Пока мы не очень хорошо представляем, зачем, собственно, нам может понадобиться Марс, содержит ли он некие неведомые до поры богатства, которые заставили бы думать о его колонизации. Очевидно, в недалеком будущем, когда космические межпланетные автоматы доставят с Марса образцы его грунта, можно будет сказать что-нибудь более определенное. Но уже сегодня можно говорить о Марсе как заправочной космической станции, на которой можно получить, скажем, кислород для жидкостных ракетных двигателей и систем жизнеобеспечения межпланетных пилотируемых кораблей. Атмосфера Марса, как известно, на 95,3 процента состоит из чистого углекислого газа. Если сжать марсианский воздух, подогреть примерно до тысячи градусов и подавать в ячейку с твердым электролитом, можно получить окись углерода и кислород. Коли удастся добыть на Марсе или привезти с Земли жидкий метан, то полученный кислород несложно хранить в жидком состоянии. Кстати, метан можно использовать как ракетное топливо.
Если мы увидим, что Марс стоит того, чтобы организовать на нем постоянные поселения, то самым лучшим вариантом будет такое преобразование всей его природы, которое бы позволило землянам жить на Марсе без скафандров, в обычных «земных» домах и наслаждаться неведомой на Земле легкостью. Теоретически это возможно. С помощью колоний зелено-голубых морских водорослей можно в процессе фотосинтеза генерировать кислород и выпускать его в марсианскую атмосферу. Правда, расчеты, сделанные на ЭВМ, показывают, что для ее насыщения потребуется около ста тысяч Лет. Этот процесс можно ускорить в десять раз, если сделать Марс теплее, заставить его поглощать больше солнечной энергии. Примерно сто лет потребуется, чтобы засыпать песком и пылью полярные шапки планеты, которые отражают много солнечных лучей.
Сложнее «приручить» еще более чуждый человеку мир Венеры. Несмотря на то что существует научно обоснованная гипотеза, утверждающая, что в начале своего существования эта планета имела более благоприятный климат и на ней существовали океаны, сейчас огромное давление венерианской атмосферы и жар ее поверхности делает существование человека на «прекраснейшей из звезд небесных» (слова Гомера) очень сложным. Проекты «преобразования» Венеры включают очень много пунктов. Прежде всего планету требуется охладить. С одной стороны, солнечные лучи хорошо отражаются облаками, с другой — эти облака создают тепличный эффект. Таким образом, Венера должна быть облачной планетой, но менее облачной, чем сейчас, для того чтобы остыть. Чтобы «остудить» поверхность Венеры до 26—27 градусов тепла, надо увеличить теплопередачу за счет ускорения вращения планеты. Сделать это возможно, как считает американский журнал «Космический полет», установив на Венере мощные реактивные двигатели, которые должны работать непрерывно более 12 лет. Какие двигатели способны иметь такой ресурс работы и откуда взять невообразимое количество топлива, для них — неясно. Сократить продолжительность венерианских суток можно, сталкивая Венеру с большими астероидами. Если хорошенько прицелиться и ударить 350-километровым астероидом по экватору планеты, продолжительность венерианских суток сократится с 243 до 20,1 земных суток. После третьего столкновения уменьшится до 11 суток, а если учинить 46 таких столкновений, сравняется с земными сутками. Разумеется, такие удары порядком изувечат лик планеты, названной в честь богини любви и красоты. От каждого такого удара на ее лице останется «оспина» — кратер диаметром больше четырех километров. Весь вопрос в том, хватит ли астероидов… После всех этих соударений надо обогатить атмосферу Венеры азотом и кислородом, что, по мнению журнала, можно сделать, снова столкнув Венеру на этот раз с ядрами комет.
Подобный пример «плана преобразования» иных миров я привел скорее для юмористической разрядки читателей, чем для иллюстрации действительных проблем космической колонизации, имеющих реалистические решения. В самой идее преобразования природы других планет нет, разумеется, ничего антинаучного, но острейшие земные заботы сегодняшнего дня заставляют думать, что человечество еще не скоро примется за подобную работу, возможно и неблагодарную.
Да, возможно, и неблагодарную, но сердцу не прикажешь, мечту не остановишь. В «Комсомольской правде» прочитал я отрывок из школьного сочинения: «Я стану архитектором, буду проектировать новые дома, театры, клубы… Дома будут строиться из цветного стекла, и, открыв дверь этого дома, мы услышим тихую, легкую музыку… На советы архитекторов будут приезжать архитекторы с других планет. Будут обмениваться опытом, какие у них строятся города. Вот один архитектор с Марса начал рассказывать, какие у них строятся дома: «Наши дома похожи на цветы, на огромные шары, кубы. Все это сделано из цветного стекла, пластмассы. В парках вместо дворников дорожки убирают роботы, все это сделано совместно с советскими архитекторами!..»
И, может быть, жизнь так же переселится на Луну. Там тоже нужны архитекторы. На Луне будут красивые города. И один город обязательно будет называться Детство. Там будут жить только дети…»
Мальчик мечтает. Кто знает, может быть, он действительно построит город, о котором все мы мечтали в отроческие годы…
Итак, в том случае, если речь идет о станциях с генерацией искусственной тяжести или о Луне, Марсе, Венере и даже, если уж вволю расфантазироваться, о спутниках Юпитера, астероидах и прочих небесных телах, масса которых меньше массы нашей планеты, мы имеем некие переходные варианты от земных условий к невесомости, варианты «облегченного мира», в котором жизнь во внешних ее проявлениях будет более или менее походить на земное существование. При определенной сноровке, потренировавшись, можно будет научиться и ходить, и лежать, и держать все подвижные окружающие предметы в относительном повиновении. Экспедиции «Аполлонов», например, показали, что в облегченном в шесть раз по сравнению с земным лунном мире требуется примерно двадцать минут, чтобы научиться ходить и приобрести особую «лунную» осанку, которую медики назвали «позой усталой обезьяны». Да, мы знаем хотя бы на примере Луны, что «облегченный мир» — среда весьма специфическая, что природа новых миров весьма «неохотно», «с ленцой» будет подчиняться нашим земным порядкам. Мы понимаем, сколько усилий, сколько изобретательности потребует от архитекторов эта увлекательная работа вне Земли.
«Есть два пути, — пишет в своей книге «Города на орбитах» Ф. Ю. Зигель, — или человек так перестроит свой организм, что превратится, говоря словами Циолковского, в «животное космоса», способное переносить и невесомость, и вакуум, и вредные облучения, и другие трудности открытого космоса; или (что несравненно реальнее) перенесет в космос кусочек земного уюта, то есть создаст в космических поселениях (на планетах ли или между ними) искусственную земноподобную обстановку».
По какому из этих двух путей пойдет земная цивилизация, распространяющаяся в космосе, мы узнаем только в будущем. Но уже сегодня ясно, что любой из путей ведет нас в неизвестную страну, где нас ждут приключения, о которых не могли даже мечтать герои Жюля Верна и Ивана Ефремова.
Не знаю, удалось ли мне в чем-нибудь убедить вас, благосклонный читатель. И тем более вас, специалист земной индустрии, скептически относящийся к космическим фантазиям. Но я попытался выстроить свой рассказ так, чтобы ответить на вопросы самые простые и самые важные. Зачем строить, зачем городить весь этот звездный огород? Где строить? Из чего? Кому это предстоит делать? Что это может в принципе нам дать? Где приблизительно проходит граница нынешних научно-технических реалий и пусть даже обоснованных, но все-таки научно-технических фантазий?
Цифрам, здесь приведенным, можно не верить. В наш век все так быстро меняется, что всякий цифровой материал неизбежно устаревает. Да и не нужно мне, по правде говоря, чтобы вы верили моим цифрам. Мне другое нужно. Мне нужно, чтобы вы поняли, что весь этот наш с вами странный разговор не из пальца высосан, что пройдет несколько лет, пусть десятилетий, и все наши туманные подчас рассуждения окажутся темами серьезных разработок, студенческих дипломов, кандидатских и докторских диссертаций. Что рано или поздно всем этим придется нам заниматься, потому что, расплавив в примитивном горне кусок метеоритного железа много тысячелетий тому назад, мы уже тогда приговорили себя к этой сложной и дорогой работе. И никуда нам от нее не деться, не спрятаться. Разумеется, если мы хотим в счастье, достатке и чистоте жить на своей родной Земле. А мы хотим.
И. ГубкинЛИЧНОСТЬ: ПРУЖИНЫ РАЗНООБРАЗИЯ
Много огромного есть, но огромней всего человек.
Прогресс неотвратимо и неуклонно торжествует во времени и пространстве. Неотвратимо и неуклонно. Высказывание Вольтера: «Прогресс есть закон природы» — сейчас поместили даже на спичечных коробках, где его, честно сказать, и вычитал впервые автор и может прочесть каждый, кто ими пользуется. На исходе — двадцатое столетие.
Это, безусловно, век науки: неудержимое, стремительное, яркое торжество познания, ошеломляющий поток открытий, свершений и находок. Кроме одной (но какой огромной!) области изучения. Как заметил Павлов, ход познания «впервые заметно приостановился» перед высшей загадкой природы — думающим мозгом. Но стоит лишь оглянуться назад из того времени, когда сказаны были эти слова, и станет ясно, что многого и не следовало ожидать. Ибо к тому времени шестьдесят с небольшим всего лет прошло с тех пор, как врач и антрополог Брока открыл первую область мозга, явно и несомненно ведающую чем-то определенным — речью. Во всяком случае, у больных с поражением этой области пропадала способность говорить. Но еще отнюдь не хлынул поток такого же рода функциональных открытий, мозг еще только начинали описывать, и древняя латинская формулировка — «строение темно, функции весьма темны» — полностью отражала ситуацию.
А спустя десять лет после открытия центра речи два военных врача прусской армии, Фрич и Гитциг, наблюдая раненых с черепно-мозговыми повреждениями после сражения под Седаном, решили, как только наступит мирное время, попытаться электрическим раздражением воздействовать на живой мозг. Эта перспективная (и несколько дьявольская, как заметил много лет спустя один их последователь) идея была ими осуществлена на собаках. В коре головного мозга они обнаружили двигательные области — отделы, ведающие движением конечностей.
В области строения тоже полным ходом шли поиски, чем-то напоминающие эпоху великих географических открытий. Описывали отдельные структуры и области мозга, выясняли их назначение. Следует вспомнить, что один из лидеров этой исследовательской гонки, всю свою жизнь отдавший ей, испанец Рамон-и-Кахал (Нобелевский лауреат 1906 года), только-только еще доказал, что нейрон — это отдельная клетка и описал его строение.
Не забудем заметного участника этой эпохи географических и функциональных открытий — замечательного исследователя Бехтерева. Столь велики были в этой области его достижения, что один его немецкий коллега сказал: «Знают прекрасно устройство мозга только двое: бог и Бехтерев». Это было признанием скорее заслуг Бехтерева.
Но вот совсем недавно весьма авторитетный специалист утверждал: «Переломный момент в развитии физиологии мозга человека наступил во второй половине настоящего столетия». (Я пока сознательно не называю имени автора.) Что же произошло?
Было не только сделано множество новых открытий в области функционального назначения разных областей и структур мозга, но — что самое главное, быть может, в любой науке — появились новые методы его исследования. В целях излечения (оказавшегося возможным на животных) были введены в живой мозг электроды. Биотоки мозга стали записываться теперь не только с поверхности черепа, но и прямо из различных отделов мозга. Классические работы физиолога Олдса по открытию центров удовольствия и раздражения послужили основой множества новых исследований и новых гипотез. Врач и физиолог Сперри (опять-таки с целью излечения хронических больных-эпилептиков) разделил, рассек правое и левое полушария мозга — выяснилось, что они значительно различаются по своим функциям. Были открыты не известные ранее фазы сна — сон оказался сложнейшей активной деятельностью мозга, а не состоянием расслабленного отдыха. Новыми идеями одарила физиологию кибернетика. Самая методика познания мозга стала несравненно совершенней, обогатившись всем, что принесло ей развитие электронной техники и появление вычислительных машин. Инженеры, математики и физики пришли в лаборатории физиологов.
Вот почему вполне справедливо констатировала переломный момент в познании мозга ленинградский физиолог академик Бехтерева — внучка петербургского академика Бехтерева. Самое сравнение их лабораторий — интереснейшая, должно быть, иллюстрация к теме научного прогресса и научной эстафеты поколений. Аппаратура изощренной сегодняшней техники, мышление физиков и аналитические возможности математиков — безусловный залог движения в познании мозга.
К сожалению, в психологии и сегодня ощущается отсутствие точных критериев и строгих методов.
Отсюда и накаленная возбужденность споров во всех ее областях, особенно вокруг стержневой проблемы всей психологии — проблемы личности. Именно поэтому я не привожу ни одного научного определения слова «личность», ибо, приведя его, вступил бы в самоубийственный контакт с авторами других (нескольких десятков) определений.
Такая множественность отражает не столько хитроумие исследователей, сколько неописуемую сложность проблемы. Даже физики давным-давно уже говорят о тонкости взаимоотношений частиц в микромире — тонкости, на которую влияет наличие исследовательской аппаратуры. Что же тут говорить о тонкости человеческих взаимоотношений, о чуткой хрупкости внутренних состояний, о немыслимой, недоступной сложности установок, мотивов, настроений, мыслей и чувств. Все это не измеришь, не зафиксируешь даже, ибо смена естественной обстановки на лабораторную, даже легкое подозрение в наличии наблюдающего — и в человеке все разительно изменяется. А выключенное из системы естественного существования любое явление психики теряет для своего обладателя ту высокую значимость, без которой оно становится малоценной имитацией.
Пресловутая застенчивая мимоза, свертывающаяся от прикосновения, — безразличная скала по сравнению с личностью, прячущей свои глубинные черты и проявления — не от взгляда даже, а от смутного ощущения, предчувствия взгляда. Даже от своего собственного. Начиная анализировать свои переживания, человек перестает их ощущать это уже давно известно. Более того: человек не только прячет, а меняет свои черты. Более того: большинство из них сам достоверно не осознает и подменяет, путает, сочиняет.
Неисчислимое количество экспериментов самого различного толка убедительно показывает, как искренне неспособен человек правильно осознать и оценить истинные пружины своих действий, поступков, ощущений.
Испытуемым, например, вводят небольшие дозы возбуждающего средства. Те, кто знают, что́ именно им ввели, описывают свое состояние объективно: частит сердце, слегка дрожат руки, усиленное выделение пота. А эмоции? Нет, отвечают они, никаких особенных переживаний нет. А в соседней комнате такая же группа получила такую же дозу препарата, но специально подсаженный туда актер спровоцировал спор и ссору. Спрошенные здесь, испытуемые говорят о гневе, тревоге, агрессивности. В третьей комнате — ликование, смех, веселье. Источник взбудораженности — один и тот же, но объясняют его все по-своему.
Испытуемому внушено под гипнозом, что он перенесет туфли одного из отсутствующих сотрудников в другую комнату. Он действительно берет их и уносит. «Зачем вы это делаете?» — спрашивают его. «Надо, обязательно надо унести, чувствую, что это необходимо, — отвечает он. — Пожалуйста, я оставлю их владельцу записку, чтобы не искал и не волновался. Но унести надо». Вот и все объяснение.
Детям показывают монеты и картонные кружки точно такого же размера. Что крупнее? «Монеты», — отвечают дети. При этом дети из бедных семей завышают размер монет сильнее. Эмоциональным искажением реальности назвал это явление американский психолог Брунер, автор эксперимента. Полностью сохраняется при этом уверенность в объективности своего видения.
