— Парень пришлый, не нашей округи, — не успокаивался мужик. — Допросить бы его, Феофан Корнеевич.
Староста наморщил лоб, помолчал. Потом налил в стаканчик самогона и подозвал полицая:
— Сидай. Оно и верно, допросить следует.
Полицай подошёл к столу и сел на лавку.
— Выпей, — кивнул ему староста.
В это время в хату вошла полная женщина в серой сборчатой юбке с корсажем и в ситцевой кофте с подвёрнутыми рукавами.
Она поглядела на старосту, на полицая, на «журавель», уставила руки в бока и сердито сказала:
— Опять? Спозаранку начал. Скоро совсем из ума выльешься!
Тут она заметила Шуру.
— А это ещё откуда боярин гусячий? В хату грязь нанёс. Кыш из хаты!
Шура попятился к выходу.
Женщина вытолкнула Шуру за порог и захлопнула дверь.
Мальчишки продвигались к линии фронта. Обманывали вражеские дозоры и заслоны, притворяясь то грибниками, то рыболовами, то беженцами, потерявшими родителей.
В дырявых башмаках, в линялых от дождей и солнца рубашках, с обломком бамбукового удилища они шли и шли по дорогам войны.
И кто бы мог подумать, что в обломке удилища, в этой бамбуковой палке, мальчишки несли в Москву донесение подпольщиков «Центра»!
Витя и Шура лежали на дне брички на пустых мешках.
Бричка, запряжённая парой волов, направлялась на мельницу за мукой.
Погоняла волов небольшая босоногая девчонка, повязанная до самых бровей белым косячком платка. Она и вызвалась подвезти мальчишек к полустанку Казаровке.
Витя натёр ногу. Рана засорилась и нарывала.
Медленно тянутся волы, обмахиваясь хвостами от накалённых солнцем мух. Под бричкой подвешено ведёрко — мазница с берёзовым дёгтем и квачом для смазки колёс. Ведёрко болтается, нудно скрипит.
Витя расстроен: так неудачно получилось с ногой. Ещё посчастливилось, что попалась эта девчонка с волами.
В Казаровке мальчишки должны повидаться с Гордеем Фомичом Лутавиным. Передохнуть у него и получить указания, как пробираться дальше к линии фронта.
Гордей Фомич Лутавин содержал мастерскую по сусальному золоту. Так ему приказали из «Центра».
Его постоянными клиентами сделались военные священники (die Militärpriester) в солдатских касках и в зелёных мундирах. На касках и на погонах мундиров — церковные кресты. Сбоку в кобуре — парабеллумы.
Военные священники приносили Гордею Фомичу золото. Требовали делать из него сусаль: тонкие пластинки, которые продавали в Германию штатским священникам (die Geistlicher) для покрытия шпилей и колоколен.
В Казаровке Лутавин — невысокий, плотный, в длинном клеёнчатом фартуке — встретил мальчишек. Устроил их в тёмной каморке позади мастерской.
Осмотрел Витину ногу, промыл рану солевым раствором и приложил кусочек столетника.
— Завтра будешь шагать, что твоя пехота… Трошка, где ты там!
Вошёл паренёк чуть постарше Вити и Шуры. На нём тоже был клеёнчатый длинный фартук.
Трошка принёс казанок гречневой каши с луком и две ложки.
— Поешьте, хлопчики, да поспите. А мы с Трошей пойдём постучим молотками.
— Гордей Фомич, — обеспокоенно зашептал Трошка, — опять Цибульский. В окно видел — к нам идёт.
Цибульский, в прошлом ветеринарный врач, занимался теперь спекуляцией, торговал сульфидином, бритвенными лезвиями и при случае наушничал немцам.
Гордей Фомич и Трошка вошли в мастерскую.
— Доброго здоровья, Фомич, — сказал Цибульский. — Забрёл папироску выкурить.
— Кури, сделай милость. Трошка, куда плевку задевал? У меня золото стынет!
Трошка протянул кусок плевки — специально изготовленной оболочки кишок быка.
— Прокладывай! — И Гордей Фомич взял щипцами листки горячего золота.
Трошка начал прокладывать между ними плевку. Остро запахло палёными кишками.
Цибульский сидит, покуривает. От жёсткого крахмального воротничка у него на шее розовая полоска. Манжеты тоже крахмальные, с тяжёлыми запонками из старинных серебряных полтин. Эти запонки по личной просьбе ему изготовил Гордей Фомич, спаял полтины.
«Мальчишек приметил, поэтому и зашёл», — думает Гордей Фомич.
Он отжимает золото под прессом. Запах палёных кишок усиливается.
— Вот бы часовне в Казаровке купол позолотить, — говорит Цибульский.
— Золото не моё, немецкое, — отвечает Гордей Фомич.
— Понимаю, — кивает Цибульский.
— Трошка, плита ещё горячая?
— С утра как разогнал, аж красная!
— Поставь золото сушиться и приготовь камень — плющить будем.
— Камень готов.
— Ладно, отдыхай.
Гордей Фомич вытер тряпкой руки. Потом достал из кармана фартука папироску и подсел к Цибульскому.
«Мальчишек, очевидно, всё-таки приметил», — не перестаёт думать Гордей Фомич.
Медленно разминает пальцами папироску. Закуривает.
«Ну что ж, повернём тогда дело по-иному…»
— Есть у меня, Цибульский, к тебе просьбочка.
— Слушаю, Фомич.
