азывать…
Однажды, поздним вечером, около полуночи я, воспользовавшись кромешной темнотой, тайком прокрался в неприятельский лагерь, переодевшись католическим священником, и вошел в палатку графа Артуа, где он как раз в это время собрал военный совет с участием главнокомандующего и всех высших офицеров для обсуждения назначенного на рассвете штурма крепости. Все имеющиеся орудия решено было, как только предрассветные сумерки дадут хоть немного света, направить на определенную точку, а при первых солнечных лучах выпалить по возможности одновременно из более чем трехсот пушек утренний салют и прервать сон осажденных. Когда через несколько часов, примерно около полудня, благодаря бомбардировке одной и той же точки, образуется брешь, с противоположной стороны Гибралтара будет произведена ложная атака, а затем все главные силы проникнут через это слабо защищенное место в крепость.
Благодаря своему костюму я слышал все эти разговоры, и когда военный совет окончился и все улеглись спать, я все еще бродил по лагерным улицам между палатками и раздумывал, как бы помешать выполнению неприятельского плана. Я с радостью заметил, что весь лагерь спит глубоким сном, даже и часовые, которые, вместо того чтобы бодрствовать на своих постах, набирались во сне сил для завтрашнего боя.
Но как лучше всего предотвратить грозящую беду? Понятно, надо помешать обстрелу крепости, а этого, само собой разумеется, можно было достигнуть, если испортить или удалить все орудия. Последнее, пожалуй, даже легче устроить. Как раз пробил час! Но не будет ли это слишком тяжелая задача для одного человека? Я прокрался на одну из батарей, поднял потихоньку с лафета самую большую и тяжелую пушку и бросил ее в море на расстояние миль около трех. Если это удалось проделать с самой большой и тяжелой пушкой, то с орудиями меньшей величины и меньшего веса работа шла еще лучше, но все-таки задача в общем была трудновата, потому что есть предел всякому терпению! А тут было триста двадцать шесть орудий, не считая мортир, которых я не смог выбросить, так как у меня не хватило времени. Наконец я свалил в одну кучу все лафеты, бросил сверху провиантские повозки и пороховые ящики и поджег этот громадный костер величиной с дом. Чтобы снять с себя всякое подозрение, я одним из первых забил тревогу. Страшный ужас охватил весь лагерь, особенно при взрывах пороховых ящиков.
По общему мнению, в лагерь должны были проникнуть из крепости по меньшей мере шесть или семь полков, чтобы уничтожить всю артиллерию. Тут же арестовали всех часовых, потому что все они, без сомнения, были подкуплены, иначе они непременно заметили бы врага и подняли бы в лагере тревогу. Граф Артуа в панике бежал со всеми своими людьми. Ни разу не останавливаясь, они одним духом пробежали четырнадцать дней и четырнадцать ночей, вплоть до самого Парижа, и от страха, потрясшего их желудки при этом жутком пожаре, они целых три месяца не могли проглотить ни малейшей крошки и должны были жить одним воздухом!..
Недель шесть-семь спустя я сидел однажды утром за завтраком у генерала Эллиота, как вдруг в комнату влетела бомба и упала на стол. Я быстро бросился к ней, вырвал запал и, держа бомбу в руке, спокойно пошел на вершину скалы. Тут я увидел неподалеку от лагеря довольно большую толпу людей и с помощью моего телескопа убедился, что там поставлена виселица, на которой собирались повесить, как шпионов, двух захваченных в плен английских офицеров, прокравшихся ночью в лагерь.
— Ну, подождите же! — воскликнул я. — Теперь и я поговорю с вами!
И так как они находились слишком далеко, чтобы можно было добросить до них бомбу невооруженной рукой, то я вспомнил о праще Давида, вложил в нее бомбу с вставленным новым фитилем и бросил ее как раз на то место, где люди толпились вокруг виселицы. Бомба упала среди них и тотчас же разорвалась. Все стоявшие рядом конечно же были убиты, кроме двух англичан, за секунду до взрыва вздернутых на воздух. Крупный осколок бомбы ударил как раз в основание виселицы — она рухнула и прибила палача, а оба английских офицера упали, полузадушенные, на землю. Однако один из них быстро пришел в сознание и освободил себя от пенькового галстука, а потом вовремя оказал такую же услугу товарищу. Затем оба они осмотрелись по сторонам. Все, кто стояли рядом во время казни, были мертвы! Но из лагеря бежала с громкими криками и недвусмысленными жестами разъяренная толпа. У господ англичан не было, разумеется, никакой охоты дожидаться их.
Они поспешно помчались к берегу, бросились в испанскую лодку, стоявшую там, и заставили сидевших в ней двух моряков грести к одному из наших кораблей. Это был единственный случай, когда я пустил в ход ту пращу, и так как она стала уже очень ветха, то совершенно развалилась при этом. Большой кусок ее полетел вместе с бомбой, а маленький обрывок, оставшийся в моей руке, лежит теперь в нашем семейном архиве вместе с другими замечательными древностями. Если вы почтите меня в ближайшем будущем вашим посещением, я охотно покажу вам все семейные достопримечательности…
Вскоре после этого я покинул Гибралтар и направился в Англию. Там случилось со мной одно из самых странных событий во всей моей жизни.
