Свирепы и злы эти дикие свиньи, но они ангелы в сравнении с вепрями. На одного из этих чудовищ я наткнулся в лесу, совершенно беззащитный. Вовсе не желая пробовать силу его железного клыка, я спрятался за дуб, в ту самую роковую минуту, когда кровожадный зверь ринулся на меня с неотразимой алчностью. Опасность была неминуемая, и я так испугался, что, как говорится, душа ушла в пятки. Но и тут судьба выручила: схватив тяжеловесный булыжник, я так метко пустил его в лоб своему врагу, что он, получив центральный удар в самое темя, завертелся шаром на одном месте. Пока он приходил в разум, я успел сходить в деревню, взять веревку и потом привести его домой в полном здравии. После всего этого, я прославился счастливейшим охотником.
Глава IVБарон сажает вишневое дерево на лбу оленя. Верховая прогулка на медведе. Встреча с бешеной собакой в Петербурге
Вы, конечно, слышали, что Св. Губер слывет за покровителя ловцов и охотников, вы, может быть слышали и о том знаменитом олене, который являлся праведному отшельнику с крестом, торчавшим между его рогами. Когда я был поглупей, чем в настоящее время, я сам искренно верил этой сказке, ходил на поклонение старому Губеру, но никогда не видел дивного оленя. Но вот что случилось со мной, и, говоря вам по секрету, я иногда опасаюсь, чтоб и меня не произвели в какого нибудь Св. угодника.
Истратив однажды весь запас дроби, я вдруг увидел перед собой огромную лань; она так отважно смотрела на меня, как будто кто подсказал ей, что в карманах моих не было ни одного заряда. Я, однако ж, не потерялся; зарядив ружье вишневыми косточками, я пустил их прямо в череп дерзкого зверя. Прицел совершенно удался, олень оторопел, и затем вскоре скрылся. Через год или два, проходя тем же лесом, я увидел этого оленя, с высоким вишневым деревом, которое росло между его рогами. Вы видите, что мои косточки не пропали. Повалив одним ударом своего старого приятеля, я нарвал вишни и превосходно позавтракал. Теперь сообразите, что же мешает какому нибудь праведнику, аббату или епископу сажать кресты на оленьих головах, во имя Св. Губера, и потом дарить их знаменитым охотникам, как талисман спасения.
Вскоре за тем случилась со мной и другая, не менее занимательная, история. Заблудившись в лесу, около какой-то Польской деревни, я встретился лицом к лицу с необыкновенно большим медведем; судя по его отвислым бокам и скорому шагу, я мог заключить, что он был очень голоден, а голодные медведи вовсе не словоохотливы и дружелюбны. Пошарив в карманах пороху и пуль, я ничего не нашел, кроме сору. Думать было нечего. Притаившись за деревом, я выждал, когда косолапый мишка поровняется с ним. Едва он подошел и, к счастью моему, боком, как я вспрыгнув ему на спину, залаял так громко по собачьи, что медведь (вероятно он уже испытал зубы гончих собак), испуганный криком, пустился бежать скорей любого зайца. Ободренный его трусостью, я соскочил на землю, продолжая лаять до тех пор, пока он не исчез из виду.
Но вот случай, самый потешный, из всех случаев моей жизни. Пробираясь ночью по одному из самых глухих Петербургских переулков, я попал на бешенную собаку. Она бросилась на меня с остервенением, но я, чтоб отвлечь ее внимание, снял маховую шубу и накинул ей на голову. Между тем, как она грызла и рвала мой мех, я успел спрятаться под воротами. Прошло нисколько минут, собака скрылась, я поднял свою шубу и благополучно воротился домой. Но дело тем не кончилось. Поутру, слуга мой вбегает в комнату и, задыхаясь от страху, говорит: «Господин, в гардеробе происходят ужасы — ваша енотовая шуба взбесилась.» Я пошел посмотреть; в самом деле, все мое платье прыгало, тряслось и разрывалось в клочья. Этого мало; и верный слуга мой вслед за тем с ума ряхнулся; вскочив на верх платья, он начал немилосердно бить и топтать его. Не желая делить общей опасности города, я поспешил уехать, и потом слышал, что от моей бешенной шубы заразилась сумасшествием вся чиновная часть Петербурга. Но теперь, говорят, легче.
