Пути в незнаемое
I
М. КемоклидзеШла нормальная работа физиков…
— Приходите завтра в университет на коллоквиум. Я познакомлю вас с одним пареньком из России, — сказал Эренфест, коверкая русские слова.
Декабрь 1929 года. Берлинский университет. Очередной коллоквиум Физического общества. Большая аудитория амфитеатром; студенты, докторанты, гости из разных мест. В первом ряду нобелевские лауреаты — Макс Планк, Макс фон Лауэ, Эйнштейн, Резерфорд, Нернст, Джеймс Франк.
Здесь и познакомил их Эренфест.
— Вы понравитесь друг другу, очень понравитесь, — говорил он на своем «эренфесторусском» языке, представляя друг другу Льва Ландау и Юрия Румера: — Это — Ландау, он не кусается.
Но Ландау, двадцатилетний, кусался, и даже очень. Был он высокий, красивый, очень худой, с длинными волосами, с насмешливым взглядом темных глаз, острый на язык. Румер — тоже худой, очень высокий, с восторженными черными глазами, с развевающейся шевелюрой, вежливый и доброжелательный.
«В ту первую встречу он мне очень понравился, Ландау, — рассказывал Юрий Борисович Румер. — Мы говорили о физике, и я поразился тому, как «легко» он ее знает, как гибко понимает. Играючи. Как птица поет. Он был рожден для физики. Мы поговорили о том о сем, и я определил, что он, пожалуй, образованнее меня, но ненамного. О большем не подозревал; что в этот день судьба свела меня с одним из самых блестящих умов нашего века, не знал. Жизнь раздала оценки потом. Были мы на равных. Он был задирист, но прост. И потом: я вчера был у Эйнштейна, а он не был».
За этими словами стоит жизнь двух близких по духу и устремлениям людей, переплетенная с крутыми поворотами нелегкого XX века. В жизни этих людей были удивительные встречи, радости и печали, взлеты и падения. Судьба улыбалась им по-разному и неровно. Ландау был отмечен счастливой звездой гения, и судьба не очень мешала ему занять подобающее место, рано уготовив ему страшный удар и долгий, мучительный конец.
Юрий Борисович Румер никогда бы не позволил рассказывать о нем в параллель с Ландау. Он считал себя солдатом науки, драящим медяшку.
В 70-х годах на русском языке вышла переписка Альберта Эйнштейна и Макса Борна. Эта переписка, длившаяся с 1916 до 1955 года, до самой смерти Эйнштейна, и не предназначенная ни для постороннего глаза, ни тем более для публикации, содержит думы и чаяния двух великих людей. Незадолго до своей смерти Макс Борн решил подготовить переписку к изданию и снабдил почти каждое письмо своими комментариями. Несколько писем из этой переписки не могли не привлечь особое внимание советского читателя; в них речь идет о молодом человеке из России.
«Дорогой Эйнштейн!
Недавно здесь появился молодой русский с шестимерной теорией относительности… Я был сначала настроен весьма скептически, но он говорил очень разумно и вскоре убедил меня, что в его идеях что-то есть.
Поскольку я понимаю меньше, чем ε[1], в этих вещах, я послал его работу в Геттингенскую академию, а копию этой работы посылаю тебе и убедительно прошу тебя прочесть и оценить ее. Молодого человека зовут Румером…
Если его работа произведет на тебя хорошее впечатление, я бы хотел попросить тебя сделать что-нибудь для этого человека. Он знает всю литературу по математике, начиная с Римановой геометрии до самых последних публикаций, и мог бы быть идеальным ассистентом для тебя. У него приятная внешность, и он производит впечатление весьма образованного человека…»
В то время за научную работу платить не полагалось, и способные молодые люди часто оказывались без средств к существованию. Именных фондов для стипендий не хватало, и поддержка Эйнштейна была очень важной. Борн постоянно обращался к Эйнштейну за помощью. Эйнштейн отвечал очень осторожно: «Если я хоть раз позволю себе рекомендовать физика не самого высокого ранга, я потеряю свой авторитет и не смогу больше никому помочь. Но мне, конечно, больно сознавать, что я веду себя как торговец лошадьми, расхваливающий свой товар за здоровые зубы и быстрый аллюр».
«Аллюр» у Румера оказался подходящим. 14 декабря 1929 года Эйнштейн написал Борну: «…Господин Румер мне очень понравился…»
У Анны Ахматовой есть стихи, где началом нового летосчисления в России она назвала предреволюционное время — середину 10-х годов:
А по набережной легендарной
Приближался не календарный —
Настоящий Двадцатый Век.
В физике «не календарный — Настоящий Двадцатый Век» начался за две недели до рождества 1900 года.
