Как раз в это время заболела Анна Петровна, и все расчеты, связанные с проверкой новой формулы, мне пришлось делать самому.
Однажды я остался после работы в лаборатории вместе с Зиночкой. Она собиралась с мужем в театр, и ехать из центра города в Шувалово, где им недавно дали квартиру, а потом опять в центр, было бессмысленно. Зиночка сегодня была выдержана в зеленых тонах: и туфли, и платье, и даже умело положенные тени около глаз — все имело один и тот же изумрудный оттенок.
— Вы неотразимы, Зиночка, — не удержался я от комплимента, когда мы остались в комнате одни. — И неужели это все для него?
Зиночка кокетливо улыбнулась:
— Мужу надо нравиться, а то могут быть неприятности…
— Какие неприятности? — спросил я.
— Обыкновенные… Такие, как у Анны Петровны, например… — вдруг сказала она, быстро взглянув на меня, будто испугавшись, что выдала чужую тайну.
— Я не знаю, какие неприятности у Анны Петровны, — твердо сказал я.
— Ну как же, вся лаборатория знает, а вы не знаете… Плохо у них с Иваном Андреевичем. Вы думаете, Анна Петровна просто так заболела?
— Мне говорили, у нее бронхит, — неуверенно сказал я.
— Ну, прямо бронхит… Просто она видеть не хочет, как дружно работают Иван Андреевич со своей помощницей…
Формула для теоретической зависимости дзета-потенциала от радиуса пор имела одну неприятную особенность: все расчеты с ее помощью можно было производить только методом подбора, поэтому, для того чтобы обработать данные только по одной экспериментальной кривой, нужно было затратить не менее недели. Можно было представить мое настроение, когда я думал о количестве предстоящей рутинной вычислительной работы! Эксплуатировать родственные чувства Сима было уже стыдно, и я попробовал научиться считать на ЭВМ сам.
В ВЦ была специальная комната, где вплотную друг к другу стояли обычные школьные парты. На партах, склонившись над простынями распечаток, работали программисты-пользователи. Едва отыскав свободное место, я сел зубрить очередной учебник. Книжка оказалась краткой, но очень толковой инструкцией «для программирования на алгоритмическом языке „АЛГОЛ-60“».
Когда мне показалось, что язык уже изучен, я написал свою первую программу на специальном бланке и отнес его в перфораторную. На другой день я уже держал в руках небольшую колоду карт с пробитыми насквозь прямоугольными отверстиями. Положив в начало колоды несколько карт с пробитым шифром и паспортом задачи, я одел ее в «рубашку» из текстолитовых дощечек, стянул все это резинкой и с некоторой торжественностью отнес в машинный зал. Перед залом находилась маленькая комната, где стоял стол, куда надо было складывать предназначенные для счета задачи. Стены комнаты были сплошь заставлены библиотечными ящиками с номерами шифров. Время от времени из зала выходила девушка-оператор с уже сосчитанными задачами и распечатками. Колоды рассортировывались по ящикам, а распечатки укладывались на краю стола. После этого девушка собирала приготовленные для счета задачи и уносила их в зал. На большой деревянной двери зала висела картинка с забавной оскаленной тигриной мордой, под которой красовалась надпись: «Не входить!» Когда дверь открывалась, из зала веяло прохладным кондиционированным воздухом и раздавался грохот нескольких одновременно работающих печатающих устройств. Не сходя с места, дежурил я у входа в машинный зал, чтобы не пропустить момента, когда девушка вынесет мою задачу. Через два часа распечатка была у меня в руках. После шифра на листе был напечатан текст моей программы, внизу, под текстом, машина сама перечисляла мои ошибки. Их было столько, что не хватило заказанной мною в паспорте длины бумажной ленты. Просидев без толку над распечаткой целый час, я пошел к Симу. Ему достаточно было трех минут, чтобы разобраться во всех моих ошибках. Я исправил их, набив новые карты, и снова отнес колоду на стол…
С этого дня время для меня стало идти рывками. С того момента, как я получал новую распечатку с очередной ошибкой, и до мгновения, когда колода исчезала за дверью машинного зала, оно вообще выключалось. И наоборот, те часы, которые я проводил в нетерпеливом ожидании под картинкой с тигриной мордой, длились бесконечно долго. Именно в эти часы давало знать о себе сердце — в середине груди возникала тупая тяжесть. Но вот появлялась новая распечатка, и все отступало на второй план: и великолепная весенняя погода, и духота коридора ВЦ, и ноющая боль в груди.
Стояло уже жаркое лето, когда я получил очередную распечатку, которая оканчивалась фразой: «конец задачи», что означало отсутствие в программе ошибок. Теперь, после прохождения тестов, можно было начинать обработку по новой формуле всех имеющихся экспериментальных данных о зависимости дзета-потенциала от радиуса пор. Набив числовой материал на перфокарты, я запустил данные в машину. Результаты обработки были неправдоподобно хороши: экспериментальные значения отличались от теоретических не более чем на пять-шесть процентов.
