Итак, я занимался раскопками в Британской Колумбии, отыскивая рисунки на камне в древнем полинезийском стиле в местах, где жили северо-западные индейцы. В это время немцы вторглись в Норвегию.
Напра-во, нале-во, кру-гом. Мытье лестниц в казарме, чистка ботинок, школа радиосвязи, парашют и, наконец, Мурманский конвой[4] и плавание к берегам Финмаркена[5], где в течение всей беспросветной зимы в отсутствие солнца-бога царил бог военной техники.
Наступил мир. И вот пришел день, когда я закончил обоснование своей теории. Я должен вынести ее на обсуждение специалистов-ученых. Для этого надо ехать в Америку.
Глава 2РОЖДЕНИЕ ЭКСПЕДИЦИИ
Среди специалистов. — Камень преткновения. — В Доме моряков. — Последнее средство. — Клуб путешественников. — Новое снаряжение. — Я нахожу товарища. — Триумвират. — Один художник и два участника Сопротивления. — В Вашингтоне. — Совещание в военном министерстве. — В интендантское управление со списком пожеланий. — Финансовые проблемы. — Среди дипломатов в ООН. — Мы летим в Эквадор.
Итак, это началось у костра на острове Южного моря, где сидел старый полинезиец, рассказывая легенды и истории из жизни своего племени. Много лет спустя я сидел с другим стариком, на этот раз в темном кабинете на одном из последних этажей большого нью-йоркского музея.
Вокруг нас в хорошо монтированных стеклянных витринах лежали глиняные черепки давно прошедших, но уже изученных времен — путеводные нити в туманной древности. Стены были заставлены также книгами. Едва ли больше десяти человек прочли некоторые из них. Старик, который прочел все эти книги, а кое-какие из них написал, сидел за письменным столом — седой, добродушный старик. Но сейчас я, без сомнения, больно задел его, так как он испуганно вцепился в подлокотники своего кресла с таким выражением лица, словно я спутал все его карты.
— Нет! — произнес он, — Никогда!
Такой вид имел бы, вероятно, дед Мороз, если бы кто-нибудь осмелился при нем утверждать, что в следующем году рождество будет в Иванов день[6].
— Вы не правы, совершенно не правы, — повторял он и негодующе тряс головой, как бы отмахиваясь от нелепой идеи.
— Но вы еще не прочли моих доводов, — настаивал я, с надеждой указывая на рукопись, лежавшую на столе.
— Доводы! — воскликнул он. — Вы не имеете права относиться к этнографическим проблемам, как к детективной тайне!
— Почему нет? — спросил я. — Все мои выводы основаны на моих собственных наблюдениях и на фактах, описанных в науке.
— Задачи науки — чистое и не приукрашенное исследование, — спокойно сказал старик. — А не попытка доказать то или иное.
Он осторожно отодвинул нераскрытую рукопись в сторону и склонился над столом.
— Совершенно правильно, что Южная Америка была родиной некоторых самых любопытных древних цивилизации и что мы не знаем, кто были эти люди и куда они исчезли после пришествия к власти инков. Но одно мы знаем наверно — ни один из народов Южной Америки не переселился на острова Тихого океана.
Он испытующе посмотрел на меня и продолжал:
— И знаете почему? Ответ очень прост. Они не могли попасть туда. У них не было лодок!
— Но у них были плоты, — нерешительно возразил я. — Вы знаете, плоты из бальсового дерева[7].
Старый ученый улыбнулся и спокойно сказал:
— Ну, попытайтесь совершить путешествие из Перу к островам Тихого океана на плоту из бальсовых деревьев.
Я не нашелся, что возразить. Становилось поздно. Мы оба встали. Старый ученый, прощаясь, добродушно похлопал меня по плечу и сказал, что всегда готов к моим услугам, если мне понадобится помощь.
Но в будущем я должен специализироваться либо на Полинезии, либо на Америке и не смешивать двух различных антропологических областей. Он снова склонился над столом.
— Вы забыли это, — произнес он и протянул мою рукопись.
Я бросил взгляд на название: «Полинезия и Америка; исследование доисторических связей». Я сунул рукопись под мышку, уныло побрел вниз по лестнице и, выйдя на улицу, смешался с толпой.
В этот вечер я Отправился в один из тихих закоулков в Гринвич Вилледж[8] и постучался у дверей старого одноэтажного дома. Я любил приходить сюда со своими маленькими проблемами, когда чувствовал, что они начинают лишать меня душевного равновесия.
Щуплый человечек с длинным носом чуть-чуть приоткрыл дверь, а затем с широкой улыбкой на лице распахнул ее настежь и буквально втащил меня в дом. Он провел меня прямо в маленькую кухню и сразу же впряг в работу, заставив носить тарелки и вилки, между тем как он сам удваивал порцию какого-то кушанья, которое, издавая аппетитный запах, жарилось на газовой плите.
— Очень мило, что вы зашли. Как дела?
