я принялся рыть ступеньки собственными ногтями (Барон, подражая светским львам своего времени, не стриг ногтей ровно сорок лет), и очень удобно выбрался на свет божий.
Истинные заслуги и за Султаном не пропадают. Полюбив мою верную службу, он пожаловал меня свободой, потом приблизил к себе в качестве чубукчара (подавателя трубок), затем возвел в достоинство конюшего и наконец Албанского паши. Но увидев, что я не умею ни рубить верноподданных голов, ни сдирать податей с бедных жителей, ни наказывать плетьми невинных, он отнял у меня эту почтенную должность, и назначил посланником к Русскому двору. Если не ошибаюсь, это было в славное царствование Катерины II, которая развела у себя целую конюшню любовников, и за то названа великой.
Выслушав новое назначение, я немедленно отправился в Россию и, в первый раз, проезжая Москвой, решился погостить в столице-старушке.
Глава VIIПриезд в Москву и описание ее. Вид с Ивана Великого
Думаю, что не все из моих читателей видели Москву или находились в ней в таком сановитом достоинстве, как я — Барон и посланник от Турецкой Империи; поэтому не считаю лишним рассказать о своем пребывании в коротких словах.
Начну с первого впечатления. Приехав в Москву, я тотчас же отправился, как обыкновенно делают любопытные путешественники, осмотреть город. Что вам сказать о нем? С наружной стороны, если взять все вместе и его колокольни, и каланчи, и бельведеры, и сады и грязные переулки, и тощие домики и громадные дворцы, и широкие площади и непроходимые захолустья, если взять все это вместе, Москва будет походить па огромное лукошко, в которое царский каприз сбрасывал несколько веков все, что ему приснилось во сне или привиделось наяву. Москва носит три главных облика — Византийский, Татарстан и Европейский, но Русского в ней, кроме пирогов и квасу, ничего не нашел. Москва живет, как улитка, крайне-сосредоточенной жизнью; она вся уходит в свои воспоминания, да и как не лежать сердцу к этим воспоминаниям? Здесь короновали Иванов Грозных, там били бояр по пяткам Татарской плетью, здесь казнили стрельцов, как быков на бойне, там кропили св. водой цареубийц и развратных женщин; здесь следы глубокого раболепия, там остатки грубого чванства; везде колокольня и питейный дом, везде униженный слуга и над ним заносчивый барин.
Общество в Москве самое обворожительное. По приезде сюда, я должен был сделать две непременные вежливости — во-первых, поцеловать неумытую руку у Митрополита и во-вторых, явиться с визитом к губернатору. Обязанность первого состоит в том, чтоб просить Бога за благоденствие древней столицы, а обязанность другого разорять ее взятками. И духовный Бог никак не может сладить с светским — воровство здесь с незапамятных времен продолжается. Кто хочет полюбить Москву и ужиться в ней, тот должен каждый день делать двадцать пять ненужных визитов, три часа просидеть за обеденным столом и столько же за ужином.
На другой день, я решился взойти на Ивана Великого, чтоб оглянуть одним взглядом весь громадный город. Без преувеличения, вид восхитительный! Желая продолжить свое удовольствие, я приказал подать себе бумажный змей (аэростаты еще не были известны в Москве) и, привязав себя к его мочальному хвосту, отправился, по направленно ветра, осматривать окрестности. Воздушное мое путешествие было бы совершенно счастливо, если б только я не прельстился одним золотым крестом, на высокой церкви. Пролетая мимо его, я хотел отчасти отдохнуть, а отчасти и насладиться очаровательным видом — и потому, оставив свой змей, уселся на этом кресте, очень удобно. Вследствие ли усталости или влияния горного воздуха, я крепко уснул здесь, и только на другой день звон колоколов разбудил меня от приятного сна. Захотев есть, я решился сойти на землю; со мной, впрочем, не было ни веревки, ни лестницы, и потому, подломив снизу креста, я преспокойно упал с ним па мостовую. Вот, подумал я, и новое чудо во имя креста.
Глава VIIIОпасное купанье в Средиземном море; Барон попадает в брюхо рыбы и остается там более четырех часов
Однажды я рисковал погибнуть самым странным образом в средиземном море. Купаясь в превосходном Марсельском заливе, в летний полдень, я отплыл довольно далеко от берега; вдруг перед мной остановилась огромная рыба, с широкими зебрами; ясно было, что она хотела проглотить меня. Надо было спасаться; не теряя ни одной секунды, я съежился в самый маленький размер, как спеленутый ребенок, и юркнул, между ее зебрами, прямо в желудок: здесь я пробыл несколько времени, среди совершенной темноты и довольно большого жару, как вы можете представить. Но наскучив, я начал беспокоить рыбу, чтоб она выбросила меня из своего брюха. С этой целью я начал кувыркаться, топать, кричать, но кажется ничто ее так не сердило, как моя пляска в присядку. Едва я начинал свой бешенный танец, как она из всех сил старалась выплюнуть меня; но я противился. Наконец рыба ужасно замычала, и от злости поднялась в воде почти перпендикулярно. Один итальянский рыбак, удивший в это время на берегу, заметив ее, немедленно зацепил крючком и вытащил на землю. Сбежался народ, и начал рассуждать, как распотрошить пойманную белугу, чтоб сохранить как можно больше ее жиру. Я понимал итальянский язык, и чрезвычайно испугался, чтоб они не рассекли и меня пополам своим оружием. Поэтому я стал на самой середине брюха, до того огромного, что еще дюжина людей могла поместиться в нем, — думая, что операция рыбаков начнется с оконечностей белуги. Но горько обманулся; они запустили нож в самый центр, недалеко от моего носа; увидев сияние света, я закричал истошным голосом, призывая на помощь. Трудно выразить, как изумились рыбаки, услышав человеческий крик, выходивший изнутри рыбы, и увидев человека, прямо ходившего по ее брюху. Потом я рассказал им свою печальную историю, и они смеялись от всего сердца.
