иных общественных) поступков, т. е. социальной психологии.
Поэтому я предлагаю устанавливать совместимость каждой системы производственных отношений не с нерасчлененной категорией производительных сил, а с уровнем технологии, во-первых, и с состоянием социально-психологических процессов, во-вторых. Социальная деятельность человека зависит от ее социально-психологической оценки. А это значит, что переход от одного типа хозяйствования к другому и далее от одной системы социальных отношений к другой, даже когда эта перемена не носит характера смены принципа социальных отношений, а сводится к этническим, религиозно-идеологическим или же внутрисословным сдвигам, должен сопровождаться сменой социальных ценностей. Как уже было сказано, то, что было антиценностью, должно стать ценностью, а то, что было ценностью, должно стать антиценностью. Такая перемена не может сразу стать массовой: для приведения в движение массы нужно появление эмоционального и волевого лидера или лидеров (это явление Л. Н. Гумилев[8] и называет пассионарностью).
Осознание того, что существующая система производственных отношений (или характера государственного устройства, или характера идеологии) ограничивает возможности развития производительных сил, еще не ведет непосредственно к насильственной или постепенной замене этой системы. По существу говоря, только развитие новой технологии индустриального общества невозможно без соответствующего коренного преобразования производственных отношений; но и здесь переход к новой системе не всегда является революцией и не всегда синхронизирован с переворотами в технологии. Тем более это верно в отношении более ранних систем производственных отношений. Появление металлического лемеха для сохи и стального топора действительно привело к изменению системы организации производства и самого территориального распространения цивилизаций. Но та же соха применялась без особых усовершенствований с конца IV тысячелетия до н. э. (в Шумере) до XIX в. н. э. (хотя бы в России). Изменение металла для лемеха (сталь вместо бронзы и меди) не имело принципиального значения и не напрямую связано с коренными изменениями в состоянии общества. Горнорудное дело тоже не менялось принципиально с начала века металла до начала эпохи капитализма. В области ремесла различные новшества (изобретение стекла, введение вертикального ткацкого станка, алмазного сверла и т. д. и т. п.) никак не связываются по времени с системными изменениями общества. Существенное влияние на развитие общества оказало введение стальных орудий, что позволило значительно расширить распахиваемые территории. Огромное историческое значение имел прогресс в мореплавании. Но ни то, ни другое технологическое новшество не синхронизируется с изменениями в социально-экономической структуре человеческого общества в целом; результаты этих открытий сказываются очень постепенно.
Есть лишь одна область технологии, где прогресс — конечно, не безвозмездный — оказывает непосредственное влияние на смену производственных отношений. Это прогресс в производстве оружия[9]. Где нет металлического оружия, там не может быть классового общества (ни даже предшествующей ему стадии, выделенной современными этнографами,— чифдома[10]). Воин, имеющий вооружение, которое ему предоставляет медно-бронзовый век, не может организовать массовую эксплуатацию рабов классического типа: к каждому рабу с медно-бронзовым орудием в руках нужно было бы приставить надсмотрщика. Но эксплуатация целых отрядов рабов классического типа возможна во второй фазе, когда воин имеет стальной меч, стальной панцирь и настоящие шлем и щит. Если и от эксплуатации классических рабов пришлось отказаться, то не из-за какого-либо переворота в производительных силах (в смысле технологии), а из-за малой производительности рабского труда. Воин на защищенном панцирем коне, сам закованный в броню, а позже и опирающийся на новое достижение архитектурного искусства — укрепленный замок, может обеспечить эксплуатацию крестьянина, который в предшествующую эпоху и поставлял основную массу воинов.
Со средневековьем покончили не столько великие географические открытия (хотя и они тоже), сколько пушка, которая свела на нет роль средневекового рыцаря и поставила промышленное предпринимательство выше сельскохозяйственного, не говоря уже о ручном ремесле. Атомная и водородная бомбы приведут (если человечество сохранится) к утверждению посткапиталистического общества во всемирном масштабе. Оно, конечно, само полно противоречий и никоим образом не может рассматриваться как абсолютное будущее. Но в этом разберутся будущие поколения, если, конечно они состоятся.
Подчеркну, что изменения и в военной технологии сами по себе не обусловливают смену общественных отношений (производственных отношений). Их обусловливают только такие изменения, которые сопровождаются сменой ценностной ориентации. И наоборот, перемена ценностей не приводит к коренной смене общественных отношений, если она не подкреплена наступившей или хотя бы могущей наступить революцией в технологии производства оружия.
