Разведывательные данные, доставленные Витей и Шурой в Москву, в обломке старого удилища, имели исключительно важное значение.
Об этом сказал ребятам Никита Сергеевич Хрущёв, который в то время был секретарём ЦК Компартии Украины и занимался организацией партизанского движения.
Он лично знал многих николаевских партийных работников, поэтому расспрашивал Шуру и Витю очень подробно о «Центре», о диверсиях, о разведке, о запасах у партизан оружия, медикаментов и взрывчатки.
Поздний вечер. На московском аэродроме едва обозначены сигнальные огни.
Транспортный самолёт готов к отлёту: прогреты, заправлены моторы. В самолёт уложены грузовые парашюты с оружием, взрывчаткой, медикаментами и радиоаппаратурой.
Кроме Вити и Шуры, в кабине самолёта находится ещё радистка Наташа Кострова. Главный партизанский штаб направил её на работу в николаевский «Центр» для постоянной связи с Москвой.
Самолёт набирает высоту и ложится на заданный курс.
От высоты закладывает уши. Разговаривать почти невозможно, хотя мальчишкам есть о чём поговорить: незадолго перед вылетом они узнали, что Главное партизанское командование за выполнение боевого задания наградило их орденами.
Витя и Шура грызут печенье. Угостили Наташу, но она отказалась и продолжала дремать. Она весь день пробегала по интендантствам: ей хотелось побольше раздобыть запасных ламп и батарей для своей рации.
Задремали и мальчишки.
Их разбудил бортмеханик:
— Подлетаем к Николаеву. Приготовьтесь.
Открыли дверцу и сбросили грузовые парашюты.
Потом прыгнул Витя. За ним прыгнули Шура и Наташа.
Приземлились они в окрестностях Николаева.
Вскоре всё имущество было передано партизанам «Центра».
Мальчишек в закрытом полицейском автомобиле привезли в гестапо. Арестовали их по доносу предателя.
Сначала мальчишек допрашивал следователь Бирко.
Им выкручивали пальцы, не давали пить, прикладывали к телу горячее железо, били резиновыми трубками со свинцовыми наконечниками.
От них требовали, чтобы они назвали имена и фамилии подпольщиков.
Но мальчишки не называли.
Бирко отправил их к зондерфюреру Шлиффену.
Шлиффен сидел за столом в замшевой охотничьей куртке и в плотных жёлтых крагах.
Рядом на подстилке лежал доберман-пинчер.
— Отвечать! — потребовал Шлиффен.
Ребята не отвечали.
— Отвечать!
Голос зондерфюрера напрягается. Напрягается и доберман-пинчер.
— Vorwärts! — приказывает Шлиффен.
Доберман-пинчер прыгает и валит на пол Шуру, прижимает зубами горло.
Переводчик тем временем поправляет подстилку.
— So, so. Noch kräftieger! — Шлиффен встаёт из-за стола и подходит к Вите. — Отвечать!
Тяжёлая, как болезнь, усталость сводит мускулы. От побоев путаются мысли. Зрачки в глазах зондерфюрера кажутся прозрачными.
Витя молчит.
Тогда Шлиффен командует собаке:
— Vorwärts! — и показывает на Витю.
…Среди цветов, которые люди положили тогда зимой на площадь, был ещё пионерский вымпел с надписью: «Мы никогда не забудем вас!»
Ложатся на море звёзды, кладёт щёку луна.
Где-нибудь на корабле радист крутит радиоприёмник, и в тишине города то пролетит обрывок песни, то шелест далёких туч, то вспыхнут, загорятся струны скрипок.
Недалеко от моря стоит бронзовый памятник двум бесстрашным разведчикам.
Памятник поставили девчонки и мальчишки, которые сейчас живут в этом городе.
В. ВеликановРАНЕНАЯ СКРИПКА
Рисунки Е. Ванюкова.
На Кавказской шла большая посадка. В вагон входили транзитники из Ставрополья, местные станичники, командировочные, которых в эту хлопотливую уборочную пору немало бывает в кубанских станицах. Мимо нашего купе проплывали огромные чемоданы, сетки с душистыми яблоками, озабоченно сновали пассажиры, потому что невозможно проехать мимо Кавказской, чтобы не купить огромный арбуз или пяток ароматных дынек-«колхозниц».
В дверях нашего купе показался инвалид. За плечами у него мотался армейский сидорок, в руке был новенький, только из магазина чемодан.
— Вот что, товарищи, — усаживаясь рядом с нашим попутчиком, студентом, сказал инвалид, — уж не взыщите. Кого-нибудь из вас я побеспокою. Неловко мне на второй полке своей культёй махать.
— Пожалуйста, папаша! — засуетился студент и начал перекладывать свои пожитки на вторую полку.
— Видите ли, в расход вошёл, купейное место взял, — продолжал инвалид. — Что ж, думаю, хуже других я, что ли?! На выставку еду! Спасибо тебе, сынок.
Поезд тронулся. Вагон угомонился. Проводница постелила инвалиду постель, и он, покончив со своими дорожными делами, заскучал.
— Ты, молодой человек, никак студент? — повернулся инвалид к нашему спутнику.
— Студент.
— Домой или из дому путь держишь?
— Из дому. К старикам в Туапсе ездил.
— А учишься где?
— В Москве.