В экспериментах физиолога Сперри (он пять лет назад получил Нобелевскую премию за открытие функциональной разницы в работе правого и левого полушария) сидит перед экраном больная с разделенными полушариями мозга. На левой стороне экрана (попадая таким образом в правое полушарие, ибо зрительные нервы идут от глаз вперекрест) вспыхивает изображение обнаженной женщины. «Что вы видели на экране?» — спрашивает экспериментатор. «Ничего», — отвечает больная (исследователи мозга обоснованно предполагают сегодня, что ведущим в осознании виденного является левое полушарие). И тем не менее начинает сдержанно хихикать. «Что с вами?» — спрашивает экспериментатор. «Ну и машина у вас, доктор!» — отвечает больная. Но ничего не может объяснить.
Еще один эксперимент американских психологов, требовавший приготовлений, но вполне оправдавший их. В некую фирму приходит наниматься человек (таких невольных испытуемых приводил случай и объявление о приеме). Кроме обычных бумаг его просят заполнить анкету, где следует самостоятельно оценить несколько своих личных качеств. Когда испытуемый уже сдает эти бланки с самооценкой, в конторе появляется другой претендент на эту должность: прекрасно одетый, весьма солидный, самоуверенный и интеллигентный мужчина с портфелем (экспериментаторы условно назвали его — мистер Чистик). Испытуемого под каким-то предлогом просят переписать анкету самооценки своих качеств. А к другому испытуемому являлся в момент сдачи бумаг мистер Грязник — опустившийся, небритый человечек в мятой рубашке, нагло требовательный, но в туфлях на босу ногу. И прежнюю анкету просили испытуемого переписать. Результат выразителен донельзя: после явления мистера Чистика баллы самооценки снижались против первого предъявления, после мистера Грязника — повышались. Так, сам того не ведая, соизмеряет человек уровень своих достоинств и притязаний сообразно окружению, в котором находится.
Польский сатирик Ежи Лец писал когда-то, пародируя (очень точно притом) личное восприятие каждым самого себя: «Я хороший, добрый, умный и честный. И все это я заметил сам».
Как же все-таки обнаружить подлинные черты личности, распознать их, чтобы можно было хоть с какой-то вероятностью прогнозировать ее поступки? Народная мудрость отвечает на этот вопрос безупречно: съесть с этой личностью пуд соли, то есть много лет прожить бок о бок.
Чтобы этот срок сократить, психология изобрела тесты, десятилетиями оттачивая их и справедливо гордясь ими. Время, потребное на съедение пуда соли, спрессовалось до нескольких часов. Это карты Роршаха (по имени их автора, швейцарского психиатра) — разнообразной формы пятна, в которых исследователь предлагает испытуемому увидеть сюжет, а статистика тысячекратных многолетних наблюдений позволяет истолковать в связи с характером увиденного личностные особенности человека. И хотя действительно многие из своих черт проявляет испытуемый, трактуя эти пятна, до сих пор длятся споры специалистов об интерпретации результатов. Так же работают исследователи с тестом ТАТ — набором не вполне ясных картинок, сюжет которых можно истолковать весьма разнообразно, в меру своего воображения и характера (оттого и названы две эти методики «проективными», что проектируют на них испытуемые свои личностные черты и мотивы). В результате тестирования исследователь может много сказать об отношениях испытуемого с другими людьми, о гибкости или конфликтности его характера, о его самооценке и об основных его, ведущих жизненных переживаниях. И отчасти — даже о путях, которые он выберет предпочтительно при реализации своих житейских вожделений.
А с сороковых годов существует и широко применяется миннесотский анкетный тест (у нас им пользуются с конца шестидесятых годов, приспособив, переиначив многие его пункты). Это комплект карточек, на которых содержатся разного рода утверждения, — испытуемый раскладывает их в два ящика по принципу: верно или неверно каждое утверждение по отношению к нему лично. Это незамысловатые утверждения:
— Вас часто одолевают мрачные мысли.
— Вы верите, что в будущем люди будут жить намного лучше, чем теперь.
— В последние годы ваше самочувствие было в основном хорошее.
— Вам определенно не хватает уверенности в себе.
— Иногда вам хочется выругаться.
— Вы любите собирать цветы или выращивать их дома.
— Вы любите популярную литературу по технике.
— Вы считаете, что почти каждый может солгать, чтобы избежать неприятностей.
— Вы почти всегда о чем-нибудь тревожитесь.
— Даже находясь в обществе, вы обычно чувствуете себя одиноко.
— Вы охотно знакомитесь с людьми.
— Не раз вы бросали какое-нибудь дело, потому что считали, что не справитесь с ним.
И так далее. Несложные утверждения, и их легко разложить на «верно» и «неверно» в соответствии с представлениями о себе. Около четырехсот их, таких карточек. Далее они подвергаются обработке по специальным шкалам, для составления которых была использована некогда большая контрольная группа испытуемых. А за этим всем — многолетние наблюдения психологов, уходящие далеко во времени и чрезвычайно широко — в разнообразие изучавшихся характеров и черт. В этом тесте (в способах обработки результатов) учитывается даже естественное человеческое стремление каждого выглядеть лучше, чем есть на самом деле, представить себя в выгодном свете, пристойно и благоприятно, ничем не отличаясь от общепринятых, одобренных обществом стандартов. Вековые на самом деле описательные наблюдения психологов стоят за обобщениями этого теста.
Ну, и каковы же они? Вот примеры (взяты они из книги, двое из авторов которой — исследователи Березин и Мирошников явились пионерами и энтузиастами этого теста, переделали и приспособили его для применения уже в нашей стране):
«Снижение уровня профиля на пятой шкале у женщин отражает повышенную чувствительность к оттенкам отношений и эмоций, любопытство, мечтательность, капризность, артистичность, различные эстетические интересы, сентиментальность».
Или такое: «Лица этого типа честолюбивы и руководствуются твердым намерением быть лучше и умнее других, а в групповой деятельности стремятся к лидерству».
Чуть расплывчатая, но определенность, не правда ли? Психологи не зря с доверием относятся сегодня к этим способам определения личности: вполне опознанными выйдут теперь из их кабинета Собакевич и Чичиков, Хлестаков и Манилов, Ноздрев и Коробочка, Штольц и Иудушка Головлев. А вот бравый солдат Швейк — навряд ли. И навряд ли они предскажут поступки (хотя многое о характере скажут) Гамлета, Раскольникова, Дон Кихота. Но напрасны, с другой стороны, и эти высказанные претензии наши: тесты сделаны для опознания черт усредненной личности и работают вполне убедительно. Ими не случайно широко и успешно пользуются как сами психологи, занимающиеся профессиональной пригодностью людей самых различных специальностей, так и психиатры, исследующие больных. И не менее того — физиологи, непременно старающиеся отыскать соответствие выясненных в личности черт и тех особенностей, что находят они в измеряемых ими показателях работы мозга.
Психология много десятилетий пряла пряжу из наблюдений и описаний, увязывая ее в клубки проблем. Разматывать эти клубки предстоит сегодня физиологам, а они только начали свою работу. Наше дальнейшее повествование поэтому будет посвящено именно клубкам-проблемам, приготовляемым психологами для разматывания.
ЧТО ЧЕЛОВЕКУ НАДО
Люди привыкли объяснять свои действия из своего мышления, вместо того чтобы объяснять их из своих потребностей.
Мой знакомый однажды рассказывал об особо памятном ему дне в блокадном Ленинграде. Он сидел в каком-то театре (каким чудом и что за театр оказался тогда в осажденном городе, — «может, вообще самодеятельность», забыл) и смотрел «На дне». Было холодно и сыро, сидели одетые. Основным, ни на минуту не оставлявшим ощущением был сосущий голод, и оттого он ослепительно ярко запомнил, как вдруг вместе со всем залом взбудораженно и ожесточенно захлопал на слова Сатина «человек выше сытости». Все хлопали, переживая, должно быть, в ту секунду пронзительное чувство истинности этих слов. И возможно, добавил он, это кажется за давностью лет, но уж слишком отчетливо в памяти острое ощущение счастья. Счастья — обратите внимание — вопреки напряженной неутоленности в самой главной, казалось бы, центральной человеческой потребности — в еде. И тем не менее психологи подтвердят правдоподобие и возможность рассказанного.
Ибо давние попытки свести потребности человека к двум отчетливым и несомненным — «любовь и голод правят миром» — оказались несостоятельны. Древнее утверждение «не хлебом единым жив человек» повседневно и всюду напоминает о своей правоте. Кстати, побуждая исследователей куда уважительней отнестись к мотивам поведения и влечениям человека. И даже инстинкт сохранения жизни — могучий и извечный мотив — не удалось бы назвать главным: перед лицом истории человечества это оказалось бы подтасовкой.
Нет, не только жаждой жизни жив человек. И не хлебом единым. И не одной любовью. И не этими тремя влечениями вместе. Человеку надо еще очень много. Причем сплошь и рядом неясно, чего именно.
Осторожно распутывая этот сложнейший узел, исследователи психики неизменно обнаруживали, что великие писатели уже многое заметили задолго до них. Когда-то оброненная Лецем мысль, что хороши лишь сатирики, которые точат свое перо о философский камень, относится к писателям вообще. Поэтому науки о человеке еще много раз с благодарным удивлением будут констатировать чисто научный приоритет Гёте и Шекспира, Толстого и Данте, Бальзака и Достоевского.
В собранном и предельно лаконичном виде обозначил влечения человека Достоевский. Назвав первой потребность в «хлебе», с очевидностью имея в виду всю совокупность чисто физиологических, как сказали бы сегодня, потребностей, он привел еще два извечных «мучения» человека. Вот второе: «Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его все были хлебы». И еще о том же самом: «Ибо тайна человеческого бытия не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить».
Потом психологи по-разному станут называть эту группу влиятельных мотивов: то потребностью в смысле жизни, то потребностью в идеалах. Мы еще поговорим подробней о расшифровке гениального понимания человека, проявленного великим писателем. А следующим он назвал вот что: «Потребность всемирного соединения есть третье и последнее мучение людей. Всегда человек в целом своем стремился устроиться непременно всемирно».
Предыдущее, второе «мучение» никаких разъяснений не требует. Множество людей, ощущавших себя несчастными, неудачниками, утерявшими всякую радость существования, устно и письменно говорили о бессмысленности своих жизней, о своей ненужности, непристроенности, неприложенности. И наоборот — высокий прилив жизненных сил очевидно и явственно чувствуют люди, обретающие приложение энергии и души. Здесь не надо лабораторных экспериментов. Их в изобилии ставила и ставит жизнь, демонстрируя широчайший диапазон иллюстраций — от непостижимой жизнестойкости летчика Мересьева до предсмертной записки самоубийцы: «Жизнь потеряла смысл».
Пути утоления этой чисто человеческой потребности простираются от сжигающей преданности делу или идее до коллекционерской страсти, похожей со стороны на безумие. От беззаветного героизма и подвижничества до нелепой, рабской и слепой преданности только чьим-то узким интересам. От готовности к смертельному риску до дрожания над крохотной мелочью. От чувства полноты жизни, яркости надежд, устремленности и перспектив до пустоты отчаяния, нежелания назавтра проснуться. Жизнь обязательно должна иметь смысл, и люди обретают его в занятиях разных. Потребность в смысле жизни — это необходимость для человека ощущения своей нужности, своей полезности, своей причастности.
Кстати, потребность в убеждениях и идеалах, мировоззрении входит сюда органично и неотрывно. Ибо ведь именно идеалы служат той духовной материей, которая осеняет служение.
А комментаторы третьего «мучения» полагают, что Достоевский имел в виду острую человеческую потребность ощущать разделенность своих мыслей и убеждений, испытывать чувство единства с окружающими.
Самые разные исследователи принимались с тех пор за составление подробного, детального перечня мотивов человеческих поступков, но разве только чуть или более расширяли названное Достоевским, а правоту его — не опроверг никто.
Психологи-систематики на сегодня насчитывают в человеке несколько десятков разных инстинктов, мотивов и влечений. Все дискуссии сводились и сводятся доныне лишь к сокращению и обобщению. Так было предложено числить основными, коренными четыре потребности: безопасности, признания, дружбы и нового опыта. Создатели других обобщений полагали единственно верным посмотреть, за что в ходе истории боролись наиболее яростно, и именно эти потребности признать за основные. Боролись за средства существования, за любовь, за свободу и за веру (за идеи, убеждения, идеалы). Не правда ли, представляется достоверной и такая постановка вопроса? Только хорошо бы добавить отчетливый мотив престижа и чести, самоутверждения и славы. Впрочем, мы еще вернемся к этому. А пока рассмотрим пристальней несколько таких коренных психологических пружин, каждая из которых была итогом скрупулезных многолетних наблюдений, обобщений в статьях и книгах, предметом споров и специальных экспериментов.
Стремление познавать, интерес и влечение к новизне и неизведанности природа воспитала в каждом живом создании. Сквозь безжалостный фильтр естественного отбора проходили только существа, способные реагировать на новое и неожиданное вниманием, любопытством, обязательным настороженным исследованием. На всех ступенях лестницы эволюции прослеживается это неугасающее свойство, естественно достигая наибольшего накала и обостренности в человеке.
У человека трудно в совершенно чистом виде наблюдать случаи, где эта потребность безраздельно торжествует над всеми другими, и потому особенно интересен один блестящий эксперимент группы американских исследователей из университетского городка Боулинг-Грин.
Подопытным крысам были созданы все условия для абсолютно безоблачного существования в небольшом замкнутом мирке. Вдоволь хватало пищи и воды, не было и речи о нехватке самки или самца. Было достаточно места для заведения гнезда и выкорма потомства. Были даже комнаты, где подопытные могли утолять свою потребность в новизне — менялся цвет и рисунок стен, были педали, рычаги и беличьи колеса. Словом, делалось все возможное, чтобы у подопытных не могло возникнуть ни малейшего желания покинуть этот уютнейший мирок, предусмотрительно и комфортабельно обеспеченный, казалось бы, всем необходимым для несложной крысиной жизни.
А возможность покинуть этот рай была. В том-то и состоял эксперимент. Была дверь, за которой таилась полная, абсолютная неизвестность. Там было темно, и ничто не манило запахом; ощущалось пространство, а крысы терпеть не могут открытых пространств; словом, не было ничего привлекательного.
И отдельные крысы шли в эту пугающую и ненужную дверь! Шли, превозмогая жуткий страх (что вполне достоверно фиксировали и приборы, и наблюдения), шли, уходя от всего и ни за чем, шли, повинуясь очень глубинному и, очевидно, очень мощному стремлению.
Их было немного, но наличие чистой потребности исследования подтвердилось ярко и впечатляюще. Экспериментаторы назвали этих одиночек «бескорыстными искателями». Опыт был чрезвычайно приятен психологам. Настолько, что мне довелось даже как-то слышать застольный тост во здравие хвостатых пионеров, убедительно показавших природные механизмы стремления к познанию и новому поиску. У человека это высокое стремление стало, естественно, свойством еще более очевидным и влиятельным.
Его уровень у человека интересен тем, что потребность в притоке новых сведений значима, остра, влиятельна, веско сказывается на устройстве жизни, на поведении и духовной ориентации.
А разная настроенность этого механизма, разница личных предпочтений утоления любопытства и познания — от лабораторий и книг до невыключаемого радио и соседской кухни — только оттеняют глубинное разнообразие каждого.
