Он повернулся и отправился к себе, оставив меня наедине с моими сомнениями: на меня взвалили ответственность за то, за что я не мог отвечать.
Каюта радистки оказалась узкой, полутемной клетушкой. На переборке была смонтирована аппаратура, у столика, наглухо прикрепленного к переборке, с наушниками на голове, сгорбившись над стопкой листков, сидела женщина и быстро записывала пищавшие в наушниках сигналы. Она услышала, как я вошел, и, не глядя, отрицательно покачала головой, предупреждая, чтобы ей не мешали. По округлой щеке, которую я видел сбоку, и волне темных прядей за плечами, я узнал Наталью. Она кончила записывать, обернулась ко мне и невольно встала. Крупная, статная, с неширокими девичьими плечами.
Я сказал, что прошу передать на табор начальнику пароходства радиограмму. Она молчала. Я взял со столика чистую четвертушку бумаги и составил текст: «Распорядитесь капитану «Индигирки» повернуть табору тчк Идем открытое море зпт может быть авария тчк».
Она прочла.
— Вы из Москвы? — спросила она, глядя на меня чуть исподлобья. Взгляд ее был немного диковат и немного враждебен. — Какое-то начальство? — И объяснила свой вопрос, холодно добавив: — Я подчиняюсь только капитану.
— Из Москвы, — сказал я, — работник политотдела. Надо срочно передать, — продолжал я не терпящим возражения тоном. — Пароход может оказаться в опасности.
— Хорошо, — покорно сказала она и совсем по-детски спросила: — Мне не попадет?
Голос ее вибрировал, как сильно натянутая струна.
— Не попадет, можете быть спокойны.
Пряди волос закрывали ее виски и уши, глаза смотрели строго, яркие губы выделялись на смуглом лице. Она окинула меня быстрым настороженным взглядом и опустилась за столик. Щелкнули переключатели, тускло, угольно засветились лампы передатчика.
Через десять минут я читал полученный радисткой ответ: «Приказываю взять курс устье Индигирки тчк Случае неисполнения пойдете под суд тчк Начальник пароходства Васильев зпт начальник политотдела Кирющенко».
Читая радиограмму, я мельком глянул на радистку. Она стояла, опираясь о край столика тонкими смуглыми пальцами руки и, слегка покачиваясь, поджав губы, следила за моим лицом. Я кончил читать, она опустила глаза.
— Отнесите капитану на мостик, — сказал я тоном приказа, — объясните, что на таборе заметили отсутствие парохода и потому прислали эту радиограмму.
Я хотел оградить ее от неприятностей. Нагнув голову, пряча от меня лицо, она тихо, враждебно сказала:
— Врать я не стану…
Она тряхнула головой, сторонясь, быстро прошла мимо меня и скрылась за дверью. Я вышел на палубу следом за ней. С трепещущим на ветру листком в руке, высвеченным тусклой электролампочкой над каютой старпома, она взбегала по ступенькам трапа на мостик.
Я постучал в дверь старпомовской каюты.
— Прошу, прошу, — послышался за дверью знакомый басок, — для начальства моя каюта всегда нараспашку.
Старпом сидел на деревянном диванчике за столом, уставленным бутылками. Раскроенная надвое копченая рыбина с нежным жемчужно-белым мясом лежала тут же. Подле нее красовался полуметровый кинжал с остро отточенным лезвием. На стене каюты висела двустволка, рядом — книжная полочка, забитая произведениями классиков древней литературы — Эврипид, Аристотель, Гомер… Ну и ну!
Коноваленко оглядел меня нарочито пристальным взглядом — от новеньких сапог, флотских суконных брюк, кителя с иголочки с горящими на свету электрической лампочки пуговицами, до застегнутого на оба крючка стоячего ворота.
— Блеск! — воскликнул он. — На море в первый раз?
— В первый, — угрюмо сказал я, уже однажды, в присутствии Андерсена, пережив неловкость за свой бутафорский вид.
— Люблю откровенность. Присаживайтесь, гостем будете. Водки? Спирту? — Коноваленко смотрел на меня смеющимися глазками.
— Не пью, — сказал я, опускаясь рядом с ним на диванчик.
— Верю, — ответствовал он. — Однако со мной надо выпить, тем более за спасение парохода. Радиограмму вы отправили?
— Радистка понесла на мостик приказание повернуть к табору.
— Спирту не наливаю, человек вы, сам понимаю, к спирту не приученный, а водочки на досуге отведайте. Неужто в Москве и водку перестали пить?
Он налил в стакан водки, себе плеснул из другой бутылки.
— Рыбку придется руками. Ни вилок, ни тарелок не держу, отмывать лень.
— Это ваши книги? — спросил я, отодвигая стакан и кивая на полку с греками.
— Какой разговор! Читаю в свободное время, хотите на память! Аристотеля?
— Ну зачем же?.. — великодушно сказал я.
— Эка невидаль, греки! — Я и Макса Зингера лично знал. О Севере пишет, слыхали?
Макса Зингера я лично не знал, поскольку совсем недавно лишь кончил литературный институт и пишущей братии среди моих знакомых еще не числилось, но очерки его об Арктике в «Известиях» читал.
— Слыхал, — сказал я.
— И что он только пишет! На одной зимовке мы давали салют в честь праздника. Я стрелял из ружьишка, вот оно висит, из обоих стволов. А Макс пишет: залп салюта прогремел в белой пустыне! Это как называется? Какой же залп, когда всего одно мое ружьишко?