Освежившись и выкупавшись снова в море, я поплыл за платьем, которое осталось на другом берегу. Говоря приблизительно, я оставался в рыбьем брюхе около четырех часов с половиной. Какой-то библейский пророк пробыл дольше моего, и не умер.
Глава IXБарон сбивает воздушный шар на землю и спасает ученого француза. Путешествие его по Нилу и милость Султана
Когда я служил Турецкому Султану, мне часто случалось прогуливаться у берегов Геллеспонта, с которого открывается великолепный вид на море и Константинополь, с его роскошным сералем. Одним утром, наслаждаясь восходом чудной зари, свежей, как щека красавицы и чистой, как горная лилия, я заметил в воздухе шарообразное тело, величиной вершков двенадцать. Взяв охотничье ружье, без которого я никогда не прогуливался, и зарядив его пулей, выстрелил в шар, но пуля не достала его, потому что он носился под облаками. Тогда я положил двойную порцию пороху и пять или шесть пуль, и этот выстрел был совершенно удачен. Глобус, разорванный с боку, полетел вниз. Вообразите мое удивление, когда я увидел у своих ног золотую тележку, а в ней человека и кусок зажаренного барана!
Рассмотрев их и дав отдохнуть от сильного ушиба воздушному путешественнику, я поднял и обласкал его. Это был очень любезный француз, помешанный на какой-то ученой теории; он рассказал мне следующую историю.
«Сем или восемь дней, — говорил он, — пробыв в той стороне, где солнце никогда не западает, я решился посетить Исландский остров, понюхать дым его знаменитого вулкана и потом проехать в Англию. Осмотрев здесь туманы и отвратительную сырость Лондона, я вздумал устроить себе шар с золотыми возком и подняться в облака, чтоб произвести некоторые атмосферные опыты. К несчастью, направление ветра изменилось, едва я оставил землю, — как по воле бури был занесен вместо берегов Темзы к берегам Геллеспонтского пролива.
Пролетев около пяти тысяч миль, я так проголодался, что ученые наблюдения вовсе на ум не шли: я гораздо больше думал о хорошем супе чем, о влиянии атмосферы на дыхание. На третий день я решился заколоть своего ягненка и, поднявшись далеко выше луны, почти под самое солнце, воспользовался его необыкновенной теплотой. Содрав шкуру с барашка, я вывесил его за шар, с той стороны, откуда светило солнце. Не прошло и двух часов, как мое жаркое было готово; этой пищей я пробывался до настоящей минуты.»
Француз окончил рассказ и, кажется, был очень удивлен видом окружающих его предметов. Когда я сказал ему, что перед нами стоить роскошный сераль Турецкого султана, он очень умилился и засверкал мутными глазками. «Причина моего долгого воздушного плавания была та, что я нечаянно изломал пружинку, которой можно поворачивать шар направо и налево, вниз и вверх. Это секрет моего изобретения, еще неизвестный миру. И если б вы не выстрелили в меня, — чему я обязан своим спасением, — верно мне, как Магомету, пришлось бы висеть между небом и землей до второго пришествия.»
Вскоре затем великий визирь послал меня в Каир, с таким грязным поручением, что я думаю лучше умолчать о нем.
Приехав сюда с огромной свитой, я исполнил приказание и, отпустив своих спутников, стал жить простым человеком. Погода была восхитительная, и река Нил струилась в полной прелести своих вод. Пользуясь случаем, я нанял лодку и решился спуститься в ней до Александрии. На четвертый день моего плавания, знаменитая река начала прибывать, и так быстро, что на другое утро все окрестные города и села были затоплены водой. К вечеру, моя лодка загрузла, сначала я думал, среди кустарников, а на заре увидел, что это были миндальные дерева, совершенно зрелые и покрытые роскошнейшими плодами. Около семи или восьми часов поднялся порывистый ветер, и перевернул вверх дном нашу лодку. К счастью, я и моя прислуга спаслись, взобравшись на миндальные ветви, где мы прожили не менее шести недель, питаясь сладкими плодами. Конечно, они надоели нам, но в нужде не знают вкуса. Наконец поток Нила убыл, и мы подобно Колумбу, с восторгом ступили на твердую землю. Подняв лодку, которая лежала на дне, недалеко от нас, мы поправили ее, высушили свое платье и потом увидали, что мы плыли над стеной превосходного сада, обставленного лимонами и миндалями. В Александрии я пересел на корабль и поспешил явиться к Султану. Довольный моей расторопностью и рассказом о приключениях на водах Нила, он чихнул, в знак особенного удовольствия, так крепко, что восемь фарфоровых ваз, курившихся фимиaмом, повалились с пьедесталов; я не упал только потому, что прислонился к мраморной колонне. В награду за труд, он приказал отворить мне двери заповедного сераля, и показать пятьдесят прекраснейших акадий. Выше этой милости ничего нельзя требовать от Султана.