Алмазная лихорадка заразила не только одиночек. Инженер Баринджер основал настоящую, по всем правилам, акционерную компанию для добычи несметных богатств Аризонского кратера.
Компания быстро прогорела. Алмазы оказались тут не крупнее тех, что были найдены русскими в их новоурейском аэролите.
Прямой путь к небу в алмазах не привел.
Такова обычная судьба прямых путей.
Наш мир только прикидывается евклидовым. Ближайшим расстоянием между двумя точками отрезок прямой бывает только на чертежах.
До этого додумались уже соотечественники Евклида — александрийские греки. Во всяком случае, им принадлежит первое дошедшее до нас изображение Уробороса — дракона, кусающего свой хвост.
Это изображение находится в «Хрисопее Клеопатры» — алхимическом трактате, посвященном различным манипуляциям с золотом. И обычно считается символом трансмутации — превращения одних металлов, неблагородных, в другие металлы, благородные. Однако вряд ли стоит придавать Уроборосу такой узкотехнологической смысл.
Кажется, первым на это обратил внимание Фредерик Содди, человек, создавший учение об изотопах и придумавший само это слово. В публичной лекции, прочитанной в 1907 году в Глазго, Содди высказался в том смысле, что Уроборос — реликт какой-то сверхдревней цивилизации, владевшей недоступными даже нам знаниями. И что этот реликт не что иное, как наглядный образ циклического развития Вселенной.
Возможно, Содди был прав. И если не такая цивилизация, то такие мировые циклы действительно имели место в прошлом и будут иметь место в будущем. И нынешнее красное смещение сменится фиолетовым, фиолетовое — снова красным, и так далее. Однако подобные циклы нетрудно усмотреть и в событиях меньшего масштаба, нежели вселенские: нормальные герои всегда идут в обход.
Один такой нормальный герой трудился в конце прошлого столетия как раз неподалеку от Лесного, на той же Выборгской стороне, в Медико-хирургической академии.
Звали его Константин Дмитриевич Хрущов.
О свершившемся по соседству открытии Константин Дмитриевич узнал из первых рук — от лачиновского коллеги Михаила Васильевича Ерофеева, с которым частенько встречался в Минералогическом обществе.
А узнав, загорелся.
Уроженец Харькова, он вообще отличался свойственной харьковчанам подвижностью и загорался с завидной легкостью.
В юности загорелся медициной — учился в Бреславле, потом в Вюрцбурге, где и получил на двадцатом году жизни вожделенную степень доктора медицины.
Но тут же загорелся географией — пересек Атлантику и четыре года колесил по обеим Америкам.
В Калифорнии, которая не забыла еще золотую лихорадку пятидесятых годов, загорелся геологией и минералогией. Да так, что, вернувшись в Старый Свет, вовсе расстался с лечебной практикой и с головой погрузился в новое увлечение.
Лейпциг, Петербург, родной Харьков, снова Петербург…
Причины горячего интереса, проявленного Константином Дмитриевичем к лачиновским алмазам, могут показаться очевидными: Калифорния, Эльдорадо, манящий блеск сокровищ. Однако ничего подобного Хрущов, как говорится, и в мыслях не держал. Его манило совсем, совсем иное…
Тут мне кажется уместным ненадолго прервать рассказ о Константине Дмитриевиче Хрущове и сообщить читателю, что он не был первым харьковчанином, которого манило и в конце концов заманило это иное.
Обращенные к Петру Яковлевичу Чаадаеву пушкинские строки: «Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, а здесь он — офицер гусарский» — в некотором смысле можно было бы отнести и к лейб-гвардии сержанту Василию Назаровичу Каразину. В Лондоне из него вполне мог бы выйти второй Кавендиш, а в Филадельфии — второй Франклин.
Темперамент у Каразина был южный — недаром свою родословную он вел от грека Караджи. И проявлялся этот темперамент в поступках хоть и разного масштаба и направления, но, как правило, неординарных.
Самовольные отлучки из казармы не к ночным феям, а в лаборатории Горного училища.
Женитьба на крепостной.
Бегство за границу.
Основание Харьковского университета.
Основание первого на Украине научно-технического («филотехнического») общества.
Изобретение парового отопления.
Постройка катера с реактивным двигателем («самоваром»).
Создание первой в России метеостанции.
Обращение в Российскую Академию наук с проектом использования атмосферного электричества…
Из песни слова не выкинешь — с годами Василий Назарович сильно поправел. Если в 1801 году Каразин тайком пробрался в апартаменты только что взошедшего на престол Александра I с подметным письмом, в котором советовал молодому самодержцу воздержаться от самодержавного образа действий, то в конце тридцатых годов, уже при Николае I, царский министр внутренних дел получил от Каразина эпистолу, начинавшуюся такими словами: «Дух развратной вольности более и более заражает все состояния».