Однажды — это было как раз четвертого июня — я приехал в Уаппинг, чтобы присмотреть за погрузкой на корабль разных вещей, которые мне надо было отправить в Гамбург. Обратный путь я решил проделать вдоль корабельных верфей, а так как я устал до полусмерти, к тому же солнце пекло нещадно, и искал какого-нибудь тенистого местечка, чтобы отдохнуть немного, то я забрался в одну из стоявших там больших пушек. Это был как раз день рождения короля, и все пушки утром зарядили порохом, чтобы ровно в час дня произвести салют. Ничего не подозревая, я в ту же минуту погрузился в пушечном дуле в глубокий сон. Ровно в час явился канонир, вставил в затравку запал и приложил фитиль. «Бум!» — грянул выстрел, и ваш друг Мюнхгаузен полетел вперед головой через Темзу, которая, однако, раз в шесть шире Эльбы у Гамбурга, и на другом ее берегу уткнулся головой в огромный стог сена. Меня сперва оглушило, но даже это состояние не прервало моего крепкого сна, и я спокойно продолжал похрапывать в стоге сена. Вероятно, я спал бы там и по сей день, если бы спустя три месяца не вздумали отвезти сено на рынок и при этом меня разбудили…
Мне часто случалось замечать, что мои слушатели, когда я рассказывал эту историю, выражали на лицах некоторое недоверие. Однако грушевое дерево, растущее около стога, служит неоспоримым доказательством того, что я действительно проспал три месяца: эти деревья цветут обыкновенно в начале июня, а когда я проснулся, оно было сплошь увешано самыми спелыми, сочными грушами, и я тотчас же съел несколько штук с превеликим аппетитом. Вы легко можете представить себе изумление моих лондонских друзей, тщетно разыскивавших меня целых три месяца, когда они увидели своего друга возвращающимся целым и невредимым в том же летнем платье среди по-осеннему хмурого сентябрьского дня.
Двенадцатый вечер
Путешествие по Северному Ледовитому океану. Мюнхгаузен убивает тысячу белых медведей. Знаменитая легавая собака чует живых куропаток в желудке акулы. Морское чудовище проглатывает целый корабль. Счастливое спасение из его желудка. О подземном водном пути в Каспийское море. Крепкое рукопожатие с медведем. Отъезд в Персию.
— Не знаю, господа, друзья и товарищи, слыхали ли вы о последнем научном путешествии по Северному Ледовитому океану капитана Фиппса — ныне лорда Мюльгрева. Я сопровождал капитана в этом путешествии — не в качестве офицера, а как его друг. Мы миновали уже Шпицберген и почти две недели не видели суши, а только небо и воду, да на некотором расстоянии от нас — колоссально высокие ледяные горы, которые были, наверное, раза в три выше, чем наши самые длинные мачты, — когда я взял свою подзорную трубу… Кстати сказать, я всегда считал полезным время от времени осматриваться вокруг, особенно в путешествиях.
Ближайшая к нам ледяная гора находилась приблизительно в полумиле от нас. Я заметил на ней двух больших белых медведей. Когда мы подплыли к этой горе, я взял ружье и тронулся в путь; но чем ближе продвигался я к вершине, тем невыразимо тяжелее и опаснее становилась дорога. Скоро мне пришлось перепрыгивать через страшные пропасти, затем, постоянно падая и снова поднимаясь на ноги, четверть часа безостановочно вползать по гладким, как зеркало, покатым склонам, и прошло много времени, прежде чем мне удалось добраться до медведей, которые, однако, не дрались, а совершенно мирно играли друг с другом…
Тут только я увидел, что каждый из них был величиной по меньшей мере с доброго, хорошо откормленного быка. Я уже оценивал стоимость их шкур и только что прицелился, как правая нога моя соскользнула, и я полетел кувырком вниз. От сильного удара я потерял сознание, а когда снова пришел в себя, вероятно, через полчаса, то оказался не в особенно приятном положении. Одно из чудовищ, очевидно, перевернуло меня лицом вниз и как раз в этот момент схватило зубами застежку моих кожаных брюк. Ситуация не из приятных! Кто знает, куда утащила бы меня эта бестия, но я вынул из кармана складной нож — тот самый, который вы здесь видите, — и отрубил три пальца на левой задней ноге медведя. Как я и ожидал, зверь тотчас же бросил меня и страшно заревел. Я быстро схватил ружье, лежавшее лишь в двух шагах от меня, и вогнал медведю в сердце два лота свинца, так что он сразу упал мертвым на землю, вернее, на лед… Однако, отправив на тот свет одно из этих кровожадных животных, я тем же выстрелом разбудил несколько сотен других, спавших на льду в полумиле вокруг. И скоро они начнут собираться со всех сторон… Нельзя было терять времени, и мне несдобровать, если не придумаю какого-нибудь средства спасения.
Ну, и что же я сделал?..
Примерно за такое же время, сколько нужно набившему руку охотнику, чтобы снять шкуру с зайца, я содрал с мертвого медведя его шубу и сам влез в нее, причем моя голова пришлась как раз под его головой… Едва я успел перерядиться, как подошли сначала десятка два медведей, а через несколько минут собралась и вся стая!