Давид Гильберт, чье имя осталось почти во всех разделах математики, сыграл важную роль и в том, что двадцатые годы стали Wunderjahre — прекрасными годами — геттингенской физики. Сообщения физиков в Математическом клубе стали традицией. Гильберт любил повторять: «Физика слишком сложна для физиков, и нужно, чтобы за дело взялись математики». Макс Борн начинал свой научный путь ассистентом Гильберта.
И вот настал день, когда Юрий Борисович Румер делал доклад в Математическом клубе. Гильберта не было. А Рихард Курант, исполнявший роль председателя, сказал в конце доклада: «И это физик из России? Я думал, что у них физика все еще — стекло, металл, провода, какая-нибудь поломка, а тут чистая математика».
Доклад был одобрен и вскоре опубликован в «Сообщениях Геттингенского научного общества». Окрыленный успехом, Румер, как только получил свежие оттиски, тут же решил показать их Гильберту. И отправился прямо к нему домой.
Дверь открыла горничная. Румер без околичностей отдал ей свою визитную карточку и — его приняли! Гильберт, оказывается, сказал: «Пригласите его. Я хочу посмотреть на того русского господина, который не испугался госпожи тайной советницы и без ее ведома проник в ее дом».
Юрий Борисович часто вспоминал вместе две разные встречи — обе первые — одну с Давидом Гильбертом, другую с Альбертом Эйнштейном. Он писал: «Мое появление и первые месяцы пребывания в Геттингене совпали с началом мирового экономического кризиса и наступлением «тощих лет». Только теперь, полвека спустя, когда опубликована переписка Борна с Эйнштейном, я узнал, какую заботу и сердечное участие проявлял тогда Борн по отношению ко мне, совершенно неожиданно появившемуся у него, «человеку из России»… Пророки квантовой веры имели, как правило, педагогические наклонности и пользовались славой хороших учителей… Эйнштейн славой хорошего учителя не пользовался. Его огромная внутренняя сосредоточенность была для посторонних почти непреодолимой преградой на пути проникновения в мир его физических идей… Как видно из его переписки с Борном, Эйнштейн неоднократно высказывал желание «найти руки» для проведения расчетов.
Борн, окруженный творческой молодежью, всегда стремился найти подходящих сотрудников для Эйнштейна. Он счел возможным «примерить» меня к Эйнштейну».
В декабре 29-го года Румер получил телеграмму от Эренфеста: «Приезжайте. Эйнштейн вас примет». Вслед за телеграммой пришел перевод на 200 гульденов для оплаты проезда.
С того самого момента, как Румер получил телеграмму от Эренфеста, волнение не покидало его. Он думал о предстоящей встрече ежечасно, тщательно подбирая слова, которые он скажет и которые у него никак не укладывались в нужном порядке.
«В начале декабря 1929 года я приехал в Берлин и сразу же направился к Эйнштейну. Я ждал недолго. Дверь в гостиную открылась, и вошел Эйнштейн. Он подошел ко мне и протянул руку, представившись: «Эйнштейн». «Доброе утро, господин профессор», — ответил я, и обыденность этих слов сразу сняла мое смущение, как если бы передо мной был один из тех геттингенских профессоров, которых я к тому времени уже перестал стесняться… Затем вошел Эренфест… Мы отправились на чердак с низким деревянным потолком — кабинет Эйнштейна… Часа через полтора после начала беседы, в которой моя работа послужила только отправной точкой, я почувствовал сильную усталость. Помню, меня очень удивило, что оба моих собеседника сохраняли полную свежесть восприятия, и я не заметил у них ни малейших следов утомления… Затем мы с Эренфестом спустились в гостиную, вскоре вошла жена Эйнштейна и очень доброжелательно пригласила нас остаться к обеду. Я согласился, но Эренфест сказал: «Нет, уходите, мне придется говорить о вас с Эйнштейном за обедом, и вы можете мне помешать»».
И если встреча с величайшим из физиков должна была решить судьбу молодого человека и, таким образом, не могла не волновать его, то встреча с Давидом Гильбертом, которую он сам себе назначил, была мальчишеской выходкой. И шел он на эту встречу весело и гордо, с любопытством щенка, которому не страшны никакие звери на земле. Но когда он услышал из приоткрытой двери голос Гильберта: «Я хочу посмотреть на этого русского господина», — его сковал страх, охватила паника. В сознании вдруг ярко вспыхнуло: ГИЛЬБЕРТ. Боже, что он наделал! Что дальше?! Вот он войдет сейчас туда и услышит: «Что привело вас ко мне, молодой человек?» Что он ответит? Что хочет показать свою работу по обобщению общей теории относительности на основе уравнений Гаусса — Кодацци? Какая ерунда! Он не помнил, как вошел в кабинет Гильберта, он нашел себя там материализованным перед сидящим за письменным столом человеком с абсолютно белой бородкой и большим, необыкновенно красивым лбом. Больше всего в этом человеке поражали глаза — огромные, синие, очень ясные. Они смотрели на пришельца пристально, немного иронично, но с явным интересом.