Глава VЛюбимая собака Барона. Преследование лани и рождение щенков. Война под Очаковом и победа над Турками
Доселе меня не оставляли ни счастье, ни удача; и я умел воспользоваться ими, как нельзя лучше, благодаря своей отваге и энергии. Все это вместе образует знаменитых моряков, воинов и охотников. Но странно было бы думать, чтоб адмирал, полководец, или солдат всегда надеялись на судьбу или счастливую звезду, не употребляя собственных средств для успеха в предприятиях. Удача — вещь хорошая только тогда, когда мы сами действуем благоразумно. «Под лежачей камень, — говорить пословица, — и вода не течет».
Я не могу упрекнуть себя в оплошности или небрежности; иначе, меня давно уж не было бы на свете. Едва ли кто больше подвергался опасностям, и едва ли кто лучше спасался от них. Но не в том моя гордость. Я особенно славился конями, ружьями, мечами и уменьем обращаться с ними. Но и не в этом было мое главное превосходство; все мое богатство, честь и слава заключалась в старой гончей собаке, которую я любил, как родного сына. Она состарилась на службе у меня, и была замечательна не столько цветом или ростом, сколько быстротой. Почти никогда я не разлучался с ней, и часто мы засыпали, в поле или лесу, под одним покровом, и одним богатырским сном. Под старость я берег ее, и лелеял, как старого друга.
Но вот что случилось с этой удивительной собакой. Однажды я взял ее на охоту, уверенный, что она, несмотря на свою беременность, не упустит зверя. Завидев дикую козу, необычайно толстую, я гикнул своей Палладе, и она стрелой помчалась за ланью. Но не прошло и трех минут, как я услышал легкий, младенческий крик целой своры щенков. Подъехав к ним, я, действительно, увидеть целую дюжину маленьких животных. Я тотчас понял, что это дети моей Паллады и гонимой ею лани: они обе ощенились во время погони, ни на минуту не остановившись на скаку. Вместе с ними бежал и щенки, разделившись, по инстинкту, на две группы; одни утекали, а другие преследовали. Наконец охота кончилась, и я овладел в один раз шестью ланями и, вместо одной старой Паллады, имел полдюжины новых.
Но охота, я думаю, очень наскучила вам; по-правде сказать, она надоела и мне. Для разнообразия рассказа, я поведу вас, читатель, на войну, которую страстно любят короли, дураки и дети (простите за сближение — в нем много правды.)
С давних пор мне хотелось повоевать, потому что в моих жилах текла кровь старых Ливонских рыцарей. Долго я думал, под чьим бы знаменем мне подраться; наконец убедился, что всего лучше воевать с Турками: во-первых потому, что их легче бить, чем кого-нибудь; во-вторых потому, что я мог идти под самым надежным орлом Русского царя, который, как известно не посылает менее двухсот тысяч войска, хоть бы дело шло о завоевании трех колмыцких кибиток. И вот я, в качестве кавалерийского капитана, отправился на берега Дуная.
Долго мы шли то степями, то гадкими дорогами, и наконец расположились на берегах Прута, на том самом месте, где некогда Петр I чуть-чуть не потерял головы вместе с армией. Подвиги наши были чудом храбрости; в несколько дней мы одержали несколько побед, прогнали врага и вдоволь захватили пленных.
Скромность не позволяет мне говорить о моем личном мужестве, потому что победы кому бы они ни принадлежали, всегда приписываются главнокомандующему, или лучше, царям и царицам, которые даже не нюхали пороху нигде, кроме парадов и разводов, не видели ни поля сражения, ни врага. Льстецы иногда называют их великими победителями, хоть им целую жизнь не довелось подраться даже с ветряными мельницами. Но не в этом дело.