— В Москве — это хорошо! — одобрил инвалид. — Вот я тоже в Москву еду. Хоть рассмотрю её по-настоящему. А то в сорок первом, когда эта самая петрушка со мной приключилась, — он показал на деревяшку, — что там можно было увидеть? Эвакопоезд, вокзал. На автобусе два раза по каким-то улицам провезли. Вот и всё. А потом дальше, в Горький. Ну, теперь-то я своё возьму!
Инвалид расстегнул пиджак, отколол от бокового кармана булавку и достал сложенную втрое бумагу.
— Вот, по путёвочке еду. От артели. На Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Всё как полагается. Дорога оплачена. Суточные, квартирные…
Инвалид принялся рассматривать документы. Видимо, не часто приходилось ему ездить по столь ответственным служебным делам, и сам вид заштемпелёванных, плотных бумаг поднимал его в собственных глазах.
В купе стало тихо. Ровно гудели колёса.
За окном до самого горизонта дрожало в мареве иссушённое солнцем и ветрами жнивьё. Курились пылью степные дороги. Только изредка на жёлто-серой равнине горбились огромные скирды прошлогодней почерневшей соломы.
Инвалид щёлкнул прокуренным ногтем по путёвке и, словно продолжая давно начатый разговор, сказал:
— Электростанциями интересуюсь. Моторист я. — И, помолчав, обратился к студенту: — А ты, молодой человек, если не секрет, по какой специальности обучаешься? Не по моторам, часом?
— Да нет, редкая у меня специальность, — почему-то смутился студент. — Я в консерватории учусь. По классу кларнета. Это такая труба… вроде рожка…
— Так ты ж, сынок, хорошему делу учишься, а будто стыдишься. Людям без музыки никак жить нельзя. Эх ты, чудак человек! Я и то всюду свою музыку вожу. — Инвалид проворно повернулся к своему чемодану. — Если, конечно, не возражаете… — добавил он и, не дожидаясь ответа, щёлкнув ключиком, открыл крышку.
В чемодане, рядом с домашними ватрушками и банкой с маслом, завёрнутая в пёструю ситцевую тряпицу, лежала скрипка. Инвалид развернул её, обтёр и приложил к подбородку.
— Вот, скажем, вальс у меня любимый! — произнёс он мечтательно и занёс смычок.
По вагону поплыли, заплескались «Дунайские волны».
В двери нашего купе уже заглядывали пассажиры. Инвалид преобразился. Зажмурившись’, он раскачивался в такт вальса, и при этом лицо его меняло выражение в зависимости от мелодии: то хмурилось, то освещалось улыбкой.
Вдруг инвалид опустил смычок и обернулся виновато к проводнице:
— Может, нельзя? Беспокойство пассажирам?
— Играй, отец, играй! Какое же от музыки беспокойство!
Мы слушали «Лунную сонату», «Жаворонка», «На сопках Маньчжурии».
— А инструмент-то у вас старенький, — заметил студент, когда инвалид опустил скрипку на колени. — Вот в Москву едете, новую бы купили.
— Нет, парень, её я ни на что не променяю. Это о человеке память. Видишь, пулей пробита. Залатал, отшпаклевал…
Все по очереди рассматривали раненую скрипку.
— С сорок второго года, с этой вот поры, с августа она у меня.
И наш новый знакомый рассказал историю раненой скрипки.
— Вот в таком виде, — рассказчик кивнул на свою деревяшку, — выписали меня из госпиталя. А родом я из Усть-Лабы. Домой приехал весной. Начал себе дело в колхозе присматривать. Калека — это же не специальность! А тут немец под Миллеровом прорвался. Да как стал жать! Через Шахты, через хутор Весёлый, через Пролетарскую на Краснодар да на Кавказскую как повалит!
Места ровные. Нашим зацепиться негде. Сушь. Дороги накатаны. Вражьи танки так и пылят.
У нас в Лабе эвакуация началась. А мне-то как на одной ноге от танков прыгать? Ну, а они тут как тут. На броне львы да слоны намалёваны. Пехота ж вступила — срам один. Солдаты в коротких штанишках. Волосатые ноги так и мелькают. Из Африки войска-то были. Как по-ихнему радио передавали, «доблестного фельдмаршала Роммеля». Глядим — свеженькие. Видно, не шибко давал им англичанин прикурить в этой самой Северной Африке.
В России, выходит, впервые, а порядок свой знают. Сразу приказов на заборах понаклеили: большевикам, дескать, комиссарам и командирам явиться на сборные пункты военнопленных; евреям — на регистрацию к раввину — это к еврейскому попу. Много ещё всякого понаписали: больше трёх человек не собираться, после десяти вечера из дому не выходить, за станицу не выходить. И что ни приказ — всё словом «расстрел» кончается.
Ну, и, конечно, началось. Что ни день, только видишь: то одного, то другого в гестапо волокут. Это у них называлось в «законном порядке». По станице пальба идёт. Уцепится баба за своего гуся, не даёт бесштанному мародёру, а тот чесанул из автомата и пошёл. Да что там! Один мальчонка змея из ихней фашистской листовки склеил, так и мальчонку и мамашу на месте пристукнули.
Так вот с этой самой скрипкой. Работал в нашей станичной больнице хирург Пикензон. Хороший человек был. Прямо сказать, безотказный. В ночь, полночь приходи — примет. Все его у нас знали. Кому язву желудка вырезал, кому аппендицит. А сколько мальчишек через его руки прошло! Не счесть! Один на бутылочное стекло напоролся, другого ногу сломать угораздило, третий с рогаткой добаловался.