— Что привело вас в Геттинген, господин…?
— Румер, — услышал свой голос Юрий Борисович.
— Господин Румер?
«Extra Göttingen non est vita» («Вне Геттингена жизни нет»), — вспомнил про себя Румер изречение, которое красовалось на стене Ratskeller, и снова подумал: «Какая ерунда». А вслух сказал:
— Революция в физике.
— Сразу видно, что вы из России. Все русские большие специалисты в революциях. Это великое дело. Лобачевский тоже был революционером.
— Да, господин тайный советник, а вот Гаусса революционером никак не назовешь.
Боже, что он говорит? При чем здесь Гаусс?
— Вот как? Вы представляете себе, что бы мы делали без Гаусса? Без того, что он сделал?
— Это невозможно себе представить, господин тайный советник, но он не был революционером, он никогда ничего не переворачивал — он спокойно создавал, не нарушая привычного положения вещей.
Гильберт оживился. Он начал говорить о немецкой математике, о том, что она долго не выходила за рамки тривиума и только с появлением Гаусса стала расцветать, и вскоре уравнялась значимость немецких и англо-французских школ. Гаусс — король математики.
— Гаусс — король, — повторил Румер, — но только не революционер. Вот Риман — революционер.
«Далась мне эта революция, сейчас меня выгонят», — подумал Румер. Но Гильберт вдруг рассмеялся звонко, по-детски. Этот неожиданный смех удивил и раздосадовал Румера:
— Господин профессор, Гаусс создал великую науку и этим полностью оправдался перед историей. Но то, что он однажды согрешил перед истиной и перед людьми, которые нуждались в его поддержке, останется за ним навсегда.
Это было началом горячего спора молодого человека «с улицы» с великим Давидом Гильбертом об истине в науке, началом долгого разговора об удивительной истории создания неевклидовой геометрии, так тесно связанной со старыми стенами Геттингена и далекой Казанью, о поразительной личности Лобачевского, о трагическом конце молодого Яноша Бояи, о Римане.
Неевклидова геометрия и есть та истина, перед которой «согрешил» король математики. Согрешил ли? История не может быть столь категоричной, как наш молодой герой, история — это факты. Эти факты на протяжении века вызывали горячие споры. Можно сопоставлять их, взвешивать, решать логические задачи, судить, но докопаться до истинных причин сложившейся ситуации вряд ли можно.
— Господин Румер, давайте не будем судить великих мира сего, мы должны принимать их такими, какими они были. Приходите на наши вечеринки, вы увидите, как Эмми Нетер решает логические задачи, которые все для нее придумывают, в том числе и я.
Разговор был окончен. Румер очень возбужденным отправился домой. Через три месяца Гильберту должно было исполниться 68 лет. Это официальный возраст ухода профессора в отставку. По общему мнению, единственным, кто мог стать преемником Гильберта, был Герман Вейль.
Весной 1930 года Геттинген будет приветствовать Вейля в качестве преемника Давида Гильберта. Но если бы сейчас нашему молодому человеку сказали, что не пройдет и двух лет, как в «Göttinger Nachrichten» выйдет работа трех авторов — Германа Вейля, Румера и Эдварда Теллера, он бы просто не поверил. Просто не поверил бы, что будет соавтором преемника кафедры Давида Гильберта, которую когда-то занимал Карл Фридрих Гаусс. Что же касается Эдварда Теллера, то скромного и безвестного тогда молодого человека слава ждала впереди — недобрая слава «отца американской водородной бомбы».
«Все складывалось довольно удачно, — писал Юрий Борисович, — оставалось только обеспечить себе средства существования. Это, как вскоре выяснилось, оказалось весьма непростым делом.
Теперь нелегко представить, какие трудности возникали даже у таких людей, как Борн, при попытке устроить на работу нужного ему человека. В то время физикам платили либо за преподавание физики, либо давали стипендию за ее изучение. Платить за научную работу было не принято».
Талантливая молодежь, которая стекалась к Борну буквально со всего света, легко находила себе духовную пищу — научных идей хватало на всех, не хватало денег. И Борну приходилось выискивать средства для своих молодых сотрудников самому.
Каким это было нелегким делом, видно на примере Румера.
После первой встречи с Румером Эйнштейн написал Борну длинное письмо, где хвалил Румера, делал замечания по его работе и высказывал различные предположения о том, как обеспечить Румеру средства существования, и в конце концов пришел к выводу, что ему надо найти такую работу, «которая оставила бы достаточно досуга для свободных занятий», и что это лучше, чем выданная на срок стипендия. Борн ответил Эйнштейну на это письмо незамедлительно (ответ датирован 19 декабря, письмо Эйнштейна — 14 декабря):
«Дорогой Эйнштейн!
Я очень рад тому, что ты хочешь принять господина Румера. Идея направить его на какую-нибудь должность, которая оставила бы ему время для научной работы, теоретически, конечно, очень хороша, но практически трудно выполнима… (Дальше Борн подробно обосновывает эти трудности, просит Эйнштейна воспользоваться весомостью своего имени и напроситься на прием к Министерскому директору Рихтер