Победа была полной, и досталась она сравнительно легко: ведь с начала моих исследований по новой теме не прошло и двух лет… Похудевшая и осунувшаяся после долгой болезни Анна Петровна снова и снова перебирала листы распечаток, не веря в справедливость полученной теоретической зависимости, но факт оставался фактом: такая зависимость была и она прекрасно описывала весь имеющийся в наличии экспериментальный материал.
С сердцем опять стало хуже, и врачи не велели мне выходить из дому. Теперь, после нескольких месяцев, проведенных в ВЦ, мне казалось, что у меня появилась уйма свободного времени, и я продолжал свое электрохимическое образование. Дойдя в учебнике Антропова до глав, посвященных возникновению скачка потенциала между фазами, я еще и еще раз перечитывал то место, которое я цитировал год назад Ивану Андреевичу. Вглядевшись в свою формулу, я внезапно осознал, что одна из констант, которую машина подбирает в процессе обработки экспериментальных кривых, непосредственно связана с тем самым неуловимым абсолютным скачком!..
Это было невероятно, но это было именно так. Более того, проверить это предположение ничего не стоило: надо было просто померить электродные потенциалы тех материалов, с которыми работал Иван Андреевич.
Эта мысль привела меня в состояние какой-то странной эйфории: я бросился к телефону и набрал номер. Трубку снял Иван Андреевич. Я извинился за поздний звонок и попросил к телефону Анну Петровну.
— Она здесь больше не живет, — после небольшой паузы сказал Иван Андреевич.
— А ей можно позвонить?
— Нельзя, там нет телефона… Если что-нибудь срочное, я могу дать адрес… — добавил он нерешительно.
Я поблагодарил и повесил трубку.
На следующий день, наплевав на предписания врачей, я явился в лабораторию ни свет ни заря. Едва дождавшись прихода сотрудников, я с плохо скрываемым волнением объявил им об открывающихся перед нами перспективах.
— Здесь какая-то ошибка, — сразу же сказала Анна Петровна, — проблему абсолютного скачка решить нельзя.
— Ерунда, — сказал Иван Андреевич, — я всегда говорил, что абсолютный потенциал измерить можно.
— Это должен решить эксперимент, — сказал я, вкратце описал схему предполагаемого опыта.
— Это все не так просто, — сказал Иван Андреевич и тут же стал набрасывать эскиз установки.
Мне пришлось долго доказывать необходимость проведения задуманных экспериментов, так как ни Анна Петровна, ни объединившаяся на этот раз с ней Галя никак не хотели со мной соглашаться.
— Да поймите, — говорил я им, — такой шанс может выпасть один раз в жизни, да и то — не каждому…
Наконец сопротивление моих помощниц было сломлено, и мы стали обсуждать, как лучше и быстрее осуществить намеченные исследования.
Наше импровизированное совещание кончилось, и Иван Андреевич попросил меня выйти вместе с ним в коридор.
— Вы были больны, — сказал он, жадно затягиваясь сигаретой, — и, наверно, не знаете… Мы с Анной завтра разводимся. Сами понимаете, — продолжал он, — при таком положении работать в лаборатории Гале, мне и Анне будет трудно. Анна привыкла к вам, так уж лучше нам с Галей исчезнуть. Мы решили уволиться…
— А как же эксперимент?
Иван Андреевич дернул плечом:
— Ничего, найдете кого-нибудь…
— Такого, как вы, — нет, — сказал я. Голос мой дрогнул: — Послушайте, я прошу вас еще два-три месяца поработать, надо же посмотреть, что получится с абсолютным скачком… Неужели вам самому не интересно?
— Ладно, — не глядя на меня, сказал Иван Андреевич, — я посоветуюсь с Галей…
Недели через две я уговорил врача выписать меня на работу. За это время новая установка была уже собрана, испытана, и мои помощники ждали моего возвращения, чтобы обсудить схему предстоящих опытов. Наконец Иван Андреевич и Галя залили в ячейку раствор с первой из серии концентраций и приступили к измерениям. Как обычно, сразу же возникло множество экспериментальных сложностей и других всевозможных препятствий, затягивающих работу. Так, например, оказалось, что для исследуемого нами стекла электрохимическое равновесие с раствором наступает лишь через несколько суток после начала опыта. Потом ночью в лаборатории лопнула батарея отопления, и вода попала в наш самый главный измерительный прибор, который после этого пришлось отдавать в ремонт. Поэтому была уже глубокая осень, когда на установке была снята первая точка.
Для моего сердца осень всегда была не лучшим временем года, и, в конце концов, дожди и холодные ветры загнали меня в больницу. Потянулись длинные недели, заполненные капельницами и кардиограммами. Мне запретили видеться с моими сотрудниками, и я строил самые различные предположения о том, что происходит с новой установкой. Эти мысли не давали мне сосредоточиться даже на великолепных зарубежных детективах, которыми меня буквально завалили мои друзья.
Из моей палаты виден кусок больничного парка с аллеей, ведущей от проходной к нашему отделению, и я подолгу сижу у окна, глядя на разыгравшуюся на дворе осень.