Марат не знал, что Ларин не успел добраться до леса, что убит он вместе с конём посреди поля. У мальчика была ещё надежда, что вот сейчас вместе с ним жахнет по фашистам ещё один автомат. Выпустив длинную очередь, Марат прислушался. Нет, он остался один! Надо экономить патроны.
Враги залегли, но почему-то не стреляли. Через несколько минут цепь поднялась снова. Вот они приближаются к укрытию юного партизана. Уже можно различить, что в центре вышагивает офицер. Марат долго целился в него. Автомат, казалось, застрочил сам, злобно и метко. Фашисты снова ткнулись носами в землю. А когда они поднялись, офицера уже не было. Да и цепь заметно поредела.
Марат припал к дрожащему в яростной злобе автомату. И тут кончились патроны! Фашисты словно почувствовали это. Они уже бежали, обходя кустарник с обеих сторон. И только теперь Марат понял: его хотят схватить живым!
Марат выждал, пока гитлеровцы подбежали совсем близко. Швырнул в них гранату. Послышались дикие крики и стоны раненых. Теперь юный герой поднялся во весь рост:
— Берите же меня! Хватайте! Скорее! Скорей! В кулаке Марат зажал вторую, вот-вот готовую разорваться гранату. Но не выпустил её из рук.
От взрыва полегло ещё несколько гитлеровцев. Враги долго не осмеливались подойти к мёртвому герою. Им всё казалось, что паренёк вот-вот поднимется, застрочит из автомата или швырнёт гранату.
Михаил КоршуновПУТЬ ОТВАЖНЫХ
Рисунки В. Попова.
Наташа Кострова любит приходить к морю вечером.
Замолкают ковши экскаваторов-угольщиков, механизмы лебёдок, сигналы буксиров. Остывает пар в котлах кораблей.
Ложатся на море звёзды, кладёт щёку луна.
Где-нибудь на корабле радист крутит радиоприёмник, и в тишине города то пролетит обрывок песни, то шелест далёких туч, то вспыхнут, загорятся струны скрипок.
На палубах висят тельняшки. Они постираны в море и над морем сушатся.
Наташу Кострову прислали сюда во время войны в подпольную организацию «Центр».
Кончилась война. Наташа осталась здесь, служит на почтамте. Часто вечерами приходит к морю. Вспоминает двух мальчишек из этого города. Они работали с Наташей в «Центре».
В сорок втором году немцы из особой команды — Sonderkommando — вывели мальчишек на площадь. Руки стянуты верёвками. На лицах свежие рубцы.
Начальник команды зондерфюрер Шлиффен спросил, предупредив, что спрашивает в последний раз: будут ли они отвечать на вопросы о подпольной организации «Центр»?
Мальчишки сказали: нет, отвечать не будем.
Тогда их казнили.
Была зима, но люди достали живые цветы и в тот же день принесли и положили на площадь.
Sonderkommando — это чёрные рубашки, чёрные галстуки, чёрные пилотки с белыми значками, как на столбах высоковольтной линии.
Вечером солдаты Sonderkommando обходят город.
У каждого солдата наискось через грудь — автомат. Коробка с обоймой ударяет по пряжке ремня, поэтому иногда слышится негромкий звон. Ударяют и каблуки сапог по камням мостовой, тоже позванивают железом.
Солдаты заглядывают в подворотни или в подъезды домов, взбираются по пожарным лестницам и заглядывают в окна. Освещают комнаты фонарями. Фонари висят у них на пуговицах рядом с автоматами. Бродят среди развалин и сараев.
Они умеют долго стоять и ждать. Умеют переговариваться сигналами фонарей, стрелять в темноте.
Они слушают ночной город — людей в нём.
У левой ноги предводителя команды зондерфюрера Шлиффена идёт пёс из породы добермановпинчеров. Добермана-пинчера привезли из Германии, после обучения в военном питомнике.
Зондерфюрер лично занимался дрессировкой добермана, воспитывал в нём чутьё и злобу. Приучил не бояться выстрелов.
Ежедневно по утрам денщик зондерфюрера выгуливал собаку, массировал и кормил.
После этого зондерфюрер уводил её в здание гестапо, где допрашивал заключённых, заподозренных в участии в подпольном движении «Центр».
Доберман-пинчер лежал у стола на подстилке. Он не смотрел на хозяина. Он только слушал его голос и смотрел на человека, который стоял перед столом.
Обычно от такого человека пахло сыростью подвала или бинтами.
Запах бинтов — это запах войны, и доберман-пинчер хорошо его знал. И ещё — запах сапог, запах солдатского сукна, запах автоматов и пистолетов.
Он во всём этом разбирался.
Доберман-пинчер слушает голос зондерфюрера. Лежит спокойный, напряжены только уши.
Постепенно голос зондерфюрера напрягается; тогда напрягается и доберман-пинчер.
Человек, от которого пахнет подвалом и бинтами, молчит.
Это раздражает хозяина. Раздражает собаку. Раздражает и переводчика.
Потом в определённый момент — и этот момент доберман-пинчер уже предугадывает — он слышит слова:
— Vorwärts! (Вперёд!)
Это ему.
Он с места прыгает с такой силой, что подстилка из-под задних ног отлетает в угол кабинета.
Он валит человека на пол, прижимает зубами горло. (Слышит голос зондерфюрера:
— So, so. Noch kräftieger! (Так, так. Ещё сильнее!)
А затем — команда.