Во всем мире эксперименты по обнаружению потребности человека в притоке информации ставились приблизительно одинаково: испытуемого лишали всякого сообщения с внешним миром, перекрывая информацию, добываемую нашими органами чувств. Звуконепроницаемое помещение, наглухо закрывающие свет очки на глазах, специальные перчатки или картонные футляры на руках, резиновые заглушки, погружение в воду в специальном снаряжении, чтобы тело тоже ничего по возможности не ощущало и в мозг не поступали даже сигналы о напряжении многочисленных мышц. Стремительно реагировал мозг на такую лишенность всяких ощущений из мира. Могучие добровольцы — испытуемые сдавались через короткое время. В разных экспериментах приводятся различные цифры: от шести — десяти часов до двух суток. Испытуемые сами просили и требовали прекратить опыт. Они начинали чувствовать беспричинную тревогу, страх, панический ужас. Путаются мысли, беспричинная слезливость, вязкая паутина обволакивает мозг, резкая утомляемость при попытках сосредоточиться. Помраченное сознание, расстройство ориентации во времени и пространстве, самые разные виды невротических состояний зафиксировали экспериментаторы в подобных опытах. Очень точно обобщил свои ощущения один из участников такого эксперимента: «Из-под ног «я» как бы вымыта существенная основа».
Не правда ли, уместно вспомнить здесь древнюю легенду об Антее? Наша земля действительно питает нас жизненно необходимыми соками, мы действительно теряем силы, оторвавшись от нее и утеряв с ней чувственные связи. О необходимости которых даже не подозреваем всю жизнь. Теперь это показано с достоверностью.
И настолько же мы нуждаемся друг в друге.
Потребность в общении, контакте, солидарности и единодушии с возможно более широким кругом людей — столь же явственное и неотъемлемое влечение человека. Неоспорима и влиятельна наша потребность в поддерживающем, одобряющем контактном обществе с себе подобными. Занимать среди людей достойное место и чувствовать общность, плечо, взгляд, любовь, согласие, преданность — существенный мотив поведения каждого. Эта необходимость в коллективе, общности, единении порой осознается, а чаще неосознанно участвует в формировании поступков, в интересе к жизни и мыслям окружающих и человечества в целом, в неугасающем стремлении к множественному общению. Одиночество человек воспринимает как тяжелейшее наказание людей или судьбы, и в одиночестве продолжая жить мысленным общением с другими, ожиданием перемен, согласованием и соразмерением своих поступков и мыслей с мнением той части человечества, к которой привык себя относить. Человек — существо общественное в гораздо большей степени, чем доступно повседневному взгляду.
А как же удаляющиеся от мира отшельники? Они, утверждают психологи, только кажущимся образом опровергают наличие в человеке потребности жить среди людей. Ибо их душевные контакты с человечеством сохраняются в значительной мере: они молятся за грехи человечества, общаясь с неким высшим существом (в разных религиях способ общения различен, но всюду существует устный или мысленный диалог), они чувствуют себя представителями человечества, и здесь вряд ли стоит говорить о полном разрыве контакта с миром. Интересней специально проводимые эксперименты с одиночеством, когда исследователь по самому своему духовному складу и образу мышления принадлежит земному миру и на время отторгает себя от людей — сознательно, чтобы испытать одиночество. Множество опытов такого рода было проведено недавно — эти эксперименты были связаны с интересом к проблеме длительных космических полетов. Но ставились такие опыты и раньше. Так, еще в тридцать восьмом году известный полярный исследователь адмирал Бирд провел шесть месяцев в маленькой хижине в Антарктике. Это был человек достаточно мужественный, достаточно стойкий, видевший в своей жизни всякое и сознательно пошедший на этот эксперимент.
Уже через три месяца он впал в глубочайшую депрессию. Появилось множество необоснованных страхов. Он боялся отравления угарным газом от печи, обвала крыши, боялся, что его забудут или он не сможет выбраться отсюда. Были и беспричинные острые приступы тревожности. Он перестал заботиться о еде, тепле и чистоте. Он сутками лежал без движения, переживая острые слуховые и зрительные галлюцинации.
Нельзя, к слову, не вспомнить (от великого до смешного слишком близко), что известнейший вопрос «ты меня уважаешь?», несмотря на свою осмеянную обиходность, выражает очень глубокие мотивы, проявляя вполне острую и животрепещущую необходимость в общности, контакте, единении.
То и дело возникает сегодня в статьях психологов очень обязывающее понятие: «давление потребности». Не правда ли, оно говорит о необходимости, а то и о возможности не сегодня завтра его измерить? Да, но как и чем? Нету покуда измерительных линеек, нету эталонов измерения в этой области познания.
Так ли это? Психологи отыскали иные (тоже неизмеряемые, правда ) эталоны. Нашу уверенность в безотказности органов чувств, умеющих измерять реальность. И наше душевное чувство меры. Чувство милосердия и сострадания. Речь идет о двух удивительных, воспроизведенных многими лабораториями экспериментах, показавших чрезвычайно высокий уровень давления потребности в единении.
Восемь человек стоят у стола экспериментатора и оценивают на глаз сравнительную длину четырех начерченных линий (или четырех полосок картона, или палочек — это безразлично). Которая из них длинней? Отвечает первый, второй, третий… Каждый слышит ответы остальных. Стоящий последним с непреложностью (он же верит своим глазам!) видит, что все они единогласно называют совсем не самую длинную. Но единогласно — одну и ту же! Он не знает, что семеро остальных — подставные лица экспериментатора, он не знает, что назначение эксперимента — как раз в том, чтобы столкнуть в нем (и тем самым измерить) очевидность видимой им реальности и потребность быть со всеми и не плоше других! А разница, между прочим, в длинах довольно велика, в иных экспериментах она доходила до четырех сантиметров.
И очевидности переставали верить. Значительное число испытуемых называло более длинной ту же полоску, что и остальные. Существенно и зримо колебались и волновались все. Были и те, что отвечали верно. Только чего им это стоило, видно было невооруженным глазом. Очень сильное, чрезвычайное порой нервное возбуждение охватывало их со всеми его наружными проявлениями.
А во втором эксперименте (его провел исследователь Милгрэм) участвовало четверо испытуемых. Один из них — ученик — запоминал и воспроизводил читавшиеся ему сдвоенные слова. Трое остальных — учителя. В случае неправильного ответа ученик получал удар электрическим током. Начиная от слабого (напряжением в пятнадцать вольт) до очень болезненного (напряжение — четыреста пятьдесят вольт). Шкалу интенсивности удара меняет один из учителей, он же и нажимает кнопку. Силу наказания определяют все трое, но свои суждения первыми произносят двое других, а за нажимающим кнопку — только последнее слово и исполнение. При ударах током от источника до 75 вольт ученик не высказывает видимого неудовольствия, выше этого — ворчит и хмурится. Со 159-ти — жалуется на боль, выше — кричит и корчится, требует прервать эксперимент. Можно за него не беспокоиться: это актер, такое же подставное лицо, как двое других учителей, проявляющих настойчивость и неумолимость. С каждым неправильным ответом они требуют все более и более ужесточить наказание. Цель эксперимента — выяснить податливость третьего (того, кто нажимает кнопку), сопоставить, столкнув, его стремление не противоречить групповому единству и его чувства при виде стонущего от боли человека.
Восемьдесят человек таких испытуемых прошли лабораторию Милгрэма. Двадцать семь из них под давлением группы согласились наносить удары выше ста пятидесяти вольт. Интересно, что в параллельно идущих контрольных опытах (когда вопрос о мере наказания каждый испытуемый решал самостоятельно) до такого уровня дошли только двое. Яркая, не правда ли, иллюстрация давления потребности быть со всеми и как все?
А теперь — о мотиве прямо противоположном.
Павлов, почитавший в исследователе главным «наблюдательность, наблюдательность и наблюдательность», не мог пройти мимо странного поведения одной своей подопытной собаки. Приветливая, ласковая и послушная, она превращалась в исчадие ада, как только на нее надевали лямки и устанавливали в станок для опыта (не болезненного, не страшного ей любого опыта). Она металась, безостановочно выла и лаяла, остервенело грызла ремни. В это время враждебная всем, она тут же теряла всякую агрессивность и злобность, спрыгнув со станка на землю. Павлов предположил у живых существ наличие рефлекса свободы, преувеличенно развитого у наблюдавшейся собаки, и написал об этом специальную статью. Многократно оспоренная впоследствии, столь же часто поддержанная, его гипотеза, говорят психологи, во многом правдоподобна. Ибо если и отсутствует в человеке специальная обособленная потребность в свободе, то острое и яркое проявление какой-то из сокровенных его необходимостей выглядит вовне именно так. Человеку свойственно глубочайшее стремление поступать по собственной воле, думать и решать самостоятельно, а главное — непременно ощущать наличие этой свободы. Если в чем-то и передавая, вручая кому-либо право решать вместо себя, то и это делая добровольно, по собственной склонности и признанию, по собственному нежеланию нести бремя выбора и ответственности. Навязанность и принуждение, давление и зависимость человек воспринимает как ущемление, как гнетущее неудобство и соответственно своим возможностям реагирует на них.
Существенно и важно, что потребность в свободе непрерывно и неминуемо входит в противоречие с потребностью в человеческой общности, объединенности, причастности. Схватка двух этих могучих мотивов — удел душевной жизни любого. Исходы ее разнятся у разных людей в зависимости от личности, общества, самой атмосферы времени и конкретной ситуации.
Двигаясь дальше по обобщенному перечню мотивов и устремлений, подчеркнем еще раз (это скоро понадобится нам) противоречивость тех глубочайших пружин, о которых мы упоминали.
Человеку свойственна потребность отдавать — не менее острая, чем брать, — но отдавать со смыслом и знать, во имя чего. Человеку жизненно необходимо принадлежать — не менее, чем быть свободным, — но принадлежать по собственной склонности и воле. Человеку жгуче необходимо одобряющее спокойствие совести — вопреки всем жизненным ситуациям, в которые он попадает.
Здесь никак (употребив слово «совесть») нельзя не упомянуть о явной (и тем не менее остро дискуссионной) альтруистической потребности человека — о мотиве, тоже противоречащем многим другим. Не имея ни права, ни желания ввязываться в профессиональные споры, напомню лишь о некоем явно существующем душевном механизме, побуждающем людей помогать друг другу даже в ситуациях, чреватых гибелью спасителя. И бессмысленно приводить примеры, ибо нет им числа в истории человечества. Знаменательна для этой темы классическая фраза мудрого циника: «Бойтесь первых побуждений души, они всегда благородные».
Обратимся к прямым экспериментам на крысах (классически безжалостных животных).
Опыт этот производился в лаборатории физиолога Симонова, сравнивались в нем (сопоставлялись) исконный страх крыс перед открытым пространством и… их способность к состраданию (сочувствию, сопереживанию, жалости, — какое слово ни отыщи, все равно оно будет понятием из словаря человеческих переживаний). Крысы запускались в помещение, размер которого явно пугал их, и они немедленно бежали в специально сделанный для них небольшой домик. Только пол в этом домике был педалью, нажав которую, крыса замыкала электрическую цепь, и сильные удары током сыпались на другую крысу, находящуюся за тонкой и прозрачной перегородкой. Крики боли были слышны, корчи от боли — видны крысе, забежавшей в домик. Связь между забеганием в домик и немедленным началом страданий за перегородкой крысы улавливали очень быстро. И что же? Треть из них (а всего их было много — больше сотни) сразу перестала ходить в домик — вопреки своему природному страху перед открытым пространством. Треть (немного даже больше) перестала пользоваться домиком после того, как сами попробовали мучения под током. Треть продолжала забиваться туда, хотя тоже познакомилась с ударами тока.
Самая удивительная здесь, конечно, первая группа. Интересно (и очень важно) заметить, что при подробном изучении именно у этих крыс оказалась высокая исследовательская активность, низкий уровень агрессивности и низкий показатель страха.
Симонов пишет: «Эта способность, по-видимому, представляет самостоятельную линию эволюции, «вертикаль», пронизывающую все этажи животного мира». Доходящую, естественно, до человека, добавим мы, и становящуюся в нем еще одним властным мотивом поведения. Гармоничным или противоречащим другим душевным пружинам.
А теперь о несколько ином.
Наш пещерный предок, тратя все усилия и время на жестокую борьбу за жизнь, оставил, однако, образцы прекрасного искусства. Наскальная и пещерная живопись, дошедшая до нас, — лишь ничтожная часть того, что рисовали и, возможно, лепили эти люди. А какие песни они пели — нам уже никогда не узнать. А пели наверняка. И о музыке — только догадываться по сохранившимся инструментам. До сих пор спорят ученые о назначении первобытного искусства, отчего-то уверенные, что, поскольку времена были тяжкие, от искусства непременно должна была являться практическая польза. Или хотя бы вера в нее.
Однако, оставив специалистам этот уже неразрешимый и оттого вдвойне увлекательный спор, согласимся, что не было с той поры ни одного кратчайшего момента в истории, когда человек — в любом уголке планеты — обходился вовсе без искусства. И расцветало-то искусство неисчислимых видов лишь оттого, что всегда у него находился зритель, слушатель, соучастник и сопереживатель. От младенчества до старости, меняя обличия, сопровождают человека цвета и звуки, линии и формы. Сама природа — великий мастер гармонии, и ее высшее творение получило в дар способность и потребность эту гармонию с наслаждением воспринимать. И, похоже, настаивают исследователи человеческой личности, что тоска, апатия и общая угнетенность, многократно описанные самыми разными заключенными разных эпох, развиваются не только из-за лишения свободы и общения с людьми, но и вследствие однообразной серости казематов. С ними спорят. Но целебное воздействие на человеческую психику яркой цветовой гаммы — даже просто окраски стен — столь убедительно показал в своих опытах еще Бехтерев, что сегодня это просто стало одной из лечебных методик и успешно применяется во всем мире.
Эстетическая потребность хотя существует в нашей психике явно и неоспоримо, часто подвергается уважительным по форме и убийственным по сути попыткам растворить ее в общей потребности познания. Доводы приводятся солидные и красивые: например, что искусство — это просто такой отличный от научного способ постижения мира, отчего вполне справедливо приписать эстетические устремления где-нибудь по ведомству любопытства и любознания. А на самом деле в этой логике скрыто содержится давно опровергнутый тезис о том, что хорошо сшитые сапоги выше Шекспира. Нет, скорее всего она существует сама по себе, эта счастливая чисто человеческая потребность, вовсе не обслуживая какую-нибудь вышестоящую. Иногда она вдруг ослабевает, будто вянет, и тогда большие группы людей становятся лишь потребителями искусства, соответственно и относясь к нему. Но в каждом личном случае утрата резко сказывается на самых разных других качествах обделенной личности. И, будто реагируя на противоестественную недостачу, с острой жаждой тянется к эстетическим переживаниям следующее поколение. Потребность в прекрасном — прекрасная потребность и, кажется, неистребимая в человеке.
Интересно здесь хрестоматийное ныне признание великого Дарвина, с отчужденной объективностью исследователя описавшего наблюдения над самим собой:
«До тридцати лет и даже позднее я очень любил поэзию… Но вот уже много лет, как я не могу вынести ни одной стихотворной строки… Я почти потерял вкус к живописи и музыке. Вместо того чтобы доставлять мне удовольствие, музыка обычно заставляет меня еще напряженнее думать о том, над чем я в данный момент работаю. Прежнюю любовь я сохранил только к природе, но и она уже не приводит меня в такой чрезмерный восторг, как в былые годы… Утрата этих вкусов равносильна утрате счастья и, может быть, вредно отражается на умственных способностях, а еще вероятнее — на нравственных качествах».
Поразительна искренность и беспристрастие этих наблюдений, а уважение к ним возрастает еще более от интересной чьей-то мысли, что Дарвин, очевидно, сетовал совершенно напрасно, отчасти оговаривая себя, просто все эстетические эмоции переместились у него в сферу науки, в область максимальной в те годы концентрации всех сил его интеллекта и души. Ибо само исследование, сам поиск, само мышление чреваты для многих ученых эстетическими переживаниями не в меньшей степени, чем восприятие искусства. И дарует такое же (что доказано) эмоциональное утомление. Только вот как здесь быть с утратой счастья, грустно замеченной Дарвиным, как быть с его подозрением о вредоносности такой утраты для умственных и нравственных качеств? Ответить трудно. Ведь каждый человек проживает свою жизнь единожды, здесь невозможен второй эксперимент с иными параметрами личности и судьбы.