— Отвратительно, — ответил я. — Никто не хочет читать рукопись.
Он разложил свою стряпню по тарелкам, и мы принялись за еду.
— Похоже на то, — заметил он. — что все, у кого вы были, считают вашу идею преходящей фантазией. Знаете, здесь, в Америке часто сталкиваешься со множеством самых курьезных идей.
— Дело не только в этом, — сказал я.
— Конечно, — согласился хозяин. — И в нашем подходе к вопросу. Они специалисты все без исключения и они не верят в метод работы, который вторгается во все специальности — от ботаники до археологии. Они ограничивают поле своей деятельности, чтобы не разбрасываться и углубленно изучать вопрос во всех подробностях. Современная наука требует, чтобы каждая специальность рылась в своей собственной ямке. Никто не привык заниматься разборкой и сопоставлением того, что добыто из разных ямок.
Он встал и извлек объемистую рукопись.
— Взгляните, — сказал он. — Моя последняя работа об изображении птиц на вышивках китайских крестьян отняла у меня семь лет, но ее сразу приняли для опубликования. В наши дни спрос на монографии.
Карл был прав. Но разрешить проблемы Тихого океана без всестороннего освещения их мне казалось так же невозможным, как разобраться в сложной шахматной позиции, учитывая движения фигур только своего цвета.
Мы убрали со стола, и я стал помогать Карлу вытирать посуду после мытья.
— Из Чикагского университета ничего нет?
— Ничего.
— А что вам сказал сегодня ваш старый приятель в музее?
Я ответил, с трудом подбирая слова:
— Он совершенно не заинтересовался. Он сказал: так как у индейцев были только простые плоты, нечего и думать о том, что они могли открыть острова Тихого океана.
Маленький человечек вдруг с яростью принялся вытирать тарелку.
— Да, — заговорил он наконец. — По правде говоря, мне это тоже кажется практическим возражением против вашей теории.
Я уныло взглянул на маленького этнографа, которого считал своим верным союзником.
— Не поймите меня ложно, — поторопился добавить он. — Я думаю, что вы правы, но вместе с тем все так неясно. Моя работа о вышивках подтверждает вашу теорию.
— Карл, — сказал я, — я абсолютно уверен, что индейцы переплыли Тихий океан на своих плотах, и готов сам построить такой плот и переплыть океан только для того, чтобы доказать, что это возможно.
— Вы с ума сошли!
Мой друг принял это за шутку и даже засмеялся от такой чудовищной мысли.
— Вы с ума сошли! На плоту?
Он не находил слов и лишь смотрел на меня с сомнением, как бы ожидая, что я вот-вот улыбнусь в знак того, что я пошутил.
Он не дождался улыбки. Я понял теперь, что в самом деле никто не согласится с моей теорией из-за того, что между Перу и Полинезией простирается беспредельный океан, для преодоления которого я ничего не мог предложить, кроме доисторического плота.
Карл неуверенно смотрел на меня.
— Теперь мы выйдем и выпьем по стаканчику, — предложил он.
Мы вышли и выпили по четыре.
К концу недели истек срок квартирной платы. В это время я получил письмо из норвежского банка, извещавшее меня в том, что он не может больше переводить мне доллары — валютные ограничения. Я захватил свой чемодан и сел в метро, которое доставило меня в Бруклин. Там я поселился в Доме норвежских моряков, где хорошо и обильно кормили, а цены соответствовали содержимому моего бумажника. Я получил маленькую комнату во втором этаже, но питался вместе со всеми моряками в большой столовой внизу.
Моряки приходили и уходили. Они отличались друг от друга по типу, по росту и по степени трезвости, но у всех у них было одно общее качество — когда они говорили о море, они знали, о чем говорят. Я узнал, что величина волн и бурность моря не зависят от глубины моря и расстояния от берега. Напротив, вблизи от берега штормы часто бывают опаснее, чем в открытом море. На мелководье, вдоль берега, где проходят местные течения или заканчиваются океанские, море часто бывает более бурным, чем вдали от суши. Судно, пригодное для плавания вдоль открытого берега, сможет выдержать и далекое плавание по океану. Я узнал также, что во время бури большие корабли часто зарываются в волны носом или кормой так, что тонны воды обрушиваются на их палубу и, как тростинку, изгибают стальные трубы, между тем как маленькое судно нередко прекрасно выдерживает шторм, потому что оно без труда умещается между волнами и танцует на них, подобно чайке.
Я встретил здесь людей, которые в бурю благополучно спаслись в лодке после того, как их корабль пошел ко дну.
Но о плотах они знали мало. Плот — это не корабль, у него нет ни киля, ни фальшборта. Это просто плавучее средство, на котором спасаются при катастрофе и держатся на воде до тех пор, пока на помощь не подойдет какое-нибудь судно. Впрочем, один из моряков относился с уважением к плотам в открытом море; ему пришлось три недели проплыть на плоту, когда немецкая торпеда потопила его корабль среди Атлантического океана.