Информатор сообщил:
— Сошел головной обтекатель.
И тут же чей-то веселый голос спросил:
— Горизонт наблюдаете?
— Наблюдаем, наблюдаем. Куда же ему деться? — ворчливо сказал Бортинженер.
— Двести восемьдесят секунд. Полет нормальный. Тангаж, рысканье, вращение в допуске… — Включилась третья ступень носителя, и словно ручей забормотал, прорвавшись, — все снова заговорили, потихоньку, вполголоса, прислушиваясь одновременно к громкоговорителям. Хотя что уж тут прислушиваться, надо просто ждать, ждать последнего сообщения, а потом похлопать в ладоши и разойтись.
— Пятьсот сорок секунд полета… Зафиксировано отделение объекта от носителя…
Ну вот! Теперь и в полный голос говорить можно. Раздался первый одинокий хлопок. И в тот же миг Командир сказал встревоженно:
— Сильный удар сразу после разделения. Закрутка…
— Давление в БО падает! — напряженной скороговоркой произнес Бортинженер. — Падает давление в бытовом отсеке!
— Разгерметизация объекта! — жестко подтвердил телеметрист космодрома. — Телеметрия показывает разгерметизацию объекта!..
Небо было синее-синее. И по нему чуть заметным облачком еще расплывался след ракеты…
Ладогин внезапно остановился и как бы со стороны увидел, что пересекает широкую, хорошо ухоженную клумбу, сминая и глубоко вдавливая в рыхлую землю сочные стебли еще не распустившихся цветов. Слева, справа и впереди так же быстро, почти бегом, инстинктивно выбрав этот путь как самый короткий, молча, каждый сам по себе, спешили к автомобильной стоянке другие люди. «Стоп! — подумал Ладогин. — Мне же туда не нужно, мне же не туда нужно». И тут пугающе ясно припомнил залитое кровью лицо Королева, осколок стекла над бровью, слипшуюся кисточку волос, выбившихся из-под шлема, пятна азотки на сукне комбинезона — все, даже фамилию сердитой женщины, заводского врача, погребенную в памяти три с лишком десятилетия назад. Баклунова…
Он резко поворотил к смотровой площадке, издали отыскивая глазами начальство, но сперва никого не увидел, а выйдя на асфальтовую дорожку, чуть не столкнулся с генералом Шаталовым.
— Товарищ генерал… — хотел обратиться за указаниями Ладогин.
Шаталов шел в окружении своих помощников, ровно, как в строю, держа голову и глядя прямо перед собой. Он вскользь, не видя, окинул Ладогина взглядом и тотчас отвернулся — с другой стороны к нему подошел кто-то незнакомый Ладогину и о чем-то тихо и коротко спросил.
— Да-да… Да. Подняты самолеты, — ответил на вопрос Шаталов. И недовольно, но при этом не замедляя и не ускоряя шаг и по-прежнему упрямо глядя перед собой, повторил: — Подняты, подняты, я же сказал. Вы что, не поняли?.. Да, конечно, так можете и доложить…
Молоденький майор, тот, что несколько минут назад велел готовить вылет на восемнадцать, на ходу спросил Ладогина:
— Экипаж где?
— В гостинице.
— Поезжайте туда. Быть на связи. Узнаю — позвоню.
— Понял.
Почти все машины со стоянки разъехались. Возле автобуса с наклейкой на ветровом стекле «Пресса» стояли спиной друг к другу Ярослав и толстый усатый Борис. Ярослав, заметив вопросительный взгляд Ладогина, указал на открытую дверцу: садись, мол. Ладогин молча кивнул. Обычно добродушное лицо Бориса стало вдруг злым, и он закричал высоким, срывающимся голосом:
— Какого черта! Почему тебя все должны ждать?
Ладогин обернулся и увидел, что следом за ним неторопливо шагает длинный и бледный корреспондент, докучавший ему на старте. Он насмешливо покосился на Бориса и врастяжку произнес:
— К чему столько эмоций? Там люди гибнут, и то ведут себя спокойнее…
Сердце у Ладогина подкатило к горлу.
— Кто сказал? — жестко и громко спросил он, шагнув навстречу длинному.
— Вы что, глуховаты? — не меняя интонации ответил тот. — Кажется, мы рядом стояли.
Сердце упало, и Ладогин, крепко взяв корреспондента за куртку и притянув к себе, сказал раздельно:
— Мы с тобой рядом не стояли. Не стояли! Понял?
И, чтобы случайно не ударить этого человека, он торопливо оттолкнул его и прошел в автобус. Изумленно глядя Ладогину в спину, корреспондент спросил:
— Он что? Того?..
— Иногда, знаешь ли, все мы того, — скрипучим голосом ответил Ярослав. — Поехали!..