Здесь только есть еще иная сторона, к ней приковано сегодня, пожалуй, куда более пристальное внимание психологов.
В связи с естественным происхождением эстетической потребности интересно и важно заметить прямо проистекающий вред и пагубность любых подделок под искусство, выхолощенного искусства, всяческих суррогатов.
Яростно оспаривает большинство психологов некогда предположенный у человека инстинкт агрессии, разрушения, уничтожения (в том числе и самоуничтожения), но никто не отрицает несомненного:
Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю.
Пушкин точно обозначил наше «упоение» в ситуациях экстремальных, крайних, но и сниженное до будничных житейских горизонтов, искони существующее в каждом строе наше общее пристрастие к наличию переживаний и эмоций — безусловно и очевидно. А в каких размерах и как оно утоляется — хоккеем, творчеством, карьерой или детективами, наукой, общением, интригами или телевизором, — зависит уже от свойств и качеств личности. Эмоциональный голод — столь же постоянная и неумолимо возобновляющаяся психологическая потребность, как голод информационный. А пищей для его утоления может служить, повторяю, решительно все на свете. И если переживаний не хватает для нормы личного «рациона», человек сам немедленно ищет, устраивает, сотворяет себе повод и ситуации. Есть классическое выражение физиологов: орган требует функции. Точно так же и струны чувств требуют игры. Это потребность неодолимая и ничуть не менее влиятельная, чем другие.
Психологи издавна пытаются внести сюда ясность если не понимания, то классификации, и вот одна из таких попыток. Пять типов личности выделено здесь по наиболее значимым для них чувственным переживаниям.
Первый — альтруистический тип. Человек испытывает чувство радости, подъема и удовлетворения, когда удается сделать что-либо полезное окружающим, ему неприятно от бессилия, от невозможности вмешаться. Неблагодарность причиняет обиду, ничуть не мешающую, впрочем, тут же продолжать свою линию. Реализуемое сочувствие — главный источник жизненных удовольствий для такого человека.
Второй — практический тип. Это деятель, делатель, производитель и созидатель. Человек ощущает возбуждение и удовольствие, когда совершается, продвигается, спорится практическое дело. Неприятное чувство вызывают в нем всякие остановки, помехи и неудачи, — конечно, из круга тех, к коим человек имеет отношение собственным участием, прямым или косвенным интересом, просто сочувственным одобрением.
Третий — гностический тип. Основные радости его — от познания, от притока новых сведений, узнавания, понимания, постижения сути и смысла. Задержка, тупик, вынужденный перерыв — досада, неутоленность, ярость, как от физической преграды. Тут необходимо оговориться, что если из описания третьего типа встал перед вами обязательно и непременно ученый — значит, я нашел не те слова.
Четвертый — эстетический тип переживания мира — образован вполне очевидными основными источниками наслаждения. Они разнятся лишь в зависимости от личных пристрастий и склонностей, в отношении к искусству или природе. Отрицательные эмоции вызываются чувством дисгармонии и неэстетичности.
Пятый — гедонический тип. Сильнейшее наслаждение от веселья, беззаботности, покоя, хорошего самочувствия и всяких радостей жизни. Апатия и тоска при невозможности безмятежного существования, досада перед лицом необходимости и обязательности.
Конечно, совершенно чистых типов из этой классификации в мире не существует. Но одно, а то и два жизненно важных переживания — обычно влиятельны в человеке. Ибо интересно другое. Уже столько десятилетий копят психологи свои наблюдения, обобщая их сообразно разным школам и направлениям, а процесс описания никак не может завершиться.
Проходит время, и меняется ситуация: теперь уже физиологи и врачи, собрав новые сведения и поставив новые опыты, передают эстафету психологам. Публикуются работы самых разных специалистов, и внезапно кем-то замечается в них нечто общее. Об одной из новых концепций, возникших буквально только что, интересно поговорить особо, ибо удивительно ярко виден в ее истории и структуре общий ход человеческого познания: углубление (уточнение), обобщение того, что было уже отчасти известно давным-давно, а убедительной научной конструкцией стало только что, в свою очередь побуждая физиологов на движение по новым маршрутам.
Речь идет о том, что существует некая очень общая потребность живого существа (достигшая высшей своей формы в человеке) — потребность в поисковой активности. Авторы гипотезы москвичи Ротенберг и Аршавский описывают такой эксперимент: в клетке две крысы, и каждая получает одинаковый (по силе и длительности) удар электрическим током. (Памятник подопытной собаке уже существует в Колтушах под Ленинградом, есть в Париже и Токио памятники лягушке, можно ручаться, что, преодолевая свою глубинную неприязнь, человек увековечит и крысу, очень уж наука обязана этому несимпатичному зверю.) Условия, казалось бы, одинаковые, но существенна деталь: одна из крыс имеет возможность поискать, попробовать и найти способ разомкнуть электрическую цепь, чтобы удары током прекратились, вторая крыса этой возможности лишена. А удары прекратятся и для нее, только первая мечется и пробует найти спасение, а вторая ждет его пассивно. Физиологам известно, как сказывается на организме крыс такое обилие экспериментальных несчастий, так что остается только сравнить результат. У крысы, обреченной на пассивную покорность, множество язв по всему желудочно-кишечному тракту. У крысы, активно искавшей и находившей выход, несравненно меньше таких язв. Может быть, причина — просто в двигательной активности первой крысы? Нет, показали специальные эксперименты, дело не в обилии движений.
В русло выдвинутой идеи о жизненно важной потребности поисковой активности ложилось множество самых разнообразных опытов и наблюдений. В том числе — и непосредственно над людьми. Так, два американских врача — Энхел и Шмайл — задались недавно чисто психологической проблемой: расспрашивали множество пациентов о настроении их в период, предшествующий, различным заболеваниям. Обнаружилась поразительно однородная картина: больные описывали свое психологическое состояние как потерю надежд, уход и отказ от прежних жизненных планов и вожделений, капитуляцию перед жизнью, бегство в пассивность. Правда, эти врачи совершенно по-иному (следуя своим концепциям) объясняли последующее развитие болезней у пациентов тем, что истощились у них, были на исходе некие жизненные силы, запас энергии для продолжения существования. Но слабо выглядит это утверждение, если вспомнить, какие неожиданные запасы жизненных сил и энергии обнаруживают в человеке разные катастрофические события.
И еще: почему тогда бегство в пассивность, сохранение жизненных ресурсов не спасло все же от заболеваний всех этих пациентов?
И еще: разве мало известно случаев, когда люди на пределе и душевного, и телесного истощения, в состоянии подавленности и депрессии вдруг обретали неизвестно откуда силы чрезвычайные и явные — если с близкими случалось несчастье и требовались решительные поступки?
Приводя эти примеры, авторы гипотезы о поисковой активности рассматривают прямо противоположные ситуации человеческого бытия: предел успеха, крайности жизненных достижений. И здесь — давно описанные клиницистами болезни. Кстати, они так и называются: «болезнь успеха», «депрессия достижения». Что же происходит здесь, на пике и гребне положительных, казалось бы, эмоций? Может быть, просто надорвался человек, истощил свои жизненные ресурсы, отчего и картина его болезни такая же, как при попадании в тупик и капитуляция перед цепью неудач?
Нет, непохоже. Полон сил и вполне сохранен человек (и врачи, описывающие болезни такого рода, это с удивлением констатируют), но порвалась в нем как будто некая пружина, а точнее — механизм, взводящий пружину сил, способностей и интересов. (Именем героя такой классически описанной жизненной ситуации — именем Мартина Идена предложили исследователи называть подобное состояние, приводящее безо всяких видимых причин к самым разным болезням, депрессиям, даже самоубийству.)
Чрезвычайно разнообразные множественные опыты и наблюдения обретают стройное единство, рассмотренные с точки зрения идеи о необходимости для каждого живого существа непрестанной поисковой активности. Авторы гипотезы сами провели интересный и показательный эксперимент с леммингами. Эти зверьки хотя и живут в Арктике, но не приспособлены к холоду, и двигательная активность тоже не помогает им согреться, так что они прячутся в норы. Группа леммингов, по условиям эксперимента помещенная в условия холода, погибла; вскрытие показало типичную картину стрессового изменения, истощения коры надпочечников. Исследователи предоставили другой группе леммингов возможность в тех же условиях холодового стресса вертеться в колесе — они так же любят эту игру, как белки. Повторим, что само движение не спасает леммингов от холода, так что действовал иной фактор — включенность в поглощающее их занятие: в игру, в активную жизнедеятельность. И лемминги не погибли от холода. В тех же самых условиях, что предыдущие, лишенные игровой активности.
Гипотеза о жизненно важной необходимости в активном поиске весьма противоречит укоренившемуся представлению о гомеостазе — необходимости равновесия организма с окружающей средой как главного условия выживания. Жизнь любого живого существа, утверждалось в этой общепринятой только вчера концепции, — постоянное уравновешивание со средой, ответы и реакции на ее запросы и требования. В совсем недавние годы это представление разделяло большинство исследователей. Абсолютное притом большинство. Но были уже и первые сомнения. Так, например, Павлов на одной из своих знаменитых сред, где сотрудники, специально собираясь, свободно обменивались идеями, говорил: «…Когда обезьяна строит свою вышку, чтобы достать плод, то это условным рефлексом объяснить нельзя…»
А молодой в те годы физиолог Бернштейн изучал механику движений и действий человека, слаженную игру конечностей и всего тела, калейдоскоп двигательных возможностей. Все богатство и целесообразность действий и движений при овладении сложными двигательными навыками никак не объяснялось набором условных связей, явно не исчерпывалось ими. Что организовывало слаженность действий, когда человек впервые садился на велосипед, бежал по незнакомой пересеченной местности, осваивал гимнастический этюд или балансировал на канате?
Фактов для появления нового взгляда накопилось достаточно. В пятидесятых годах Бернштейн объединил их теорией, предложив совершенно новую идею: мозг активен. Мозг не пассивно воспринимает информацию из внешней среды и по сотням каналов временной связи отвечает на нее действием, но сам непрерывно создает прогнозы близкого будущего и планы — модели необходимых действий. Были сформулированы новые представления об управлении в живом организме, в частности — о непрерывном сообщении с места о ходе выполнения действия. (Без таких корректирующих сообщений ни одно действие не могло бы совершиться, достигнув цели, — теперь это прочно введенное в биологию инженерное понятие называется обратной связью.)
Эти ультрасовременные идеи кибернетики были сформулированы Н. Бернштейном еще в тридцатых годах.
Идеи физиологии активности стремительно обрастали подтверждениями. Их равно приносили кибернетики, занятые проблемами управления, и психофизиологи, ставившие эксперименты. В Московском университете в лаборатории Крушинского собаки и черепахи демонстрировали способность прогнозировать ближайшее будущее (безошибочно «вычисляли», куда приедет скрывшаяся из глаз кормушка с едой). Наличие в мозгу человека аппарата вероятностного прогнозирования убедительно показали в опытах психологи. Идеи активности мозга уже стали сегодня так очевидны, словно даже и не оспаривались никем еще два десятилетия назад.
Кажется, не будет преувеличением заметить, что развитие всего комплекса идей об активности живого мозга — может быть, самое существенное из всего, что достигнуто в последнее время в постижении его работы. И не случайно разные исследователи, строя теории и ставя эксперименты, очень разно разрабатывают эти идеи: со многих сторон подошли они почти одновременно к явлению грандиозному и не поддающемуся краткому взгляду; наблюдения, гипотезы и описания виденного, естественно, не могут совпадать.
В этом климате принципиально нового понимания работы мозга должна была и, естественно, родилась гипотеза о жизненно важной потребности живого мозга — активном поиске. Родилась и уже отстояла, кажется, в специальных дискуссиях свое место в перечне человеческих потребностей.
Ярко показанная исследователями жизненная необходимость для живого существа активного поиска — на уровне человека — тесно срастается, очевидно, с осознанной потребностью в наличии смысла существования, уже упомянутой в начале главы.
Я сознательно оставил напоследок (чтобы помнилась до последней главы) еще одну — по счету, но не по важности. Потребность в самоуважении. Потребность в ровном и уверенном ощущении, что ты не хуже (пусть не лучше) других. Потребность в чувстве собственной полноценности, правоте и справедливости своих слов и поступков, в высоком и неприкасаемом образе «я».
Как лаконичней обозначить важность потребностей в объяснении человеческих поступков? Может быть, просто цифрами? Не имеющими (казалось бы) никакого отношения к науке? Так вот, в настоящее время в Соединенных Штатах число специалистов-мотиваторов достигает семи тысяч человек, работающих в более чем восьмидесяти учреждениях, включая специальный институт психологического мотивирования. Да, конечно, большинство работ этих исследователей носит чисто прикладной характер, но собираемые ими сведения вливаются широким потоком в чистую науку, занятую изучением человеческого мышления и действия.
Мотивы могут противоречить друг другу, вступая в отношения конфликтные и неразрешимые (например, стремление к верховодству и потребность в моральном одобрении окружающих), — подобного рода столкновения наш мозг способен улаживать на уровне, сознанию недоступном (но об этом — специальная чуть позже глава). А пока что — мотив становится стимулом и пружиной действия, движущей основой поведения человека. Организует же поведение — разум. Этот клубок исследователи разматывают давно.
В ПОИСКАХ РАЗУМА
Дурак — это человек, считающий себя умнее меня.
Умение измерить разум было и остается давней мечтой психологов, ибо самая возможность ввести число и меру — залог научного подхода к явлению. Предлагались многочисленные тесты для измерения возможностей разума, и сотни тысяч испытуемых (думаю, на самом деле — миллионы, но не знаю точных цифр и боюсь преувеличить) прошли через проверку на Ай-Кью — знаменитый (и пресловутый) «коэффициент интеллекта». Многие из этих тестов объединил психолог Векслер, создав «шкалу для измерения интеллекта взрослых». Сюда включаются и вопросы по общей осведомленности («При какой температуре кипит вода?» или — «Что такое периметр?»), и вопросы, связанные с общей понятливостью, житейским опытом, здравым смыслом, пониманием причин и целей различных действий и установлений, толкованием пословиц («Что вы сделаете, видя пожар дома?», например, или — «Почему следует платить налоги?»). И несложные арифметические задачи, решаемые устно и быстро, и просьба объяснить различные слова (обнаруживается не только словарный запас, но и такие черты, как резонерство, рационализм). Проверяются способности к абстрактному, понятийному мышлению (умение найти общий признак у называемых предметов или понятий: например, поэма и статья, или — похвала и наказание). Предлагаются рисунки, где следует найти недостающие элементы, складываются из кусочков разрезанные фигуры. И в результате дается общее определение интеллекта (в основе теста — итоги опроса двух тысяч испытуемых) — от «очень высокий» до «умственные дефекты», включая хорошую и плохую норму, а также отметку «средний».
