по авианосцу. Очень скоро он оказался у некой артиллерийской установки – надо полагать, ракетной, – с несколькими стальными направляющими – рельсами для сброса ракет. Дежурил у установки долговязый белобрысый англичанин с красной, обожженной ветром и соленой морской водой физиономией. Увидев русского мичмана в английской адмиральской фуражке, он довольно лихо вытянулся и, звонко щелкнув каблуками, приложил ладонь к голове.
«А почему бы не снять установочку на фотоаппарат?» – подумал Яско и коснулся пальцами «фэда», висевшего у него на шее.
Англичанин все понял, замахал протестующе руками:
– Но! Но! Но!
– Это почему же «но»? – благодушно проговорил Яско. – Что есть у вас, дорогой друг, должно быть теперь и у нас… А как же иначе? Хинди-руси бхай-бхай!
Несмотря на протесты дежурного, он расчехлил «фэд» и на глазах у обалдевшего англичанина отснял всю пленку, находившуюся в фотоаппарате. При этом ни на секунду не прерывал своего добродушного бормотания. Речь его словно бы заколдовывала английского матроса, лишала возможности что-либо сделать, – он не мог остановить русского мичмана. Отщелкав последний кадр, мичман перекрутил пленку, загоняя ее в кожух, показал так и не пришедшему в себя англичанину разбойно вздернутый большой палец правой руки, похмыкал под нос и произнес одобрительно:
– Гут!
На следующий день мичман встретился с особистом и отдал ему пленку. Пояснил:
– Здесь – отснятая со всех ракурсов новейшая ракетная установка с английского авианосца.
У особиста даже зачесалась пятая точка, он придвинул к себе табуретку и сел на нее.
– Как удалось?
– Да одного англичанина уговорил… Можно сказать, завербовал. Он стоял на дежурстве поддавший, – видимо, за нашим столом хлебанул, и ему было все равно, что мне показывать – новейшую ракету или секретную турбину в машинном отделении.
Особист не выдержал, изумленно покачал головой:
– Ну, ты даешь, Анатолий! Может, после похода пойдешь служить к нам, я походатайствую, а? Опер из тебя хороший получится, это точно.
Мичман в ответ лишь покачал головой: поздно переучиваться, годы уже не те, голова к старости начала соображать хуже, чем раньше…
– Нет, это не годится, товарищ капитан третьего ранга.
– Жаль!
9
После Англии была Франция – переход начался буквально через сутки после разговора с особистом. День тот выдался хмурым, с косым холодным дождем, с грохотом, сваливавшимся с небольшой, почти птичьей высоты – облака, ползущие вверху, были тяжелые, переполненные водой, до них, кажется, можно было дотянуться рукой, но струи дождя были жесткими, железными, причиняли боль, будто приносились с большой высоты, падали с боевым грохотом.
Впрочем, русскому эсминцу к непогоде не привыкать; здешние мореходы в своих синих шапочках с пышными помпонами даже представить себе не могли, какие штормы бывают на севере, какой лютой силой обладают; ударом волны гребной винт обрубить, конечно, не смогут, но что-нибудь подобное совершают буквально в каждом походе. Эта штука – обязательная.
И все равно североморцы этого не боятся, вгрызаются в любой шторм, смело идут в слепое пространство, разваливают его на части… По северу по трудным тамошним морям – Карскому, Восточно-Сибирскому, Чукотскому, морю Лаптевых – проложен длинный маршрут, очень тяжелый, по которому вообще лучше не ходить, как считают многие, но Яско к этим людям относился со снисхождением: слабые они… Несмотря на непогоду, на рваные дожди и черные тучи, ползущие так низко, что до них почти можно доплюнуть, ходить по северным морям можно и нужно, а если сравнить с морями здешними, то делать это легко и приятно.
Яско сравнивал Баренцево море, скажем, с Норвежским или с Северным, – это же небо и земля, совершенно разные материи… И хотя шторм лупил эсминец в борт так, что громоздкий боевой корабль стонал и кренился мачтами к волнам очень низко, словно бы намеревался поразить их, путешествие во Францию было приятным.
Когда входили в гавань французского порта, разглядывая возникшие на берегу старые приземистые здания, помнившие, наверное, Наполеона, лохматые тучи, тряся тяжелыми животами, не только разбежались, но и освободили очень приличное пространство, в небе всплыло желтое, свежее, похожее на головку только что созревшего сыра солнце.