Конечно, было бы замечательно, если бы каждый человек, в чем-то продвинувший цивилизацию вперед, оказывался прогрессивным и во всех других отношениях. Но такое, к сожалению, встречается несколько реже, чем хотелось бы.
Активный общественный деятель в недолгую либеральную эпоху первых годов XIX века (к этому времени как раз и относятся его труды на поприще народного просвещения), Каразин затем попадает в опалу и практически всю дальнейшую жизнь (а умер он уже в сороковых годах) проводит под гласным надзором полиции в своем родовом имении близ Харькова. Там он становится естествоиспытателем.
К великому сожалению, основатель Харьковского университета сам университетов не кончал, настоящей научной школы у него не было. Это сказалось не только в крайней тематической разбросанности его наблюдений и опытов. В научных сочинениях Каразина, как правило, отсутствуют те конкретные подробности, без знания которых невозможно повторить проделанные им эксперименты.
Такова и статья Василия Назаровича, именованная по-старинному выразительно — «О сжении угля с расчетом» — и содержащая поразительное сообщение. «Случилось мне добыть, — пишет Каразин, — чрезвычайно твердое вещество в кристаллах, которое профессор химии Сухомлинов почел подходящим ближе к алмазу. Я имею о сем собственноручную записку, представленную им г-ну попечителю Е. В. К., которого я просил об испытании сего вещества в лаборатории Харьковского императорского университета. Это было в генваре или феврале 1823 года».
Ни этих кристаллов, ни этой записки до нашего времени не дошло. Известно лишь со слов Каразина, что исходным веществом в его опытах служил «пирогонон» — смолистый остаток сухой перегонки дерева. И что пирогонон этот подвергался «особливо долговременному действию постепенно усиливаемого огня, который напоследок был доведен до белого каления».
Зачем понадобилось Василию Назаровичу калить пирогонон, бог весть. Скорее всего, он подвергал испытанию огнем все, что оставалось после сухой перегонки. Однако не исключено, что этот опыт не был голой эмпирикой, что имелись у экспериментатора к его проведению существенные основания. Есть же в сочинении Каразина и такая фраза: «Малейшее изменение в соразмерности рождает уже иное тело, отличное для наших чувств, чему разительным примером могут служить чистый уголь и угль». Так не пытался ли Василий Назарович, доводя до белого каления свой «пирогонон», тем самым произвести в угле то самое «малейшее изменение в соразмерности», какое превратило бы его в «чистый уголь» — то есть алмаз?
А еще дошло до нас каразинское определение материальной сущности алмаза — скорее, впрочем, поэтическое, нежели научное: «оруденелый свет солнечный».
Более всего, пожалуй, любопытны в этом деле два обстоятельства.
Одно заключается в том, что до 1823 года ни в одной стране мира не было предпринято ни одной попытки сотворения алмаза, хотя с момента окончательного доказательства англичанином Хемфри Дэви вещественного тождества угля и алмаза прошло уже девять лет. Так что Каразин был первым не только в России. Он вообще был первым.
Второе любопытное обстоятельство, так сказать, географическое. Разумеется, случайности бывают всякие, а все же интересно, что и вторым на Руси алмазотворцем тоже был харьковчанин.
Если о причинах, приведших к алмазотворению Василия Назаровича Каразина, можно все же только гадать, то жизненный путь Константина Дмитриевича Хрущова вел его к алмазам с неумолимой очевидностью.
Дело в том, что почерпнутых в путешествиях наблюдений хватило ему ненадолго, да и описательный характер тогдашней геологической науки полностью удовлетворить его деятельную натуру никак не мог. И он ринулся в эксперименты.
Еще в бытность свою в Лейпциге он вознамерился получить искусственный горный хрусталь. На выращивание прозрачных кристалликов кварца ушли месяцы, но своего Константин Дмитриевич добился. Хрусталики росли в нагретом до 250 градусов растворе кремнезема.
Потом ему удалось сварить слюду. Тут жару понадобилось побольше, вместо толстостенной стеклянной груши пришлось раздобыть платиновый тигелек.
Потом он вознамерился изготовить циркон. В средние века золотистые и прозрачные экземпляры этого минерала именовались гиацинтами. Привозили их в Европу с острова Цейлон персидские купцы. По-персидски «золотистый» — царгун, отсюда недалеко и до циркона.
Чтобы изготовить циркон, Константин Дмитриевич сконструировал своего рода матрешку: в сосуд со стальными стенками вставил другой сосуд — из жаростойкой платины. Внутренний сосуд заполнил нужными реактивами, наружный завинтил массивной пробкой. Газы, которые образовывались при реакции между загруженными в матрешку веществами, должны были создавать в ее животе повышенное давление, ускорявшее кристаллизацию.
Расчет оправдался — на свет божий явился циркон.
Трудно сказать, синтезом какого минерала занялся бы Хрущов после того, как он получил рукотворный гиацинт. Но тут как раз подоспело сенсационное открытие Лачинова с Ерофеевым.