И хотя широко распространился по миру этот тест, справедливы и множественные нарекания, общее в которых сводится к тому, что почти ничего не говорит об умственных способностях получаемый низкий коэффициент: просто не было, например, в житейском опыте испытуемого тех понятий, которые предложены ему были для разбора. А умен он между тем безусловно, и прекрасно это знают окружающие. И высокий коэффициент об уме свидетельствует мало. Знаменательна реплика психолога Термена, сказавшего, что подобное тестирование похоже на измерение электричества: никто не знает сокровенной сущности явления, но параметры успешно замеряют. В отношении электричества Термен безусловно прав, что же касается разума — увы. И психологи сегодня признаются в этом, остыв от первоначального увлечения. Вот недавние слова известной исследовательницы Тайлер, много лет посвятившей именно попыткам измерить разум: «Если попытаться охарактеризовать дух времени, то это восстание против господства методик Ай-Кью, которые доминировали в большей части двадцатого столетия, и против психологических понятий, основанных на этих методиках». О разнообразии житейского опыта, о богатстве словарного запаса, о широте круга понятий (что скажется на богатстве ассоциаций), безусловно, способен дать знать исследователю этот тест, но вот о разуме как таковом — не очень. Ибо никто пока не знает с достоверностью, что это такое разум, и способность решать узкопрофессиональные задачи — лишь одна из областей приложения этого великого, в разной степени присущего каждому дара создавать мысленно достоверную картину мира во всей его изменчивости, сложности и прихотливом сплетении обстоятельств. А затем — на основе картины этой — разрабатывать модели действия. В зависимости от степени понимания, глубины, трактовки и осмысления мы то восхищенно говорим об уме высоком, светлом и проницательном, то сострадательно молчим, чтоб не обидеть хорошего человека. В зависимости от умственного уровня, от неведомых разнообразных качеств ума из всего виденного, прочитанного, услышанного человеком делаются разные выводы, возникают разные толкования, пробуждаются несхожие отношения и совершаются непохожие действия.
Никому покуда не известно досконально, что это такое — ум, хотя вполне очевидна весомость этой характеристики. Ибо, именно сидя на ступеньке своего разума (а длинная лестница эта устремлена вверх от ярлыка «дурак» до эпитафии «мудрец»), человек строит все свое поведение в окружающем его мире. Однако же издавна известно, что норма, которую необходимо описать и воспроизвести, очень часто не поддается прямому анализу и рассмотрению, но ее образ и представление о ней с легкостью возникают из анализа и описания нарушений. Так, может быть, разговор о сторонах и качествах плохо изученного пока ума удастся повести на примерах его отсутствия? Это тот нередкий случай, когда из совокупности прорех составится впечатление о целой ткани. Ведь сбои и неполадки любого механизма часто больше говорят о его устройстве, чем механизм, работающий великолепно. Не случайно, а вполне закономерно и естественно многие знания об устройстве мозга добывались и добываются исследователями от изучения душевных болезней, из проявлений расстроенности слаженных мозговых систем.
Этот как раз путь и выбрал некогда известный русский врач и психолог Токарский, выступая в конце прошлого века на годичном собрании Московского общества невропатологов и психиатров. Речь его вскоре была опубликована в виде статьи. Называлась она «О глупости» и являлась подлинно научным исследованием.
История человечества, говорил Токарский, есть в такой же, если не в большей, мере история глупости, как и история гениальности. Именно глупость с наибольшей полнотой всегда отражала, готовно воплощала в поступки и события все заблуждения, застывшие догмы, смешные и трагические условности и нормы своего времени. Она старательно перегибала палку, доводила эти нормы до логического конца, превращала представления в абсурд, тем самым помогая последующим поколениям осознать их. И потому преодолеть. И немедленно выдумать что-нибудь новенькое. Это и есть прогресс, и неизвестно, мыслим ли он без глупости.
Токарский начал с необходимости разделить понятия «глупо» и «неумно». Неумно, писал он, упасть из окна, заглядевшись на луну; неумно забыть адрес своей квартиры или сесть на катафалк вместо пролетки, однако это вовсе нельзя назвать глупостью.
Нельзя назвать… Это что-то иное, входящее в негативное, очень общее понятие «неумно». А глупость понятие положительное (то есть обладающее свойствами, органически присущими этому понятию и именно ему).
Какие же это свойства? Отказываясь лаконично определить их, Токарский перечисляет проявления. Он прежде всего говорит, что глупость — родовое понятие. Оно включает в себя ограниченность, безрассудство, легкомыслие, неосмотрительность, бесцельность, нелепость.
А сколько еще деяний подобного рода, писал Токарский, мы просто стыдливо и застенчиво именуем другими именами! Выступает в римском сенате оратор-демагог, поддерживаемый преторианской гвардией. Он обещает заведомо невозможное, сулит невероятное и несбыточное. Ему никто не верит, да и сам он знает, что врет, но никто не возражает. «Разве это глупость?» — спрашивает Токарский. Нет, политика. Но кто здесь тогда дурак?
Основная линия проявления глупости, писал Токарский, очень четко рисуется в известной народной сказке о дурачке, существующей на всех языках у всех народов. Не о том дурачке, который в конечном итоге оказывается умнее рассудительных братьев (о нем разговор особый), а о том, который все делал не так.
Только вчера крепко избитый за то, что плясал на похоронах, уже наученный матерью соответствующему поведению, дурачок снова встречает толпу и с готовностью (более того — с любовью к людям, с желанием угодить) начинает горько плакать. Его снова бьют, ибо встречена свадьба.
Теперь этот старый сюжет следует перевести на современный язык и кратко сформулировать сущность. Так за что же били дурака? За слепое следование последнему указанию.
А жизнь меняется! И воспринимать ее в течении, верно оценивать применимость прошлого опыта — вот чего не может глупость.
А удовлетворенность своим умом? Очевидно, это общая человеческая черта, но только в дураке она достигает упоенности и спокойного довольства. Не стоит верить тому, кто в сердцах или обдуманно обзывает себя дураком, либо прозрачно намекает на свою-де умственную несостоятельность. Не стоит. Дурак не сделает такого. Это умный: либо совершил ошибку и кается, либо придуривается с умыслом. Придуриваться — линия поведения, для которой нужен ум. Личина наивного недомыслия — лазейка спасительная и доступная. Притворяться глупей, чем есть, чтобы получать то скидку, то надбавку, — надежно, выгодно, удобно. Умному дурацкий колпак — и дом отдыха, и шапка-неуязвимка. А дурак стесняется колпака, он обожает тогу и котурны, фимиам и панегирики.
Токарский снова подробно анализирует фольклорную сказку о дурачке и приходит к интересным, далеко идущим выводам.
Пошел дурак по селу и видит — загорелся овин. Он стал играть на дудочке и плясать. Его за это побили. Он заплакал и пошел к матери. «Глупый, — сказала мать, — ты взял бы ведро и залил огонь водой». Пошел опять дурак, видит: у свиньи щетину палят. Он взял ведро воды и стал заливать. Его опять побили.
Что ж теперь увидел в поведении дурака психолог Токарский? Прежде всего — обычное свойство человеческого разума: строить поведение на основе далеко не полных данных о характере ситуации. Мы все нормально и естественно видим и усваиваем лишь часть происходящего, вовсе не всегда верно и полно улавливая связь событий и предметов, но точно выделяя существенные и несущественные детали и черты (здесь толпа, огонь — детали вполне существенные, но разница между овином и свиньей неразумно оставлена дураком в стороне). Сопоставив обнаруженные детали — условия жизненной задачи — с тем, что нам известно, мы применяем готовый, апробированный ранее, разработанный самостоятельно или рекомендованный поступок — решение. Дурак поступает так же, но из прошлого усвоил он мало. Или сейчас сделал неверные выводы, пропустив существенные признаки. И легко потому путает ситуации — где какое поведение выбрать.
Однако, и это самое важное, «дурак… свободен от сомнений. Восприняв мало, глупый полагает — и это совершенно логично, — что воспринял все, и считает себя обладателем истины, даже не понимая, что возможно сомнение… Малое количество находящихся в его сознании признаков не дает условий для возникновения сомнений».
Далее Токарский переходит к следующей ситуации.
Дурак сидит на суку и старательно пилит… его же, ибо крепок только задним умом. Однако, упав, он еще должен установить причинно-следственную связь между распилом сука и падением, она очевидна нам, сторонним зрителям, а дурак может в ней не разобраться. Но, предположим, разобрался или объяснили. Теперь он дурак с опытом. Это придает ему сил и решительности. Сук он больше пилить не станет. «Нашли дурака», — скажет он. Даже не полезет, возможно, на сук. Но в колодец не задумываясь плюнет. А всем возможным жизненным ситуациям заранее не обучишь.
Так что образование не просветляет, но усугубляет дурака, ложась в фундамент его самоуверенности, становясь щитом и мечом глупости. В то же время невежество — ее порох и бензин, так что равно плохо сказываются на дураке и ученье (свет), и неученье (тьма).
Однако отсутствие сомнения в собственных поступках и неприязнь, раздражение к тем, кто его высказывает (а сомнение есть начало мудрости, вспоминает Токарский слова Аристотеля), прекрасно уживаются с сомнением, рождаемым в самом дураке советами и мнением окружающих. Ибо природа справедлива: недодачу ума она щедро подкрепляет то обидчивостью, то упрямством, то нетерпимостью.
Однако у Токарского относятся к глупым и довольно спорные поступки. Он вспоминает эпизод у Рабле. Панург, купивший у купца на корабле всего одного барана из огромного стада, неожиданно бросил этого барана за борт. Встревоженно блея, все до единого барана из стада принялись прыгать в море, спеша и толкая друг друга, чтобы первым успеть за товарищем. Рабле вспоминает Аристотеля, недаром считавшего баранов самыми глупыми из животных, и Токарский соглашается, называя такое бессмысленное и пагубное подражание очевидной глупостью. Это, безусловно, следует обсудить, так как вывод не бесспорен.
Подражание глубоко сидит в человеческой психологии, это атавистическое наследие наших предков, живших сперва стадами и стаями, а уже только после племенами. Подражание было необходимо и разумно тогда (достаточно одному заметить опасность или добычу, и все побегут немедленно), но и сейчас оно полно смысла. Подражание — основа обучения, значительная часть которого состоит из личных примеров. Так что подражание — не непременная глупость, а такая же жизненная проблема, где необходимо решить задачу, кому именно и в чем подражать, правильно оценивая перспективу.
Прочитав статью Токарского, я обратился к нескольким ученым с тем же вопросом, которым с самого начала задался сам: что же такое глупость и ее носитель — дурак?
Здесь необходимо — пусть с запозданием — оговориться, что слова «дурак» и «глупец» автор применяет вынужденно, пусть читатель не услышит в них того привкуса бытовых оскорблений, что извечно связаны с этими словами. Просто нету в словаре психологии такого понятия, а каждый раз употреблять длинное и неловкое «глупый человек», «недостаточно умный человек» и так далее — сложно и для чтения неудобно.
Собеседник — доктор медицинских наук, психолог и физиолог, автор обширной и глубокой монографии о проблемах бессознательного — о процессах, текущих в мозге человека ниже уровня сознания и неощутимо подготовляющих поступки, действия, мысли. Он же, кстати, ведущий организатор первого в нашей стране международного симпозиума по проблемам неосознаваемого в человеческой психике.
Глупость — это плохое регулирование мозгом поведения человека, сказал профессор Бассин. Независимо от того, что мы рассматриваем — короткое действие, поступок или линию поведения. Глупость — это совершение нецелесообразных, лишних действий с неразумной, несоответственной затратой энергии. Интересно, что старые пословицы очень точно формулируют это явление: за дурной головой ногам покоя нет, заставь дурака богу молиться — он и лоб расшибет. А в цивилизованном двадцатом веке при наличии средств связи и большой централизации управления лишаются покоя ноги и расшибаются лбы всех, кто связан с дураком узами подчинения или сотрудничества.
Кстати, услужливый дурак опаснее врага по той же самой причине. Разумно действующий враг наносит вам удары и ушибы, обиды и повреждения, с которыми можно бороться, сопротивляться, выработать линию защитного поведения. Пути дурака неисповедимы и прогнозу не поддаются, его помощь и поддержка протекают как стихия: слабые благодарственные стоны с просьбой прекратить благодеяние не доходят до его самозабвенного рассудка.
Последние годы многими учеными разрабатывается круг идей, согласно которым мозг непрерывно нацелен в будущее, занят предвидением грядущего и подготовкой к нему. Мозг активен: в его бесчисленных нервных сетях заранее созревают модели — планы необходимых действий и прогнозы ближайших будущих ситуаций, в которые может попасть человек (именно для разумного поведения в наиболее вероятной из таких ситуаций мозг готовит планы действий и поступков). Подавляющая часть этой работы происходит неосознанно, лишь крохотную часть совершаемого мы планируем сознательно. Расстройство этого аппарата прогнозов, естественно, порождает глупые поступки (с точки зрения окружающих, конечно, предвидящих будущее иначе).
Неудачное планирование необходимых действий, наилучшим образом ведущих к цели, — это и есть плохое регулирование (глупость) из-за неверной затраты энергии (либо чрезмерной — из-за планирования некратчайшего пути, либо недостаточной — тогда напрасны все затраты). Но оценить это можно впоследствии либо со стороны.
В настоящее время в психологии уже общеизвестно и утвердилось инженерное понятие об обратной связи: это наличие в каждом разумном устройстве (будь то машина, человек или общество) непрерывного слежения за результатом проводимых действий. Контроль для постоянного введения текущих поправок в процесс, поведение или распорядок, чтобы цель достигалась наиболее разумным путем. Дурак не знает сомнений в безупречности однажды принятого решения, он отказывается от обратной связи — поправок общества. Если она вводится насильно (его бьют), она не воспринимается и не идет ему на пользу; если же он в состоянии перекрыть этот канал жизненно важной информации, он запрещает поправки и преследует тех, кто пытается их ввести для его же и общей пользы. Отказ от обратной связи — сознательное расстройство регулирования, глупость в ее чистом виде.
Сравнение прогнозов чуть более удаленного будущего (это процесс сознательный) делает неразумными в наших глазах как чрезмерный розовый оптимизм, так и черную безнадежность скептика. Мы сравниваем свои прогнозы с чужими, и аргументация своих представляется нам безупречной.
Кстати, именно непонятное им наплевательское отношение к очевидным будущим неприятностям заставляло братьев из сказки считать глупым их меньшего, Иванушку-дурачка. Он соглашался на самую плохую часть наследства, поворачивал в сторону, где надпись на камне обещала гибель, встревал там, где умный затаился бы. В конце концов он побеждал, богател и оказывался счастливее осторожных и будто бы разумных братьев. Сказка (которая, как известно, — ложь, да в ней намек) — великолепная модель подлинной человеческой разумности, которая всегда представляется глупостью лежачему камню и премудрому пескарю.
Глупость, продолжал профессор Бассин, чрезвычайно удобно анализировать с несколько неожиданной стороны. Как известно, она часто вызывает смех. Почти всегда. Веселый или горький. Но что заставляет нас рассмеяться? Очень часто — чувство превосходства, мгновенное мысленное (и конечно же неосознанное) сравнение смешного (нелепого) действия, движения, высказывания с нашим планом действий на этот случай, с тем, как поступили бы в подобной ситуации мы.
Эти механизмы блестяще описал некогда Фрейд в своей книге «Остроумие и его отношение к бессознательному». Книга оказалась гораздо шире ее названия, ибо задела и проблему комизма, то есть ситуации, прямо не относящиеся к остроумию, но вызывающие в нас смех. Там и появились первые идеи о регулировании, причем не только действий.
Движения клоуна, писал Фрейд, смешат нас, ибо они чрезмерны и нецелесообразны. Кстати, именно поэтому клоуны сразу после выступления канатоходцев и жонглеров, гимнастов и акробатов повторяют их номера. Нелепость кажущейся неумелости особенно смешна после зрелища отточенной и разумно скупой строгости движений мастера. Смешна своей плохой (нецелесообразной) регулировкой с обилием излишних движений.
Причем так как сами клоуны — блестящие мастера в той области, где они имитируют неумелость, то и те движения их, которые нас смешат, строго подобраны так, чтобы мы, зрители, ничего не понимающие в цирковом искусстве, и то почувствовали неумелость.