— Ну уж это вы придираетесь, — сказал я.
Коноваленко опять принялся оглядывать меня от сапог до ворота кителя. От этого взгляда мне захотелось оттянуть душивший ворот.
Старпом спросил:
— А вы-то кем будете?
— В газету к вам, в политотдельскую…
— В га-зе-ту?.. — сокрушенно покачал он головой. — Может быть, я что-нибудь не так сказал о газетчиках?
Снаружи послышался гудок какого-то парохода.
— Это еще что? — спросил старпом. — Откуда пароход в открытом море?..
Мы оба рывком поднялись и выбежали на палубу. Наша «Индигирка» продолжала идти в темное море. Видимо, радиограмма с угрозой отдать под суд не возымела никакого действия. Сзади нагонял нас быстроходный винтовой «Шквал». Его бортовые — рубиновый и зеленый — огни ярко светились, из трубы рвался густой чернильный дым. Несомненно, Андерсена послали в погоню за «мятежной» «Индигиркой». Вот когда я одобрил предусмотрительность Кирющенко, рейдовый пароход и в самом деле отпускать вчера было рано.
V
Прерывистый, приказующий гудок «Шквала» прорезал ночь. «Индигирка» сильно качнулась, и я с трудом удержался на ногах, пароход накренился и на полном ходу стал разворачиваться.
— Вот что вытворяет!.. — пробормотал Коноваленко.
Наш пароход развернулся на сто восемьдесят градусов и устремился на своего преследователя встречным курсом. До столкновения со «Шквалом» оставалось каких-нибудь двести-триста метров.
— Разобьет пароход, — воскликнул старпом и кинулся по трапу на мостик.
«Шквал» вновь дал тревожный гудок, более не смолкавший. Хриплый вопль повис над морем. Из рулевой рубки рейдового парохода выскочил Андерсен, по-прежнему в одной тельняшке, и, потрясая воздетыми к небу, сжатыми в кулаки руками, что-то отчаянно закричал.
«Индигирка» шла полным ходом, целясь прямо в форштевень «Шквала». Андерсен пытался отвернуть в сторону, но «Индигирка» тотчас меняла курс и опять устремлялась на рейдовый пароходик. В самый последний момент и «Шквал», и «Индигирка» отвернули в разные стороны, видимо, старпом завладел штурвалом в рулевой рубке. Пароходы коснулись привальными брусьями бортов друг друга. Раскачиваясь, как на штормовой волне, не сбавляя скорости, мы пронеслись мимо «Шквала». Обнос и привальный брус спасли колесо «Индигирки» от повреждения.
— По-од-ле-ец! — донесся до нас голос Андерсена, грозившего нам кулаком с мостика «Шквала». — Мо-орду побью!..
«Индигирка» мчалась теперь уже к табору, будто ничего и не случилось. С мостика спустился старпом.
— Прошу, — сказал он совсем будничным тоном.
В каюте я спросил:
— Что же теперь будет? Под суд его отдадут?
— Да за что? — удивился Коноваленко. — Пароходы целы, мы живы, «Индигирка» идет к табору. За что судить-то?
— Так ведь Андерсен пожалуется.
— Если каждый раз жаловаться, работать времени не останется. Ему к нашим «порядкам» не привыкать…
Старпом принялся рассказывать: Андерсен, латыш по национальности, из семьи тех, кого царское правительство ссылало на восточную окраину страны. Плавает Андерсен в Арктике с начала освоения Северного морского пути. Провел свой «Шквал» с Лены на рейд Индигирки, затем еще дальше на восток, в Певек на Чукотку. В последний момент, перед началом перегона, капитан порта на Лене побоялся ответственности и запретил Андерсену уходить из устья Лены. Андерсен вскочил в рубку в своей тельняшке, дал отвальный гудок, приказал радисту выключить радиоустановку и поднял якорь. В Певеке, где стояла на берегу полярная станция, Андерсена ждал выговор за самовольный уход. А в другом приказе его благодарили за смелый перегон рейдового пароходика по арктическим морям…
Слушал я этот рассказ, и Андерсен еще больше мне нравился.
— Морду нашему капитану он очень свободно набил бы, — сказал Коноваленко. — Лихой мужик, ничего не скажешь. А жаловаться не станет, времени на жалобы нет, да и некем Линева сейчас заменить, людей у нас нет.
— Ну, а если бы пароходы побились?
— Тогда бы нашего капитана судили, да и меня, наверное, заодно. И тебя бы, работника политотдела, по головке не погладили — чего зевал. Думаешь, зря тебя к нам Кирющенко посадил? Понял?
— Спасибо, понял, — искренне сказал я.
— Слушай, давай еще по одной? — предложил Коноваленко. — Ты мужик вроде ничего.
— Не буду! Не буду, понимаешь, — с неожиданной злостью сказал я.
— Молодец! — воскликнул Коноваленко, чего я никак не ждал. — Вот таких нам здесь и не хватает. Только ведь ты долго среди нас пай-мальчиком не проживешь. Видел я таких, и крылышки как будто есть, а копнешь поглубже — одна труха, грешник пуще нашего. Да что с тобой говорить, поживем, увидим, долго ли ты протянешь со своей святостью. Комсомолец! Слушай, иди-ка ты в свою каюту, не расстраивай меня…
Каюты у меня не было, я вышел на палубу. Пароход плыл куда-то в темень, навстречу холодному ветру, и только далеко-далеко по носу мерцали острые искры огоньков табора.