Единство закономерностей исторического процесса явствует из того, что они равно прослеживаются как в Европе, так и на противоположном конце Евразии — в почти изолированной островной Японии, не испытавшей ни крестовых походов, ни турецкого, ни монгольского нашествия, и даже в Южной Америке. На их примере может быть довольно строго проверена предлагаемая ниже периодизация фаз исторического процесса.
В течение истории непрерывно происходит столкновение обществ различных фаз. Фаза от фазы нормально отделяется не революционным переворотом., а переходным периодом различной длительности, продолжающимся до тех пор, пока вырабатываются все признаки диагностические для новой фазы. Этот междуфазовый период мы будем называть фазовым переходом.
Первая фаза(первобытная)
Для самых ранних периодов истории Homosapienssapiens возможна только технологическая периодизация: палеолит, мезолит (преимущественно установлен в западной части Евразийского континента), неолит. Реальную жизнь позднепалеолитического человека можно было бы наблюдать у аборигенов Австралии, но, к сожалению, непосредственные наблюдения, притом весьма немногочисленные, велись в основном тогда, когда жизнь аборигенов уже была решительно нарушена массовой иммиграцией в Австралию из Европы во второй половине XIX—XX в. Одно из наиболее интересных свидетельств принадлежит неграмотному англичанину, который был сослан в Австралию за преступление, бежал из колонии, прожил среди аборигенов десятки лет, а остаток жизни провел в одном из городов Восточной Австралии; свою историю он поведал случайному журналисту. Научные исследования начались только в самом конце XIX в. Казалось бы, палеолитическое состояние австралийских аборигенов в эпоху, когда Европа и Америка находились на высоком уровне капиталистического развития, должно свидетельствовать о продолжительной не только социальной, но, может быть, и биологической отсталости австралийцев. Это, однако, не так. Эпоха классового развития человечества занимает не более 1—2% продолжительности существования вида Homo sapiens sapiens[11]. Соответственно технологическое отставание всего на 2%—скажем, скорость 10,2 секунды вместо 10,0 в беге на стометровку — достаточно для возникновения такого разброса в уровне развития.
И дело тут даже не столько в небольшом уменьшении скорости технологического развития, сколько в благоприятной или неблагоприятной экологической среде. Аборигены попали в Австралию во время последнего ледникового периода и соответственно низкого стояния уровня Мирового океана[12]. Вся Индонезия в тот период составляла единый полуостров с Индокитаем, а Новая Гвинея и остров Хальмахера — полуостров Австралийского континента. Небольшие проливы между Хальмахерой и Сулавеси и между Сулавеси и уже континентальным (евразийским) Борнео (Калимантаном) могли быть преодолены на плотах, сооружать которые, видимо, умели уже и палеолитические люди. (Аналогичным образом, по древней суше, произошло и заселение Тасмании[13].) На Австралийском континенте совершенно отсутствовали экологические (зооботанические) предпосылки для выращивания злаков и плодовых растений и для приручения животных.
На уровне первой фазы первобытного общества помимо австралийцев находились вплоть до новейшего времени и население приполярных и таежных областей Евразии и Америки, значительная часть населения Африки, Южной и Северной Америки — и по той же причине чисто экологического характера, что и австралийцы: ввиду отсутствия в соответствующих зонах растений и животных, пригодных для массового одомашнения (даже северный олень — животное полуодомашненное).
Заметим, что уже на уровне первой фазы исторического процесса (фазы ранней первобытности) существовал зачаточный обмен между группами населения, иногда — через много рук на большие расстояния. Так, путем обмена получали обсидиан и даже кремень для изготовления неолитических орудий труда и оружия.
В советской учебной литературе наша первая фаза объединяется со второй под общим названием «первобытнообщинная формация». В этом она следует Сталину, а не Энгельсу, хотя книга последнего — «Происхождение семьи, частной собственности и государства» считается для марксизма классической. Энгельс, однако, разделял эту «формацию» (термин, им не применявшийся) на два этапа, которые он (вслед за Л. Г. Морганом) обозначал как «дикость» и «варварство». Книга Энгельса является блестящим, но дилетантским переложением идей этого крупнейшего американского этнографа. Труды Моргана, однако, являются не завершением, а началом научного исследования первобытных обществ и, в частности, важнейшего фактора их социальной жизни — систем родства.