— Личного порядка. Мальчишки тут у меня…
Кинь слово капитану Дитмару, чтобы их до Ростова в попутном эшелоне довезли.
— А что за мальчишки? — быстро спросил Цибульский.
«Ну конечно, приметил!»
— Родня из Тирасполя. Надо к свояченице доставить. А не то пропадут.
— Ты и сам, Фомич, на хорошем счету у Дитмара, — уклончиво ответил Цибульский, повертел в манжете полтины.
— А ты язык понимаешь. Легче договориться.
— А чего у себя их не оставишь?
— Куда мне детей выхаживать.
— Эшелон военный… просить надо.
— Я приплачу.
— Что сегодня деньги, завтра — бумажки, мусор. — И Цибульский насторожённо покосился на Трошку.
Лутавин перехватил взгляд Цибульского.
— Трошка, я же сказал тебе — отдыхай.
Трошка вышел из мастерской.
— А я не бумажками. У меня отходы имеются, производственные.
Цибульский прищурился, вытянул губы трубочкой, потом удовлетворённо кивнул:
— Устрою. В Ростов, значит?
— Да. В Ростов.
В немецком эшелоне мальчишки провели сутки.
Эшелон был составлен из вагонов ремонтной мастерской танковой армии, зашифрованной буквами AW.
Начальник мастерской низенький лысый герр Клинке позволил Шуре и Вите поместиться в тамбуре последнего вагона.
Шура и Витя обрадовались — в тамбуре ещё лучше, чем в вагоне: всё будут одни, а не с немцами.
На прощание Гордей Фомич подмигнул мальчишкам. Мальчишки тоже подмигнули и улыбнулись.
Эшелон был покрыт камуфляжем — серыми полосами. В крышах вагонов пробиты круглые окна для зенитных пулемётов. Впереди паровоза, тоже полосатого, прицеплены две пустые платформы: если на путях окажется мина, то, как считал герр Клинке, первыми взорвутся платформы, а не паровоз.
На остановках, когда брали уголь или воду, в тамбуре последнего вагона появлялся Posten (часовой).
Он садился на ступеньки, ставил карабин между коленями и негромко насвистывал одну и ту же песню, постукивая руками по прикладу карабина.
При виде герра Клинке Posten виновато вскакивал и прижимал карабин к ноге.
Начальник мастерской долго смотрел на часового, покачивал головой и уходил.
После этого часовой уже не садился на ступеньки и не насвистывал свою песню.
Как-то на остановке герр Клинке подозвал пальцем Витю и Шуру и велел мальчикам войти в вагон.
В вагоне были сложены части танков и бронемашин, валялись тросы, цепи, шестерни, пустые банки из-под масла.
В железном корыте мокли в керосине закопчённые старые пружины, муфты, прокладки, шайбы.
Герр Клинке показал, что всё это следует вымыть и протереть ветошью.
Мальчишки подчинились. Всё вымыли и протёрли ветошью.
Тогда начальник мастерской заставил фильтровать масло.
Шура хотел где-нибудь на станции набрать в карманы мелкой щебёнки и подсыпать в бочку с маслом, но Posten внимательно следил за мальчишками и не разрешал никуда отлучаться от эшелона. Очевидно, ему это поручили.
Пришлось смириться и работать.
Витю и Шуру утешало лишь чувство, что в эшелоне им проще всего попасть в Ростов. Да и Витина нога окончательно подживёт, и он тогда вновь сможет «шагать, что твоя пехота».
Ростов остался позади.
Путь преградила река Кубань, полноводная, сильная.
Свои близко! Они на противоположном берегу. Но как к ним переправиться?
Два дня мальчишки бродили в камышах, искали лодку.
Натолкнуться на немцев теперь было особенно рискованно: здесь линия фронта и никакими разговорами не отделаешься.
Наконец в сарае при доме бакенщика нашли маленькую плоскодонку.
Ночью плоскодонку подтащили к берегу и спустили на воду.
Витя снял рубаху и остался в майке. Рубаху он разорвал и обмотал ею вёсла, чтобы не плескались. Поплыли.
Тихо поскрипывали деревянные колышки уключин под взмахами вёсел. Дул встречный холодный ветер. Он точно притушил звёзды, и они едва поблёскивали. От промоин и камышей веяло гнилостным болотным запахом.
Мальчишки напряжённо вглядывались в темноту, ждали берега.
Вдруг Шура прошептал:
— Лодка течёт.
— Вычерпывай! — ответил Витя, не переставая грести.
И Шура начал торопливо вычерпывать ладонями, кепкой. Но ветхая плоскодонка всё равно быстро заполнялась водой.
Вспыхнул немецкий сторожевой прожектор, двинулся вдоль реки.
— Скорее, вплавь! — крикнул Витя, бросая вёсла.
Шура подхватил бамбуковую палку, и ребята нырнули.
Прожектор засек лодку, и тут же воздух загудел от снарядов.
Мальчишки плыли к своим. Одежда набухла, отяжелела. Течение реки сносило в сторону, затягивало в глубину.
Прожектор не уходит — показывает цель.
Воздух гудит, вздрагивает от снарядов. Вздрагивает и вода, белая от прожектора. Разлетаются совсем низко над головой брызги, перемешанные с осколками.
Шура и Витя потеряли друг друга. Но кричать, звать бесполезно: ничего не услышишь.
Обессиленные, оглохшие, они всё-таки доплыли до берега, где были свои. Доплыли с бамбуковой палкой.