Ладогин безотрывно смотрел в окно на степь и на небо, потому что за окном, кроме степи и неба, ничего и не было. Только в одном месте равнину пересекал размеренный строй опор электропередачи. Строй медленно поворачивался, опоры как бы подтягивались одна к другой, на какой-то момент ближняя к дороге заслонила все остальные, но вот они снова разомкнулись и стали расходиться в другую сторону — все шире, шире, так, что показалось, будто это не автобус бежит, а вращается сама степь. Земля. В другую минуту, а может быть, как раз не в другую, но другой человек мог бы горько задуматься о том, зачем от вольного простора, с надежной тверди рваться в зябкую пустыню неба, однако Ладогин, Владимир Константинович Ладогин, полковник Ладогин, летчик, а до того курсант, а еще до того авиационный моторист, Ладогин сам, сколько помнил себя, карабкался вверх, к этой сини, там, выше, переходящей в черноту, и вокруг него всегда были другие такие же, как он. И так как карабкаться было трудно, некоторые срывались и падали, срывались, падали и разбивались и только тогда навеки соединялись с Землей…
Леню Слепова, ведущего левой винтомоторной группы, хоронили зимой сорок четвертого года на кладбище в Казани. Всю ночь оттаивали паяльными лампами мерзлоту и долбили ломом грунт, а утром хоронили. Кроме бригады возле могилы был лишь Сергей Павлович. Скинув шапки, помолчали возле дюралевой пирамидки с солдатской звездой. Борода оделил товарищей водкой, по очереди плеснув каждому на дно эмалированной кружки. Королев от водки отказался. Идя с Ладогиным к кладбищенским воротам, Сергей Павлович сказал:
— Вот, Володя… Никогда ничего не откладывай на будущее… Ведь мы были со Слеповым давно знакомы. Все хотелось поговорить, вспомнить. Да как-то вроде бы не к месту. А теперь поздно…
— Давление в БО падает! Падает давление в бытовом отсеке! — снова прозвучал голос Бортинженера. Это кто-то из журналистов включил магнитофонную запись.
— «Заря»! «Заря», не слышу вас! — недовольно сказал Командир. — Какие будут рекомендации? — И, не дождавшись ответа, озабоченно спросил Бортинженера: — Ну что там?
— Похоже, остаточный импульс. Не метеорит же. В БО ноль… Вакуум…
— «Заря»! «Заря»!..
— Да не слышат они нас! — досадливо сказал Бортинженер. — Вот и поработали в космосе…
— Спокойно! — сказал Командир. — А закруточка-то солидная…
Так и не восстановив связь, они прошли сквозь ночь и снова вышли на дневную сторону планеты. Резкий солнечный луч вспышкой пробивал иллюминатор справа от Бортинженера и сек тесное пространство корабля — сверху вниз, сверху вниз, будто острая стрелка обегала часовой циферблат. Нужно было во что бы то ни стало остановить этот луч, эту неумолимую стрелку, сориентировать корабль, прекратить вращение. С того момента как на пульте космонавта вспыхнул аварийный транспарант, смысл полета переменился совершенно. Теперь единственной его целью оставалось спасение экипажа. Причем все, что полагалось сделать для спасения заранее, а вернее, все предвидимое, было учтено на Земле, учтено и заложено в железную память машины — так, чтобы в случае необходимости машина сама разъяла себя на части, высвободив спускаемый аппарат корабля, уронив его, как в сказке настигнутая соколом утка роняет заветное яйцо, а в яйце игла, а на кончике ее жизнь или смерть. От космонавтов в этой ситуации требовалось лишь одно: выжить.
Командира, когда он готовился к первому старту, журналисты пытали, сталкивался ли он раньше в своей летной практике с опасными крайностями — отказом двигателей, потерей управления, вынужденными посадками. Он ответил, что, слава богу, нет, не сталкивался, про себя подумав, что если б хоть разок столкнулся, так, пожалуй, и не сидел бы в мягком кресле, попивая боржоми, не беседовал с корреспондентами. Как всякий летчик, он знал, что самолеты время от времени падают, обязанность знать это входила в неписаный кодекс его профессии. Но он знал и другое. Авиационная катастрофа — редкость, чрезвычайное происшествие. И не только потому, что самолеты находятся, как принято говорить, в надежных руках, а еще и по той причине, что в надежные руки они попадают многократно испытанными, облетанными. Новая его специальность обладала существенной особенностью. Ракета, космический корабль ходят в небо один раз. И как бы безукоризненно ни был отлажен конвейер производства, как бы внимательно ни прощупывали, ни прозванивали каждый элемент системы на космодроме, один раз — это один раз. Вечное испытание.
В первое время в Звездном — правда лишь в первое время — Командир даже сомневался: стоит ли столько времени тратить на поиски выхода из положений самых невообразимых, исключительных? Методисты прямо-таки изощрялись, придумывали их. Да и только ли методисты? На экзамене по СОУД (системам ориентации и управления движением) — а за столом комиссии сидели не просто специалисты, но, так сказать, первоисточники всей премудрости — ему задали девяносто шесть вопросов. Мишка, сын, школьник, искренне посочувствовал:
— Ну, па, и придираются у вас!
Однажды на тренировке он ориентировал корабль, а условия ему все усложняли и усложняли, но Командир — ничего, справлялся, успевал, пока вдруг не отключили автоматику, так что задачу пришлось решать заново, в считанные секунды переосмыслив множество данных, и тут уж он не был вполне уверен, правильно действовал или нет. Оказалось, что в общем правильно. Но из тренажера Командир вылез взмокший и злой. Скинув тапочки, зашнуровывая ботинки, не сдержался, сказал:
— Это, братцы, все же чересчур…
— Ничего, бомбер! — засмеялся Леонов, наблюдавший за тренировкой. — Вот придется сажать кораблик на руках где-нибудь за Уралом, еще и спасибо скажешь.