Неумелость — не глупость, она приведена здесь лишь для иллюстрации механизма пробуждения смеха. Но такое же бессознательное сравнение наших действий на подобный случай, нашего понимания ситуации смешит нас при виде глупого поведения: пугает ли клоун льва, размахивая клочком газеты, или бросает вверх башмак, забывая отойти в сторону.
Мы смеемся над неразумностью и тупым недоумением, над некоторыми чертами характера и душевных свойств окружающих именно потому, что бессознательно сравниваем их со своими, со своим внутренним «я» — эталоном нормы и критерием оценки. Отсюда и непримиримая разница в суждениях людей о глупости.
Подход «от смеха» позволил Фрейду вскрыть еще одно интересное расстройство регулировки аппарата разума, многократно отраженное в анекдотах и веселых историях, где герой говорит фразы, с очевидностью (для всех, кроме него) противоречащие друг другу. Возвращает герой некогда одолженный котел, а через неделю хозяин котла с обидой говорит ему, что котел оказался с дырой. И герой отвечает, что, во-первых, он котла вообще никогда не брал; во-вторых, котел уже был продырявлен, когда он его брал; в-третьих, он вернул котел целым.
Глупо? Да. Оттого и смешно. Однако это просто доведенное до абсурда очень распространенное явление. Механизм его, правдоподобный и убедительный, предложил Фрейд.
Эти три исключающих друг друга варианта объяснения мгновенно и еще неосознанно возникли в уме героя, как только его спросили о котле. Так работает наше мышление: подсознательно, на каких-то низших уровнях разума оно быстро готовит несколько вариантов решения возникающих жизненных задач, несколько ответов на каждый возникающий вопрос. Затем все эти варианты (иногда уже осознанно, порой так же автоматически) проверяются каким-то общим контрольным аппаратом — на логичность, правдоподобие, целесообразность. И один из вариантов (один — ведь они исключают друг друга!) выдается в виде ответа-решения.
Так, может быть, одна из характеристик глупости — именно слабость этого отдела «технического контроля», отсутствие задержки перед барьером проверки и разумного выбора варианта? Если это так, то ведь барьер для задержки можно усилить, упрочить обучением и воспитанием! Вроде бы и не умней становится тогда человек, но глупостей говорит и делает гораздо меньше. Например, глядит человек на живопись или слушает сложную музыку второй раз в жизни, и все его внутренние, убогие пока понятия о прекрасном уверенно подсказывают: «Чушь!» Он вовсе не виновен в непонимании, таким было его воспитание, условия и окружение, в котором он рос. Но в подобных ситуациях становится кристально ясным наличие или отсутствие обработки сознанием инстинктивно вспыхнувших впечатлений. Человек нормального разума успеет и сумеет сообразить, что виной непониманию — он сам, и сознается в этом или промолчит; дурак не только уверенно изречет: «Чушь!» — но и попытается аргументировать. Между двумя видами реакций на непонятное — готовностью понять и отвержением непонятного с порога — лежит явная и характерная граница. Здесь, очевидно, важно, что наличие барьера может быть и следствием воспитания (это необязательно проявление высокого разума), но реакция немедленной вражды к непонятному и чужому — всегда наглядная примета глупости. Природа — повторим мы, не скупясь на благодарность, — необычайно справедлива к своим питомцам: недостаток ума она восполняет агрессивностью, подозрительностью, мнительностью — сторожевым защитным аппаратом.
Второй собеседник — доктор педагогических наук, психолог, много занимавшийся проблемой мышления. Я разговаривал с ныне покойным профессором Пушкиным из Института психологии, автором нескольких книг и множества статей, человеком интересов разнообразных и неожиданных. И вполне неожиданным был его ответ на мой вопрос.
Глупости как особо самостоятельного понятия в психологии нет и быть не может, сказал ученый. Есть понятие об уме, но непрерывный ряд уменьшения умственных способностей нигде не переходит отчетливо за предел, где можно обоснованно ввести понятие «дурак».
Ибо глупость — такое же понятие, как юридическая категория вины. Всегда отыщется сторона, доводы которой будут защищать невиновность (разумность) поступка.
Или выяснится ненаказуемость при наличии вины — неизбежность совершенной глупости. В самом деле, сложность предстающих задач вполне может оказаться выше уровня умственных способностей, подкрепленных опытом и образованием. Вынужденный решать, человек естественно совершает глупость. Но опять-таки — лишь по мнению тех, кто способен решить эту задачу лучше (верней — иначе).
Кроме того, задача может быть вполне доступна уровню разума, но лежать настолько вне главных интересов, что на нее не будет тратиться время и усилия мысли.
Так что понятие глупости — лишь результат сопоставления решений жизненных задач людьми двух разных умственных способностей. А то и просто — двух разных методов или устремлений. На выборе пути и варианта решения властно сказывается глубоко личная прикидка соразмерности цели и средств, личная система нравственных и прочих ценностей. Дон Кихот совершает поступки, которые глупы только по мнению его окружающих и нас, читателей, объединенных приземленным разумением Санчо Пансы, не способных увидеть в мельницах врагов, а в театральных куклах — настоящих злодеев. Но ведь и Рыцарь Печального Образа невысокого мнения о своем оруженосце! Князь Мышкин — идиот во мнении окружающих, но сам он жалеет многих из них именно за неразумность. Швейк безнадежно глуп и наивен в глазах пьяницы фельдкурата, но читатель видит, кто из них действительно глуп. Интересы, знания, ум и характер сообща вырабатывают свои понятия о глупости, и полностью эти понятия мало у кого сходятся. Разве отказавшиеся покаяться Мигуэль Сервет и Джордано Бруно не были глупцами во мнении обывателей, толпившихся вокруг их костров?
Этот узел когда-то разрубил Флобер, сказавший, что дураки — это просто все, мыслящие иначе, чем тот, кто оценивает их ум. Готовно следуя такому доступному принципу, обыватель склонен невысоко оценивать разум людей, проходящих мимо своей выгоды (понимая выгоду биологически: спасение жизни, материальный успех, утоление плоти). Но здесь банально ударяться в опровержения.
Кроме того, существуют виды поведения, которые представляются неразумными при взгляде со стороны, однако в истоках, корнях, причинах — не возможности разума и воли человека, а ранее пережитые им жизненные обстоятельства.
Эксперименты американского психофизиолога Зелигмена, сделанные в семидесятых годах нашего века и получившие среди специалистов-исследователей широчайший резонанс, вскрыли еще один чрезвычайный феномен работы мозга — обученную беспомощность.
Как водится, начинали с крыс. Их некоторое время подвергали ударам электрического тока, от которых они не могли найти спасения. После множества попыток избежать ударов и найти выход крысы сдавались. Они становились пассивными, теряли всякий интерес к возможностям спастись и примирялись с безрезультатностью всех попыток. После этого их жизненные обстоятельства менялись: крыс помещали в условия, где удары током продолжались, однако уже была возможность выхода. Крысы пренебрегали возможностью облегчить свою судьбу. Обученный безнадежности, мозг оказывался неспособным к новому поиску и любой инициативе.
Эксперименты продолжались на людях. Испытуемым в течение некоторого времени давались заведомо неразрешимые задачи. Через некоторое время выяснялось, что они значительно хуже справляются и с теми задачами, которые уже имеют решение. Похоже, что мозг как бы обобщает длительный неуспех в конкретных обстоятельствах и резко сокращает свою активность для новых поисков и новых вариантов.
Глупости нет, и каждый прав по-своему. Только один — со своей колокольни, а другой — со своего шестка. Как чрезвычайно яркий пример относительности нашего понимания ума и глупости легко привести выступление известного генерала Гроувза, руководившего в конце второй мировой войны разработкой атомной бомбы. Об этом времени сохранилось много воспоминаний, в том числе и самого Гроувза. Так вот, выступая в Лос-Аламосе перед большой аудиторией старших офицеров охраны и инженерной верхушкой, он сказал им (предупреждая о трудностях общения с той группой великих физиков, что съехались сюда со всего мира): «Послушайте, у вас будет нелегкая работа. Мы собрали здесь весьма дорогой ценой величайшую коллекцию ч о к н у т ы х, какой еще не видывал свет! Вам предстоит опекать их и трудиться с ними».
Надо еще сказать, что слово «чокнутые» — это перевод, а достославный генерал употребил старое, замечательно образное выражение, означающее буквально «битые горшки».
Что добавишь к этой иллюстрации нашего чисто оценочного отношения к разуму другого человека?
Так что глупости как таковой нет, но есть тысячи ее проявлений. Притом размер совершаемой глупости часто прямо пропорционален широте ума, его размаху и творческой одаренности. Сплошь и рядом (молчаливо или вслух) так именуют поступки друг друга обе несогласные стороны. И обе справедливо. Ибо за каждым жизненным решением, за каждой мыслью, вылившейся в действие (или оставшейся просто мыслью), стоит гигантский аппарат обработки информации. Здесь и ситуация окружающей среды, и данные собственно личности (уровень притязаний, способности, характер, система ценностей, ведущие мотивы, прошлый опыт) — все это скажется на личностной окраске решения. Вот припомним, например, систему, предложенную психологом Селфриджем. Он ее назвал «Пандемониум» — в подражание демонам физика Максвелла, которых тот придумал некогда, чтобы образно иллюстрировать физические процессы. Демоны психолога Селфриджа — это некие активные существа (для физиолога — неведомые пока нейронные ансамбли), организующие человеческое мышление. Их четыре группы, этих демонов, и каждая — объект изучения на долгие, неведомо долгие годы.
Первая группа демонов — это демоны узнавания (цельного восприятия) предмета или ситуации. Это демоны-курьеры, демоны-осведомители, демоны-художники, если хотите. Их задача — уловить и воспроизвести наиболее полный образ того, что является предметом размышления. Если бы мы спросили о местонахождении этих демонов физиолога Сперри, например, — он ответил бы, очевидно, не колеблясь: правое полушарие мозга. Ибо именно правое полушарие схватывает образы внешнего мира в цельном виде, создает их образы-модели. Может быть, другие исследователи возразили бы, речь сейчас не об этом.
Далее эстафету принимают демоны выделения признаков. Это — препараторы, аналитики, классификаторы и систематики. Цельный образ они расчленяют на огромное количество признаков, одновременно разделяя их (очевидно) на существенные и второстепенные и передают свои сведения демонам опознания, хранителям всего предыдущего жизненного опыта живого существа. Думается, большинство исследователей поместило бы вторых демонов, демонов-аналитиков, в левое полушарие мозга, полушарие нашего рационализма, оперирующее словами и знаками. А третьи демоны — безусловные обитатели обоих полушарий, ибо там и здесь находятся, несомненно, каталоги нашего многообразного опыта, а ответственность за правильное опознание (предмета или жизненной ситуации) чрезвычайно велика, нечего об этом и говорить. А четвертые — демоны принятия решения. Их профессия очевидна.
— Так вот, смотрите, — продолжал профессор Пушкин, — смотрите и судите сами: названы четыре уровня мышления (каждый из них, кстати, — поле многолетних исследований как психологов и физиков, так и математиков и инженеров), названы четыре совершенно различных коллектива нейронных ансамблей, в каждом из которых — неисчислимое (пока) множество специализированных нейронов; как же можно предполагать одинаковость результата их совокупных действий! И как можно говорить о глупости перед величественным зрелищем такого гигантского и немыслимо сложного аппарата! Святотатство. Не могу еще не добавить при этом, что психолог Гилфорд, много лет расчленяя процессы решения задач, выявил и назвал более ста факторов интеллекта — и каждый из них достоин отдельного исследования, ибо является самостоятельным действием нервных структур.
— Но поскольку, — великодушно добавил собеседник, — вы уже наверняка ввели в свою статью это понятие, раз затеяли сегодняшний разговор, то глупо было бы зачеркивать его только из-за моего мнения. Да еще не забудьте об изощренности механизмов, нами не упомянутых в разговоре, а на мышление влияющих невероятно. О психологических защитах не забудьте. Ведь не будь их вмешательства в мышление, мы давно бы вымерли от множества отрицательных переживаний. Согласитесь!
ОТСТУПЛЕНИЕ О ВРЕДЕ НЕПРИЯТНОСТЕЙ
Раны у победителей заживают быстрее.
Выберем один из множества проделанных в наше время экспериментов на эту тему — опытов, проводившихся психологами, физиологами, врачами. В Сухумском обезьяньем заповеднике был давно уже поставлен исследователями Миминошвили и Макагяном чрезвычайно показательный эксперимент.
Было так. Огромный и красивый гамадрил Зевс имел все основания испытывать довольство и счастье: в стае он был сильнее всех и ходил в вожаках; его подруга Богема была нежна и послушна, и на упоительное единовластие никто из стаи обезьян не покушался.
Время от времени люди забирали Зевса из групповой клетки в камеру, где обучали разным условным рефлексам: по звонку он нажимал на рычаг, на белый свет бежал к кормушке, а на красный — делал что-то еще; всему он обучался быстро и снисходительно выполнял требуемое, неукоснительно получая награду кусок яблока или конфету. И, довольный собой и миром, возвращался на свое начальственное место.
Для начала его лишили верховодства — вместе с Богемой он был отсажен в отдельную клетку. Бедняга, он так привык руководить! Из своей клетки он с тоской видел, что его место занял другой самец, существо, без сомнения, жалкое, бездарное и тупое, — что нашла в нем глупая стая обезьян? Хорошо хоть, что оставалась Богема. Он еще не знал, что лишение власти — только первый шаг по уготованной ему дороге испытаний.
Вернувшись с очередных занятий в камере условных рефлексов, он обнаружил однажды, что Богема сидит в соседней клетке. Это уже было слишком! Он кидался на решетку грудью, рвал ее лапами, звал Богему к себе. Напрасно.
Испытания продолжались в виде неслыханного оскорбления: Богеме первой дали еду! Раньше Зевс неторопливо съедал самое вкусное, а все почтительно толпились вокруг, ожидая своей очереди. Тот же порядок соблюдала, естественно, и Богема. А теперь, несколько минут недоуменно просидев возле еды, она опасливо стала есть первой. Зевс, бессильно рыча, метался по своей клетке, не способный ввиду отсутствия словарного запаса произнести шекспировское «О женщины, вам имя — вероломство!».
Дальше — больше. Его начали отрывать от сна. Как будто кто-то свихнувшийся, перепутавший день и ночь, заставлял теперь и Зевса вращаться в том же противоестественном колесе работы в ночное время. Его безжалостно будили, уводили выполнять заученное и только потом снова давали спать.
Однажды, вернувшись из камеры условных рефлексов, он увидел в клетке Богемы нового повелителя. Богема уже ласкалась к нему, как некогда к Зевсу, и напрасно Зевс кидался на решетку и кричал то яростно и злобно, то жалостно и тоскливо.
Вся гамма отрицательных эмоций была, наверное, проиграна на несложной психике Зевса.
Зевс запечалился и затосковал. Он уже не знал теперь, с какой стороны и когда последуют новые неприятности. Постоянный страх, подозрительность и ожидание бед стали спутниками его угрюмого существования. Куда девалась его былая веселость, общительность и доверчивость! А былая работоспособность и смекалка?! Он выполнял теперь задания кое-как, лишь бы отделаться, часто путался и ленился, стал часами уныло и апатично сидеть в углу — лишь бы отбыть положенное время, а потом одиноко прозябать в клетке.
Приборы беспристрастно зафиксировали: предынфарктное состояние. Испорчено сердце, высокое кровяное давление, повышенная раздражимость, общее истощение нервной системы.
Вот что делает с организмом обилие отрицательных эмоций!