14 декабря 1900 профессор Берлинского университета Макс Планк на заседании Берлинского физического общества доложил работу, где была решена проблема энергетического спектра излучения нагретого тела. Макс Планк в течение нескольких лет упорно занимался этой проблемой. И, наконец, пройдя через мучительные сомнения, через собственное неверие, был вынужден отступить от законов классической физики и ввести в физику совершенно новое понятие — квант действия. Но тогда ни сам Макс Планк, ни именитые члены Берлинского физического общества не подозревали, что очень скоро, еще при их жизни, час упомянутого доклада войдет в историю как час рождения современной физики. Квант действия проникнет во все формулы новой физики, устранит огромное количество возникших противоречий и «все поставит на свои места». И для этого потребуется 25 лет — потребуются героические усилия физиков старшего поколения и неудержимая фантазия поколения, родившегося вместе с веком, — поколения ровесников самого кванта.
Это поколение появилось на свет и росло в атмосфере постоянных открытий во всех сферах деятельности человека. С этим поколением родились аэроплан и радио. С этим поколением появились прививки от дифтерита, витамины и способ определения группы крови, появились пептиды и первая гипотеза строения белков, новые взрывчатые вещества и удобрения. Выставочные залы преподносили обществу сюрпризы: художники открывали новое искусство. И в этом шквале нового, принимая новизну и чудеса за норму и обыденность, росло поколение, родившееся с веком. Росло в обстановке, когда еще не успело пройти удивление первым аэропланом и звучало эхо пророчества братьев Райт после их первого полета о том, что еще «тысячу лет человек не будет летать», а уже развивалось мощное самолетостроение — в первую мировую войну шли воздушные бои, а перед самой войной поручик Нестеров в России крутанул самолет в «мертвую петлю».
В физику это поколение пришло в то время, когда большие надежды сменялись горькими разочарованиями, появлялись новые надежды и сменялись новыми разочарованиями. Бесспорными были лишь экспериментальные факты, бесспорными и ошеломляющими. Что же касается их толкования, то каждая обнадеживающая на первый взгляд теория оказывалась тупиком. Физика была похожа на запутанный клубок шерсти, из которого торчали несколько концов, и стоило умело потянуть за какой-нибудь конец, как тот, вначале поддавшись, дальше только затягивал и запутывал сердцевину. По словам Нильса Бора, вся ситуация в физике оставляла у него тогда чувство «грусти и безнадежности».
Накал в физическом мире был такой, что, как взрыв, как по взмаху волшебной палочки появилась квантовая механика. Она родилась многоликой. Почти одновременно тремя совершенно разными людьми в разных местах — Гейзенбергом в Геттингене, Дираком в Кембридже и Шредингером в Цюрихе — были созданы совершенно различные на первый взгляд теории, составляющие сегодня сущность квантовой механики и всей современной физики.
Юрий Борисович Румер писал: «В конце двадцатых годов отзвуки великого гносеологического взрыва, каким явилось создание квантовой механики, докатились до самых отдаленных уголков мира. Множество молодых людей самых различных способностей и степени подготовленности устремились в центры «новой квантовой веры» — Копенгаген, Геттинген, Цюрих, Лейден, Кембридж, — чтобы принять участие в этом «пиршестве фантазии и интеллекта». Мне было 28 лет, когда я оказался летом 1929 года в Геттингене».
В 1737 году король Великобритании, курфюрст ганноверский Георг-Август повелел двум своим городам — Целле и Геттингену — построить университет или тюрьму, кому что нравится. Жители Целле были богаче и благоразумнее: поразмыслив, они решили соорудить хорошую тюрьму, ибо ничто не стоит так долго и не приносит столько пользы самым разным правительствам и режимам, как хорошие тюрьмы, ничто так не способствует правосудию и воспитанию молодежи, как неизбежность наказания и очевидность его. Напротив, студенты своими непочтительными мозгами будут смущать нравственность, а песнями и плясками покой и благополучие города.
Так решили жители Целле, уверенные в своем благоразумии, и просчитались. О существовании города Целле вряд ли многие слышали. Геттинген же, на долю которого выпало построить университет, стяжал всемирную славу.
Судьбе было угодно, чтобы университет Георгия-Августа оказался на перекрестке всех ученых дорог.
Со студенческих лет и до конца своей жизни жил и работал здесь король математики Карл Гаусс. Здесь работали Вебер и Риман.
Здесь преподавали немецкую словесность братья Гримм.
Здесь положил начало расшифровке древней клинописи Двуречья Гроутефенд.
Кладбище Геттингена поражает обилием имен, известных всему миру.
К началу XX века Геттинген стал, по выражению Макса Борна, «математической меккой мира, славу которого поддерживали три пророка: Феликс Клайн, Давид Гильберт и Герман Минковский». Этим же «пророкам», в особенности Давиду Гильберту, принадлежит огромная заслуга в том, что Геттинген станет и физической меккой мира.