На берегу эсминец встретили не только французские власти, но и русские люди в казачьей форме, со старым знаменем, на котором был вышит Георгий Победоносец. Это были белые эмигранты, когда-то ушедшие с Врангелем из Крыма на Запад. Наверняка среди них был разный народ: и те, которые истово любят Россию и готовы за нее сложить голову, как и другие, – те, что могут продать ее за пару сотен франков. В горячке встречи определить было трудно, кто есть кто. Для этого нужно было и коньяку выпить, и какой-нибудь шашлычок сжевать, и трубку общую, пущенную по кругу, выкурить, – словом, требовалось время. Вечером моряки эсминца сели за обеденный стол, где находились и представители властей, прибывшие из Парижа, и французские военные, и портовое начальство, которое отвело советскому кораблю лучшее место на стоянке, и десятка полтора очень шустрых газетчиков, и полновесная казачья делегация. Командир эсминца вместе с особистом оглядели свою команду, переглянулись, после чего капитан второго ранга сказал:
– Значит, так, господа-товарищи, пить можно что хотите, один только уговор, общий для всех – не пьянеть, держаться на ногах. Если кто-то не сможет выполнить этого условия, то… – он развел руки в стороны, – лучше вернуться на корабль, вы знаете, что с такими мареманами может быть.
Это моряки знали.
Казачья прослойка была большая, пришли не только длиннобородые беловолосые деды, которые покидали Россию, будучи безусыми юнцами, пришли их дети, внуки, принесли с собою не только два или три полковых знамени, а и войсковые штандарты… Обстановка была торжественная, шумная, довольно дружелюбная, хотя экипаж эсминца получил от особиста наказ: лишнего не болтать, держать себя в руках, от провокаций, если таковые будут намечаться, уходить по мере сил… А там видно будет.
Официальная часть началась, как и положено, с обязательных, довольно скучных слов. В воздухе словно бы что-то натянулось, это ощущали все, кто сидел за столом. Мужчины речей почти не слушали, были заняты более приятным делом – изучали этикетки бутылок, прикидывали, каким же зельем им сегодня следует злоупотребить.
Напротив старшего мичмана Яско сидел матерый казак, старый и очень сильный, с мощными руками, не растерявший своей стати в преклонном возрасте, лет ему было, наверное, около ста. Старый казак этот ничего не ел, ничего не пил, очень мало разговаривал… Передвигался он с трудом – свое брал возраст. При этом казака опекали очень, все время при нем кто-то находился, задавал вопросы, протягивал платок, предлагал воды – видно было, что среди своих он пользуется авторитетом. Грудь его украшал бант из четырех георгиевских крестов – воин был опытный. У Яско в Гражданскую войну с белыми рубился родной дядька, на руке лишился пальцев – отсекли саблей, – вполне возможно, что с этим георгиевским кавалером он сталкивался… Все могло быть.
Беседа, которую вели перед микрофоном, шла ни шатко ни валко, народ брякал вилками, звенел стаканами, тихо разговаривал, выступающих, как и бывает в таких случаях, мало кто слушал.
«Надо бы эту остывающую гречневую кашу чем-нибудь оживить», – подумал мичман, выпил две стопки подряд, вкуса слабенького французского зелья не почувствовал, взял бокал, наполнил его и, поднявшись, ножом постучал по его звонкому боку.
– Дорогие земляки, прошу минуту внимания, – громко проговорил он, скользнул взглядом по президиуму этого скучного заседания, наткнулся на колючие глаза командира эсминца. Тот поскучнел – похоже, ожидал, что сейчас Яско выкинет какой-нибудь очередной фортель. Он еще от английских фортелей не отошел, а тут ему Яско решил новый подарок преподнести – французский. Всякие незапланированные выступления не входили в протокол сегодняшнего вечера, народ должен был всласть поесть, всласть попить и разойтись без всяких словесных объяснений. Но, видать, не получится. Именно это было написано на лице капитана второго ранга. – Дорогие казаки, я – с Дона… Вырос там, – сказал Яско. – Сам казак и очень уважаю и чту память наших земляков, воинов – казаков. Это сыны моего родного Отечества, внесшие большой вклад в то, чтобы Родина наша процветала… предлагаю выпить за Россию!