После такого яркого и убедительного эксперимента можно, кажется, не приводить другие (их множество, ибо серьезна проблема), а прямо вспомнить лаконичное утверждение опытного врача и исследователя Аствацатурова: «Сердце поражается страхом, печень — гневом, желудок — апатией и подавленным настроением».
Что же касается эмоций положительных, то вспомним утверждение физиолога Симонова, много лет занимающегося специально ролью и назначением эмоций: «Науке неизвестны неврозы и психосоматические заболевания, возникшие от избытка радости и счастья». В своей информационной теории эмоций Симонов тесно связывает их возникновение с возможностью (вероятным прогнозом) утоления многообразных потребностей живого существа, и отрицательные эмоции, таким образом (гнев, тревога, страх, злоба, подавленность и другие), предстают как следствие и участники столкновения потребностей с реальностью и друг с другом.
Да, именно столкновение мотивов с реальностью и друг с другом порождает множество телесных недугов, утверждают и врачи так называемой психосоматической медицинской школы. Один из основателей этого направления, ученый Александер, прямо, например, связывает происхождение гипертонии и язвенной болезни с неутоленным внутренним стремлением к власти, лидерству, возможности диктовать. В тех случаях, естественно, если эта неосознаваемая потребность сталкивается с невозможностью осуществления, или с жизненными обстоятельствами, или с моральными запретами, то есть опять-таки с потребностью быть как все и не выходить за границы нравственных норм окружения.
Но здесь вступают в действие защиты.
ОХРАНА СЕБЯ
Увы! Все средства хороши,
Чтоб сохранить покой души.
Когда на землю Африки высаживались легионеры Цезаря, сам полководец торжественно и одиноко прошел по сходням на берег при почтительном молчании окружающих. В конце он невольно убыстрил шаг, нога его запнулась за что-то, и на землю он не ступил, а упал, успев лишь выставить руки. Глухо ахнули бесстрашные, насквозь суеверные воины: ужасное, черное предзнаменование в начале похода! Но сам Цезарь с сияющим лицом вскочил на ноги, громко воскликнув: «Африка, ты уже в моих руках!»
Такое находчивое остроумие — пример стремительности срабатывания в человеке особых механизмов, призванных охранять и защищать его психику. Поддерживать в нем решимость продолжать начатое, сохранять душевное равновесие, несмотря ни на что, спокойно жить, невзирая на гнетущие обстоятельства, стабильно и прочно ощущать необходимое самоуважение.
Эти механизмы включаются в действие столь же мгновенно, незаметно и автоматически, как нервы, мышцы, весь аппарат равновесия и внимания — при срыве ровной ходьбы, при любом неестественном изменении положения тела, при уколе, ударе, неожиданном препятствии, боли.
Душевное равновесие столь же необходимо человеку, как телесное, и психологические защиты — аварийная служба такого равновесия. На ухабах, скользких местах, неизбежных поворотах, подъемах и спусках, при падении и ушибах, в теснине и на стремнине, болоте и песке, в любых обвалах и лабиринтах жизни физической легко наблюдать, как изворотлив, гибок, находчив, ухватлив, живуч и надежен человек. Все то же самое относится к жизни душевной, к области психики. Но, конечно, своеобразны и работающие здесь механизмы.
Наблюдения над тысячами больных и здоровых людей стоят за тем перечнем психологических защит, что будут приведены чуть далее, но интересно здесь и другое: та же эстафета передачи сведений от психологов к физиологам, что отчетливо просматривается во всех исследованиях мозга. Психология описывает феномен, физиология пытается вскрыть его устройство, выяснить нейронные пути, связи и отношения нервных структур, организующих в мозгу это явление. Путь этот только начат сейчас, но то и дело уже встречаются в статьях нейрофизиологов слова, знаменательно одинаковые: «Возможно, именно таким способом (по такому принципу, путем таких связей) осуществляется явление психологической защиты, именуемое…» — дальше следует название, данное некогда психологами.
Доводы оптимизма и убежденности, порою весьма изощренные, вдруг мгновенно, без волевых усилий, будто сам по себе выдвигает разум, и человек лишь с радостью осознает их. Куда-то спадает со временем невыносимая душевная тяжесть от всяческих дорогих утрат, от непреодоленных трудностей и перенесенных катастроф, от потерь и неудач — и самая память об этом стирается, тускнеет, перестает саднить, отравлять, подтачивать. Это благодаря механизмам психологической защиты во множестве ситуаций у человека не опускаются руки, теплится уверенность или надежда, сохраняются выдержка и жизнеспособность. Это часто их влияние сказывается там, где человек совершает выбор, где разум порождает доводы и вырабатывается определенное и последовательное отношение к людям и миру. Это наш внутренний орден иезуитов, неустанно и скрытно сражающийся, как за единство и непогрешимость церкви, за чистоту и незыблемость образа «я» в каждом из нас, за монолитную и горделивую стойкость высокого ощущения Себя, своих прожитых лет и совершенных дел, против разъедающих и ослабляющих нападок совести на память и тревоги — на покой.
Даже безразличие, апатия, нежелание знать больше, чем доводится до сведения, активное неведение как цельная программа восприятия мира могут носить и часто носят защитный характер. Осведомленность накладывает обязательства, знание — всегда ответственность, надо как-то поступать, если знаешь, к этому станут побуждать и совесть, и разум, и возникнет мучительный разлад, тревога, неопределенность, тоска. Так вдруг будто глупеет и как бы слепнет обманываемый муж, спасая себя от страшной травмы (не оттого ли бытует наблюдение, что муж или жена узнают все последними). Подсознание подобно обывателю, щелкающему запором окна, когда на ночной улице раздается крик, и за квартал еще, услышав тот же крик, сворачивает в переулок предусмотрительный прохожий: новое знание чревато опасностью, смутой и волнением и наверняка наложит тягостные, а возможно, и неисполнимые обязательства. Так закрывается газетой молодой толстяк — наглухо и вкусно, не замечая, что в вагон входит старуха: он бы непременно уступил ей место, он воспитан, но он просто не увидит ее.
Или другой пример. От слов «бегство», «спасение» происходит термин «эскапизм» — явление, в котором западные исследователи обвиняют современную массовую культуру. Она развлекает, вовлекает и утоляет жажду зрелища и эмоций, но она же уводит, спасает, помогает уйти и сбежать от насущных проблем сложного мира и сложного часа человечества. Выборное, исключительное, вполне искреннее пристрастие потребителя к именно и только такой массовой информации — тоже работа его заботливых психологических защит.
На интересное явление (которое, подумав, можно было предсказать) натолкнулись в конце шестидесятых годов американские психологи. Была предпринята серия радиопередач, специально задуманных, чтобы снизить национальный антагонизм, сгладить и разрядить его напряженность. Шла серия передач о вкладе всех населяющих Америку наций в науку, искусство, защиту и вообще процветание и независимость страны. Каждая передача посвящалась заслугам одной из наций.
И обнаружилось, что — увы! — каждую очередную передачу слушали представители только лишь той национальности, заслугам которой посвящалась передача. Печальный до смешного и очень показательный факт. Все наши знания и представления о мире, говорят психологи, образуют некие блоки, стремящиеся к непротиворечивости, к стройному сосуществованию. Информация, вносящая диссонанс, чревата беспокойством и поисками, часто мучительными, путей согласования и гармонии. Оттого-то куда проще избегать сведений, работающих на диссонанс.
Отсюда искреннее, ненарочитое стремление к неведению, предусмотрительные, донельзя выборочные глухота и слепота, глубокое и органическое безразличие, избирательная забывчивость, странные — во имя спасительного извращения — толкования разных сведений. А в истоках — бессознательное бегство от возможной опасности, от мук бессилия, безысходных терзаний, болезненного краха душевного покоя, от необходимости перетряхивать улежавшийся багаж, а главное — как-то поступать в соответствии с новой осведомленностью, чтобы снять душевный конфликт.
Не правда ли, кажется странным и неправдоподобным, что живые и зоркие человеческие глаза могут что-либо не замечать, чуткие уши — не воспринимать, не слышать? Притом не замечать и не слышать выборочно, именно то, что может принести с собой ощущение тревоги, вины, всяческого душевного неуюта. В самом словосочетании — «выборочно не видеть и не слышать» — уже есть непременность видения и слышания, ибо негодная к восприятию информация должна быть сначала выбрана из потока прочей, то есть как раз замечена и услышана, а лишь после этого отвергнута, не допущена к осознанному восприятию. Как это возможно и возможно ли вообще?
Вполне на это способен оказался наш гибкий мозг. Безупречно и полностью воспринимая окружающий мир, мозг мгновенно отбирает информацию, которую не допускает к осознанию, на которую по тем или иным причинам наложены им самим запреты. Очень красиво показал это в точном опыте московский психофизиолог Фейгенберг.
Запрет на видение был наложен под гипнозом. Испытуемому внушили, что он некоторое время не будет видеть правым глазом. И вот он уже сидит в кресле, читая предложенное ему на экране слово («матрос» — написано там), закрывая попеременно то левый, то правый глаз. Табу работает безотказно: левым глазом он прочитывает слово, правым его не видит. «А теперь, — предлагает ему экспериментатор, — прочтите слово на экране, надев эти очки, типа солнечных. Нет-нет, ни один глаз не надо закрывать, читайте!» Испытуемый читает: матрос.
А теперь посмотрим внимательней на очки. Стекло, приходящееся на левый глаз, поляризовано. И такое же поляризованное стекло покрывает на экране две буквы в слове «матрос». Только поляризация на нем перпендикулярна, так что испытуемый просто не может, сам того не зная, увидеть слог «ма» левым глазом. Он прочитал бы «трос», видя одним левым глазом, но он прекрасно видит обоими, не зная и не подозревая, что правый глаз неосознанно для него дополнил на самом деле восприятие левого.
Может быть, просто прошло время гипнотического внушения? Испытуемый снимает очки и поочередно закрывает глаза. Нет, он не видит правым. Табу продолжает действовать.
Так проливается благодаря экспериментам первый свет на нашу выборочную слепоту и глухоту. Все, все исправно воспринимает наш мозг, только не все предоставляет осознать нашему «я», дабы не смутить его покой и самоуважительное равновесие. А перечень запретов и табу составляется нашим житейским опытом.
Составляется благодаря удивительному свойству, на котором последние голы сосредоточено пристальное внимание психологов. Речь опять идет о механизме вероятностного прогнозирования (мы говорили о нем в предыдущих главах). Ибо понятие гомеостаза — равновесия — оказалось на сегодня недостаточным для объяснения жизнеспособности живых существ. В той непрерывной борьбе, что миллионы лет ведут живые существа с окружающей средой, только следования за ее изменениями оказалось бы мало для сохранения жизни. Предвосхищение будущего, активность, непрерывный прогноз наиболее вероятной картины мира — через секунду, минуту, час — вот чем заняла, по всей видимости, большая (если не бо́льшая) часть той вычислительной машины из нейронов, что работает в каждом из нас.
Именно этот же (очевидно) механизм и работает при отборе информации, чреватой неприятными, тревожными, томящими и тяжелыми переживаниями. Все на самом деле видим мы и слышим, но не все нам полезно осознавать. Этим и заняты барьеры психологических защит, работающие мгновенно и безотказно.
Здесь, однако, следует вспомнить, что запрет на видение был наложен под гипнозом. Что же мешает видеть нежелаемое в реальной жизни? Эксперименты советского физиолога Костандова пролили, кажется, первый свет на этот вопрос.
Костандов, работающий в Институте судебной психиатрии, легко мог подобрать испытуемых с заведомо отрицательными реакциями на какие-то слова, напоминающие им о недавних жизненных неприятностях. Он остановился на ревнивцах — на людях, совершивших только что преступления на почве ревности. На экране перед ними вспыхивали слова, имеющие для них совершенно нейтральную чувственную окраску («дерево», к примеру, или «кресло», или что-либо такое же, эмоционально незначащее для них), и слова типа «измена», «позор», «любовник». Очень важно, что речь шла в эксперименте о подсознательном восприятии: время демонстрации слова было значительно короче времени, нужного для его прочтения. Приборы в это время фиксировали так называемые вызванные потенциалы: волны электрической активности мозга, возникающие в определенных областях мозга в ответ на предъявление какого-нибудь стимула раздражителя. Появлению нейтрально окрашенного слова предшествовала горизонтально расположенная стрелка, появлению слова эмоционально неприятного — стрелка, наклоненная к горизонту. В сотнях проделанных опытов удалось неопровержимо и убедительно показать, что мозг устанавливает (подсознательно!) связь между характером наклона стрелок и следующими за ними нейтральными или неприятными словами, то есть неосознанное восприятие приятной и тревожащей информации — различно уже на подсознательном уровне, и отрицательная — воспринимается хуже. (Кстати, интересное попутное наблюдение экспериментаторов: испытуемый, так и не узнавший, не осознавший, что́ читал его мозг за время опыта, явно тем не менее заканчивает опыт в худшем настроении, чем начал.) Главное следовало дальше. Явно показанное мозгом различение отрицательной и нейтральной информации навело теперь исследователей на мысль поискать эти возникающие барьеры. Серия дальнейших экспериментов показала нечто, ранее вообще не известное: любая информация на некоторое время (измеряемое в миллисекундах) раньше и быстрей попадает в правое полушарие. Следовательно, первая подсознательная оценка качества информации производится именно там, именно в правом полушарии совершается задержка, торможение, а то и перехват информации, чреватой отрицательными переживаниями, тревогой, беспокойством, чувством душевного дискомфорта. Сведения эти могут даже не попасть в левое полушарие, где они осознаются и осмысляются или искажаются, смягчая опасность отрицательного воздействия.
Вот, к примеру, эпизод из «Войны и мира», прямо относящийся к душевной защите. Колонна русских пленных тянется, теряя заболевших и обессиленных. Обречен Платон Каратаев, ибо больше он не в силах идти дальше. Безухов искренне сочувствует ему, но сам он может еще идти дальше.
«Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы, и два француза что-то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французских солдата, из которых один держал в руке снятое дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера… Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» — подумал Пьер».
Психологические защиты принимают властное участие и в выработке наших установок, отношений, интересов. У людей действия, энергичных и предприимчивых, эти механизмы в контакте с памятью строго очерчивают пределы активности и инициативы — границы, за которыми их некогда осаживали, тормозили, обманывали, щелкали по носу. Ставит вехи и зарубки — память, очерчивают поле активности целиком — механизмы защиты. Апатия, безразличие, небрежение, лень и равнодушие — ограда из чувств, поселяемых этими механизмами вдоль границ для хозяйского же блага — избежания возможных обид, душевной боли, разочарований.
Один из активно действующих механизмов защиты — «рационализация». Этим термином психологи называют удобоприемлемое объяснение, оправдание тех действий, проявлений и чувств, которые в прямом осознании причинили бы стыд и муки совести. Но вдруг откуда-то возникает спасительное, облегчающее душу озарение. Рациональным толкованием легко покрывается трусость («иного выхода не оставалось, так было разумнее»), бесчеловечность («для пользы дела; не я, так другие»), корысть и стяжательство («ради детей, все так поступают»), продажность и нечестность («никому от этого не хуже»), нечаянная подлость («хотел как лучше»), лень и страх («все равно не поможешь и не исправишь») и множество всякого другого, что, не пройди оно защитную обработку, тяжким грузом легло бы на душу, непрерывно и глубоко подтравливая настроение и самочувствие.