Нельзя, однако ж, умолчать об одном доблестном подвиге, потому что история непременно раструбит его. Это было под Очаковым. К вечеру завязался жаркий огонь между моими Гусарами и Янычарами. Воспламенившись, я бросился на своем арабском жеребце вперед, молнией ударил на неприятеля и, прочистив саблей широкую дорогу, врезался в самый центр чалмоносных голов. Всякий удар острой стали — направо и налево сеял смерть и разрушение. Турки бросились бежать, как они никогда не бегали со времени Магомета. Поле услано было трупами, оружием, стонавшими раненными, издыхавшими лошадьми, оторванными членами, полито кровью и оглашено предсмертной молитвой или проклятиями. Но состраданиям или слезам, в эти минуты, нет места; одна жажда крови, жестокость и месть одушевляют воина. Увидев бегство неприятельского отряда, я пустился преследовать его и, забывшись, влетел через растворенные ворота, в самый город. Оглянувшись кругом, я не видел около себя ни одного из своих гусаров. Они, верно, были повоздержанней меня, и остались за дверями. Не раздумывая дольше, я повел поить своего усталого коня из колодезя, вырытого на площади. Удивляясь, что он пил слишком долго, я обернулся назад и, к крайнему изумлению, увидел, что вода лилась из него, как из жолоба. Задние части моего арабского рысака были отбиты; потом я рассудил, что они были оторваны тяжелыми воротами Очакова, которые наскоро затворились в ту самую минуту, когда я въезжал в крепость. Потерять такого дорогого коня было жалко; я обратился к кузнецу; спасибо ему, он помог горю. Связав накрепко разбитые члены, он сколотил их гвоздями, обложил скобками, залечил рану, положив на нее лавровые листы. Из этих листов впоследствии разросся самый свежий лавровый венок, которым украсилась моя победа.
Глава VIВосхождение Барона на луну. Спуск его на землю. Служба Султану и посольство в Петербург
Но не всегда же счастью баловать меня. Окруженный, в одном бою, со всех сторон, многочисленным неприятелем, я был взят в плен и, что всего хуже, продан турками, как невольник. Примирившись с грустным положением, я начали привыкать к нему; мне дали не трудную, но очень скучную работу — выносить каждое утро султанских пчел на цветистое поле, весь день стеречь их, а к ночи снова размещать по ульям. В один вечер, я потерял пчелу и тотчас же заметил, что два медведя напали на нее, чтоб поживиться медом. Со мной не было никакого оружия, кроме серебряного топорика, который дается, как отличие, султанскими садовниками. Я бросил его в разбойников, чтоб испугать их и освободить бедное насекомое. Но, по какому-то странному закону, топор мой полетел вверх и, зацепил в полете за рог луны, повис на нем, как на гвозде. Что было делать? Как достать его? К счастью, я вспомнил, что Турецкие бобы растут удивительно скоро и достигают необыкновенной высоты. Я посадил один немедленно; он вырос с изумительной быстротой, и верхним концом обвился около нижнего ключка луны. Теперь я с помощью этого растения мог взобраться на месяц, куда и поднялся; но вы не можете представить, как было трудно найти серебряный топорик там, где все блестит серебром и светом. Впрочем, после долгих поисков, я отыскал его в куче мякины и соломы. Потом надо было возвратиться; но увы! солнечный жар засушил и сжег мой боб, так что не было никакой возможности спуститься на нем. Подумав, я стал вить себе веревку из соломы; приготовив ее, я завязал один конец за луну, а другой бросил вниз. Взяв топор в правую руку, левой ухватился за канат, и начал спускаться. Но так как он далеко не доходил до земли, то я вынужден был, пролетев известное расстояние, рубить верхней ненужный конец и привязывать его к нижнему. При всем моем искусстве, веревка не донесла меня до султанской фермы; истертая и размочаленная, она оборвалась за пять миль над поверхностью земли. Я упал так плотно, что подо мной образовалась яма в девять саженей глубины: поэтому можно судить, с какой силой и тяжестью я громыхнулся на землю. Опамятовавшись, я не знал, как подняться из этой пропасти. Надумавшись,