— Zurück! (Назад!)
Доберман-пинчер возвращается на подстилку, которую приносит из угла переводчик.
Сильный запах сапог: это вошли в кабинет солдаты. Они поднимают человека, держат, чтобы не упал.
Зондерфюрер продолжает допрос. И, если человек опять молчит, его уводят и доберман-пинчер встретится с ним завтра на этом же самом месте перед столом зондерфюрера, или не встретится больше совсем, потому что в кабинете вдруг появится запах пистолета. Потом — запах пороха.
Доберман-пинчер не вздрогнет, не опустит ушей: ведь он приучен не бояться выстрелов.
Двое мальчишек пробираются из города Николаева в Москву. Им надо пройти через вражеские дозоры и заслоны, пересечь линию фронта.
Мальчишки идут по заданию «Центра».
— Halt! (Стой!) — раздаётся окрик.
Из сторожевой будки выходит на дорогу солдат.
— Halt!
Штык винтовки опускается на уровень груди мальчишек.
— Ой, дядько! — громко говорит Шура. — Корова потерялась. На переднюю ногу хромая.
— Ну да, корова. — И Витя приставляет к голове пальцы на манер рогов. — Совсем потерялась ещё с вечера.
Штык по-прежнему на уровне груди.
— Мамка нас лупцует, — не унимается Шура. — Отыщите, говорит, проклятые, корову. Куда её задевали?
— А она, проклятая, сама ушла! — И Витя, хромая, показывает, как корова ушла.
Льёт дождь. Солдату надоело мокнуть на дороге. Тем более у мальчишек в руках ничего нет, кроме обломка бамбукового удилища, так что конфисковать нечего.
Одного он стукнул по затылку, другому наподдал сапогом — и удалился в сторожевую будку.
Первую ночь мальчишки провели в поле в скирде соломы.
Дождь к ночи прекратился, и небо высветилось густыми влажными звёздами. Только низко у горизонта плотным дымом ещё покоились тучи. В далёком селе, тёмном, без огней, постепенно глохнул собачий лай.
Мальчишки пригрелись в сухой соломе и уснули.
К утру похолодало, и Витя забрался поглубже в скирду.
Проснулся он от громкого разговора. Уже рассвело.
— Ну и что такого? Спал, и всё! — узнал он голос Шуры.
Кто-то возражал:
— Про спаньё я уже слышал. Ты лучше скажи, что в ночном поле промышлял? По какой причине разворотил скирду?
— Ничего не промышлял. А где, по-вашему, в поле спать?
— Ты не отбрёхивайся. Идём к старосте. Приказано каждую чужую людыну доставлять.
Витя сразу догадался — полицай!
Он хотел вылезти и помочь Шуре «отбрёхиваться», но тут Шура сказал:
— Если я один на свете, совсем один, — значит, для всех чужой? Лежи, значит, в скирде и не двигайся?
Витя понял — это Шура ему велит лежать в скирде и не двигаться. Но вдруг вспомнил: а палка? Бамбуковая палка, где она?
Витя осторожно раздвинул солому и увидел друга, а перед ним мужика в коротко обрезанной немецкой шинели и в кожаных зимниках, которые в сёлах обычно надевают зимой или осенью вместо галош.
У пояса висит финка в деревянном футляре, на рукаве — синяя повязка. Ну конечно, полицай!
Обломок удилища торчал у Шуры из кармана брюк.
Неожиданно Шура сердито закричал:
— Чего привязался? Партизанского ходока учуял? Обыскивать, что ли, хочешь? На — обыскивай!
И Шура начал выворачивать карманы. Бамбуковая палка выпала на землю. Из карманов посыпались карандаш, гвоздь, кусок сухой лепёшки, луковица, спички.
Мужик посопел, потоптался — в подобном хламе рыться нечего, — но всё же взял Шуру за руку и сказал:
— Нехай пан староста учует, что ты за ходок такой.
— Ну и ладно! Ну и пусть учует! — согласился Шура.
Он теперь был спокоен: бамбуковая палка оставалась на месте.
Когда полицай и Шура скрылись из виду, Витя тотчас выбрался из скирды и прежде всего подобрал бамбуковую палку.
Пан староста сидел за столом. Перед ним стояла бутыль, которую в сёлах называют «журавель» за узкое высокое горлышко.
«Журавель» тускло отсвечивал самогоном. Рядом стояли миски с малосольными сливами и пузыристый стаканчик.
В углах хаты висели пучки чеснока и тмина. Высокая кровать с красной периной была ещё не прибрана. Стёкла в окнах затуманились испариной.
— Тебе чего? — спросил староста у полицая, медленно поводя отёчными с перепоя глазами.
— Да вот, Феофан Корнеевич, в поле блукал.
И полицай подтолкнул Шуру вперёд, в хату.
Снял зимники и в одних носках шагнул вслед за Шурой.
Староста вздохнул, громко поскрёб пальцем под рубахой грудь. Наполнил из «журавля» стаканчик и, не спеша, по глоткам, выпил. Подцепив на вилку малосольную сливу, закусил.
— Ну?
— В скирде он спал. Обыск я произвёл. Гвоздь при кем был, карандаш, луковица…
— «Луковица»! — И староста ладонью хлопнул по столу. Стаканчик подскочил и звонко стукнулся о «журавель». — Это у тебя промеж плеч не голова, а луковица! Ты мне беглых подавай, которые от трудовой повинности утекают.