Арсенал защит велик и многообразен. Черты своего характера, непригодные к осознанию, мотивы своего поведения, которых можно было бы стыдиться, мы с помощью защит легко приписываем окружающим, вполне искренне обнаруживая именно у них эти черты и мотивы. Это названо психологами «проекцией». Зоркое выявление и осуждение в других собственных неприемлемых черт очень хорошо и благотворно сказывается на настроении и самоуважении. То же с мотивами и устремлениями. Обостренная сексуальная нацеленность людей, так или иначе обойденных судьбой в этой области, ведет к тому, что всюду и во всем, но исходящее именно от других, им чудятся намеки и иносказания, вожделение и похоть, развратная направленность и распущенность нравов. Так возникают искренние ханжи и чересчур ярые, нетерпимые поборники нравственности. Их псевдоблагородные, всегда давящие, иссушающие, мертвящие жизнь охранительные тенденции — результат спасительного извращения собственной неутолимой заинтересованности. Жадно прислушиваясь повсюду к этим мотивам, всматриваясь в них, всюду улавливая, не осмеливаясь, но желая сладострастно и остро пережить, они внешне (вполне искренне притом) проявляют пуританское неприятие и осуждение всяческой откровенности, прямоты.
Так властолюбцы, карьеристы и стяжатели со вполне искренним чувством охотно воспринимают болезненно любимую тему — о том, как все вокруг рвутся исключительно к деньгам и карьере.
«Все вокруг нападают на меня или грозят, я только вынужденно защищаюсь», — вполне искренне и убежденно говорят агрессивные склочники: собственные порывы, обработанные перед входом в сознание мощными защитными механизмами, превращают их глубинное, но неприемлемое к осознанию чувство неприязни или вражды в отчетливую и удобную мысль-объяснение: «Они все ненавидят меня».
Изощрен и хитроумен защитный прием образования противоположной реакции. Неосознанное влечение вдруг проявляется вовне агрессивностью, неприязнью, осуждением. Где-то в подсознании был произведен расчет, что прямое открытое влечение, проявление симпатии, сострадания, жалости чревато опасностью, стыдом, осложнениями, и мы искренне ощущаем антипатию, нападаем неожиданно для себя или вдруг соображаем: «Да он зелен!» По разным, но всегда охранным причинам самые разные чувства обращаются в противоположные, и уже приемлемые, выручающие: стыд — в надменную гордость, зависть и уважение — в высокомерие и неприязнь, ощущение вины перед кем-нибудь — в нелюбовь до прямой вражды, сострадание и жалость — в презрение и осуждение. Так человек вдруг, порой даже неожиданно для себя, начинает охаивать что-либо, принижать, сводить на нет заслуги, преимущества и достоинства: автоматически сработала защита от зависти, зависимости, униженности — чувств неприятных для осознания и оттого подлежащих нейтрализации.
Защитные механизмы стремительно спешат на выручку, когда поведение хозяина определяется не личными установками и мотивами, а когда оно вынуждено, навязано силой, продиктовано, и выхода у человека нет. На ликвидацию внутреннего конфликта, неизбежного и естественного в подобных случаях, выступает, снимая душевную неустроенность и боль, могучий приспособительный аппарат, и «множество вынужденных действий человек совершает добровольно» (Лец). Выворачиваются, искажаются, перелицовываются мнения и мотивы, отношения и ценности, наскоро воздвигаются — подпоркой и оправданием — сложнейшие интеллектуальные системы, и вот уже человек даже душевно вполне приспособлен к новому виду существования. А как разобрать, замечает тот же Лец, кто плывет по течению добровольно? Сделав вынужденное заявление, совершая безвыходные поступки, вступая в навязанные силой действия, человек поспешно (кто быстрее, кто не сразу) начинает верить в них, проникаться, убеждаться, склоняться. Возникают аргументы, крепнут доводы, гнет несамостоятельности ослабевает и исчезает. А если уж никак недостижима вера в абсолютную справедливость и праведность заявлений и поступков, то механизмы защиты строят аргументы о полной необходимости, безвыходности, а потому относительной, чисто конкретной, но все же правомерности совершаемого для времени и ситуации. Охрана покоя души нашей неусыпна, изощренна и старательна.
Неисповедимы поэтому ходы всепроникающей охраны равновесия, сдающей все рубежи во имя покоя. Не могу не позаимствовать у психологов одну историю, увиденную ими профессиональными глазами. Над николаевской Россией середины тридцатых голов девятнадцатого века висела густая пелена страха, подавленности, молчания. Старательного, обдуманного, выношенного, как бы уже добровольного молчания. Тишина и молчание казались самыми надежными, они не просто баюкали и несли, но даже оставляли надежду на перемены — та же кривая, что на авось вывозит, могла куда-нибудь и привести. Сама по себе, просто от течения времени. Обстоятельства всегда ведь клонятся к лучшему, если вдруг не меняются на худшие. Тише, господа, тише!
О позиции и поведении в этой обстановке Чаадаева исчерпывающе написал Хомяков: «В сгущавшемся сумраке того времени он не давал потухать лампаде и играл в ту игру, которая известна под названием «жив курилка». Есть эпохи, в которых такая игра есть уже большая заслуга».
Игру ценили сполна: Чаадаева слушали, приглашали, восторгались. Это было щекочуще, но безопасно.
И вдруг — его «Философическое письмо»в журнале «Телескоп». Скандал, шум, страхи, репрессии, объявление его сумасшедшим — известная, изученная история. Исследователям защитных механизмов оказалась в ней существенна чуть иная сторона.
Ибо главное для темы защит начинается лишь теперь. Значительная часть общественности осудила Чаадаева! Искренне, чистосердечно, от души. Это работал целый клубок психологических защит, и показательна их слитная переплетенность.
Живой и веский упрек застойному испуганному молчанию, статья рождала чувство вины; неприемлемое, нежелательное, оно превращалось заботливой защитой в осуждение автора и неприязнь к нему. В те же осуждение и неприязнь мигом перевоплощались вновь пробужденные тревога и страх — как-то поступят и без того недовольные власти? Эти вывернутые наизнанку реакции тут же обретали логичное (защиты легко передают друг другу эстафеты) объяснение: статья была малопатриотична. Оттого — и только! — общественность охватило благородное негодование. Патриотизма не было в статье Чаадаева, вскрывшего язвы своего отечества рукой, позорно не трепетавшей от любви к нему. И потому статья, к возмущению «патриотов», была «наполнена ложными и оскорбительными понятиями как насчет прошедшего, так насчет настоящего и будущего существования государства». (Слова, приведенные в кавычках, сполна выражали мнение и объясняли опечаленность «патриотов»; заставляет лишь задуматься, что сказал эти слова Уваров — реакционный министр просвещения.)
Так совершается изощренное отождествление с силой, искреннее усвоение ее ценностей и норм, разделение воззрений, соитие — чтобы не было внутренней напряженности: страха, вины, стыда, предчувствий, опасений, тревоги.
В многовековой истории человечества легко отыскать примеры и иллюстрации для всех видов и приемов психологических защит. Один из них — вымещение — ясен по самому названию своему и широко известен по мелким будничным проявлениям. Ибо вымещение накопившегося недовольства, усталости, горечи, разочарования, обиды, боли, страха на ком-либо, не повинном в них, но повинном в том, что доступен для вымещения, — это проявление защиты, разряжающей гнетущее накопление чувств. Покорность кому-то, униженность перед ним непременно выместятся, отольются в подавление и оскорбление другого. Оттого-то холуй и хам — в сущности, два облика одного и того же лица; униженный раб не может не стать угнетателем кого-то другого; унижаемый по собственному согласию завтра отыграется на ком-то, выместит свое унижение. Или вечером, отождествившись с героем передачи, сполна выместит свои эмоции в поворотах сюжета.
Так же четко работает самый простой, по мнению психологов, механизм защиты — прямое подавление, вытеснение всего, что связано с тревогой, неприятностями, болью души и укоризной совести. Мы вдруг совершенно искренне и непроизвольно забываем о предстоящем неприятном деле, ничего не помним о поражениях, провалах, ошибках, стыдных уступках, слабостях и низких помыслах — это защита заботливо спрятала их, вытеснила на самое дно сундука памяти.
С тех пор как тридцать лет назад был открыт так называемый «быстрый сон» — та фаза сна, когда человек видит сновидения, — с ним было связано множество экспериментов. О восстановительном и охранительном значении сна давным-давно уже известно человечеству; чего стоит хотя бы древняя пословица «С горем переспать — горя не видать», но наука разбирается в любом явлении иначе, чем фольклор. Так вот, одна из экспериментальных находок явно и очевидно относилась к психологической защите.
Двум группам испытуемых показали вечером фильм, вызвавший в них (равно в обоих группах) тревожное, малоприятное возбуждение, после чего одной группе дали спать нормально, а другую лишали быстрого сна — будили именно при его наступлении. Объективные признаки стадии быстрого сна исследователям известны: биотоки мозга делаются на это время точно такими же, что и в активном бодрствовании, — резко усиливается кровоснабжение мозга, двигаются под закрытыми веками глазные яблоки; есть и другие признаки, легко фиксируемые приборами. И уже утром вторая группа явно отличалась от первой своим более высоким уровнем тревожной взволнованности, а после вторичного просмотра того же фильма разница только усугубилась. Вот когда, оказывается, человеку удается «заспать» волнующие его переживания, обретая взамен тревожного возбуждения чуть ли не безучастный тусклый интерес.
Неисповедимы пути обретения благостного покоя, за который неустанно борются в подсознании партизанские механизмы защит.
Это они, как к радостной находке, обращают человека вспять — к старым шаблонам поведения, давним знакомым, привычным делам и связям, если новое не заладилось или обещает провал. Это они властно побуждают к возмещению реального или выдуманного недостатка головокружительным успехом в каких-либо других областях, как можно ближе к той, где слаб. Так, согласно легенде, божественно красноречивый Демосфен развил свой талант в борьбе с природным косноязычием; а два знаменитых древних полководца, известные молниеносным передвижением своих войск, оба были безногими; отсюда же вошедшее в поговорку пресловутое честолюбие низкорослых мужчин и будто бы всегдашняя тяга физически хилых к интеллектуальным успехам. В этих одиозных «комплексах неполноценности» есть, очевидно, много надуманного, спекулятивно литературного, но, несомненно, и крупное рациональное зерно.
Это, защищая владельца, энтузиазм, спасаясь от разочарования, склоняет к настойчивому стремлению убедить других даже путем насилия. Американские психологи наблюдали одну небольшую секту веривших в конец света и точно знавших эту дату. Пока они были полны уверенности и энтузиазма, они хранили гордое молчание, кастовую замкнутость и никого не старались убедить. Первая дата обманула их и была какими-то ухищрениями руководителей перенесена. Обманули и вторая, и третья. Секта не распалась! Но ее адепты кинулись яростно обращать в свою веру других, чуть ли не силой вынуждая их поверить и присоединиться. Это пошатнувшаяся внутренняя вера побуждает жажду обратить других, чтобы в них уже черпать себе поддержку.
Один из распространенных видов защиты — фантазия. Мысленное, в мечтах, разрешение душевного конфликта: наказание обидчика, кара виновным, совершение деяний, покрытие постыдного поступка целой цепью героических, воздвижение воздушной триумфальной арки над вчерашним действительным поражением, вымещение, отработка отрицательных эмоций и прерванных действий, недозволенных поступков, отмененных обстоятельствами планов — все это может совершаться в мире мысленных образов, принося успокоение, утоление, радость.
Оттого столь велика склонность человека к мечтам, ярая приверженность его к иллюзиям — они гарантируют скорейшее исцеление любых душевных ран и неуютов. Это влечение наиболее ярко воплощено в приверженности многих к сладким утопиям, душещипательным и закрученным, но со счастливым концом сюжетам массового искусства — всяческим вестернам и прочей продукции «фабрик снов и иллюзий».
Ибо работают психологические защиты и на добычу радости, гордости, душевного утоления.
Это чрезвычайно действенный психологический механизм — возвышение и усиление своего «я» путем отождествления с другими: чтобы перенять на короткое время, пережить как свое и насладиться ощущением могущества, успеха, ума, процветания, находчивости, юмора, взрослости, проиграть в себе состояние героя, лидера, старшего товарища, мастера на все руки, удачливого храбреца. Здесь невозможно переоценить роль массовых коммуникаций, ибо из собственного окружения очень трудно заимствовать образцы для благодатного отождествления. Образ близкого не может сиять таким же безупречным светом, ибо помешает пятно какой-нибудь бытовой детали. А герой массовых коммуникаций чист от приземленности бытовых отправлений (даже уборной он пользуется лишь для гениальных побегов), всегда усмешлив, брит, в настроении, строго подобающем минуте, одет удивительно подходяще для ситуации, прекрасно выглядит и удобен для общения, ибо говорит и делает лишь то, что уже ожидают от него.
Такое же душевное слияние может произойти у человека с великим делом, и здесь работает один особенно интересный прием защит, давно и пристально рассмотренный исследователями человеческой психики, ибо он часто бывал причиной неврозов и разнообразных душевных срывов.
Человек может томиться жгучим стремлением к власти (обнажить которое зазорно или опасно), может быть много лет ущемлен самодурственной тиранией отца или воспитателей, может быть снедаем, сжигаем честолюбием, а примыкает (в любом из трех вариантов) к крупному делу, преобразованию, борьбе. За религиозные, социальные, научные, любые иные реформы. С интересами дела сливаются все его помыслы и стремления, для дела — и только — он добивается победы, овладения, свершения, взятия верха. И все — в интересах всех. И все-таки ради самоутверждения.
Здесь, естественно, возникает справедливое сомнение, и я спешу оговориться. Да, можно быть просто борцом против тирании, против любого гнета — социального или духовного. Просто по убеждениям и глубокой уверенности в своей правоте можно примыкать к любому делу, не ища выхода властолюбивым устремлениям.
Более того, часть реакций, в пружинах которых исследователи усматривают психологические защиты, могут, возможно, обходиться без участия этих механизмов. Более того, существует масса людей, непрерывно терзаемых то многообразными угрызениями совести, то тревогами и страхами, и ни одна из защит не включается в их психике, будто и нет вовсе этих защитных механизмов.
Наконец, главное: отождествление с героем, прикидка себя в его образе — один из самых действенных путей воспитания самых прекрасных качеств.
Однако мы разбираем здесь случаи и ситуации, когда именно представления о защитах оказываются наиболее достоверным инструментом объяснения поведения, с помощью которого поддаются наиболее правдоподобной расшифровке (возможно, временной, но незыблемых, абсолютных истин в науке пока не было) самые причудливые запутанности человеческих отношений и действий.
Спасительные механизмы перенесения — это стрелочные переводы, направляющие поток скрытых побуждений, порывов и устремлений в каждом случае в то русло, на тот путь, где они могут реализоваться, сбыться, найти утоление. Ибо жизненная задача личности — утолить сокровенные жизненные мотивы, воплотить свои духовные потенции, дабы не томиться всю жизнь от их мучительного неизбывного напора.
Так ученый, сполна отдавший себя науке, вдруг начинает усиленно заниматься общественной, организационной, административной работой. Да что вы, его тянет к науке, он по-прежнему ученый до мозга костей, он только и думает, как вернуться к столу и надеть рабочий халат, он и не мыслит себя иначе как ученым, все его помыслы по-прежнему здесь, дайте только разделаться с этими проклятыми околонаучными делами. А их все больше, они все неотложные, и польза-то от них какая явная, от проклятых! Это не случайно и не временно. Это подсознание увело хозяина с пути, где его ждут одни разочарования и скука, туда, где он может реализоваться, выложиться целиком и с упоением.
Здесь, однако, самая пора спохватиться автору повествования, Ибо одно дело — описывать те пределы познания личности, на которых стоит сегодняшняя психология, но совсем другое дело — вдруг задеть ненароком личность самого исследователя. Так что о многом другом, познаваемом сегодня в человеке, — соблюдем традиции Шехерезады — расскажем в следующий раз.