у, но все равно приходит к выводу, что искать работу дело безнадежное.)
В настоящее время, как мне кажется, действительно ничего не остается, как обеспечить ему, по крайней мере на год, стипендию. Моя жена говорила мне, что ты собираешься сделать это вместе с Эренфестом, и именно из Рокфеллеровского фонда…»
Из дальнейшей переписки видно, что для Румера все-таки «выбили» стипендию, но не из Рокфеллеровского фонда, а из фонда Лоренца. При этом Борн все еще пытался устроить Румера у Эйнштейна, но молодой человек не очень рвался в Берлин и остался работать у Борна в Геттингене. По окончании срока стипендии Борн продолжал поиски денег для Румера. В общем, вполне успешно. В письме от 22 февраля 1931 года он писал Эйнштейну: «…Румер… может остаться у меня еще на один год. Мой ассистент Гайтлер уезжает летом в Америку (Колумбия, Огайо), и Румер будет его замещать, а на зиму я денег наклянчил».
Так было со всеми молодыми людьми, которые приезжали к Борну и оказывались способными у него работать. Борн выбивал для них средства существования из фонда Лоренца, из Рокфеллеровского фонда, из других фондов, предназначенных для стипендий молодым талантливым ученым во всех европейских центрах. Кроме того, Борн добывал деньги у меценатов — банкиров, крупных промышленников, да и вообще где подвернется. Он писал этим людям обстоятельные письма, ездил к ним читать популярные лекции о современной физике. Был, например, один такой «друг науки» — владелец конного завода во Франкфурте, который регулярно пересылал Борну деньги, и Борн так же регулярно должен был с ним общаться, обедать у него дома и терпеливо объяснять ему, что такое теория относительности его друга Эйнштейна. И в каждом подобном действии, и в каждой своей лекции в «Клубе для господ», где физики никто не понимал, Борн усматривал «выкуп за душу» одного из молодых ученых. Например, еще до того, как Борну удалось выхлопотать для Румера стипендию, он добыл деньги для него у барона фон Вайнберга. Барон был одним из богатейших химических промышленников Германии. И когда вышла первая работа Гайтлера и Румера по квантовой химии, Борн немедленно послал ему оттиск этой работы. В сопроводительном письме он писал о важности полученных результатов и о прогрессе в химической промышленности, к которому может привести эта работа. А о том, что в действительности это пионерская работа, что сама квантовая химия только-только родилась и что впереди еще неизведанные глубины, Борн, конечно, не написал. Написал же он следующее: «…Как Вы увидите из текста, эта работа соприкасается с Вашей юношеской работой, которую Вы сделали еще студентом. И мне приятно, что мои молодые сотрудники, у меня в институте, смогли продолжить ее». Деньги пришли очень быстро.
Так Борн кудесничал. Существовал даже «Клуб друзей профессора Борна», и кто по пятьсот вносил, кто по тысяче марок, кто совсем немного.
Наука тогда была еще личным делом немногих. И брали тогда в науку как в друзья, как в свой дом. А молодые люди, которые пришли в физику и «были приняты в дом, были взяты в друзья», не особенно вникали в столь земные проблемы, как материальное обеспечение. Они были захвачены квантовой бурей, которая не утихала и пять, и десять, и тридцать лет спустя. Хорошо известна полемика Эйнштейна с Нильсом Бором и Максом Борном, не прекращавшаяся до самой смерти Эйнштейна: великий Эйнштейн, один из прародителей квантовой механики, вдохнувший жизнь в новую физику, так до конца и не принял ее истинной интерпретации. Какие же бури бушевали в ту пору, когда только складывались радикальные взгляды на природу!
«Но мы, пришедшие тогда к Борну, — рассказывал Юрий Борисович, — не очень понимали громадность происходящих перемен. Революционность мы чувствовали, но не слишком. Ощущения исторических масштабов, пожалуй, не было. Шла нормальная работа физиков, может быть, как теперь».
А сегодня, когда смотришь библиографию тех лет, поражаешься небывалой частоте важнейших — исторических для науки! — открытий и обилию новых имен, появлявшихся рядом с известными уже именами. И вряд ли сегодняшний студент, который обязан знать в качестве основы основ уравнения, правила, эффекты, названные этими именами, отдает себе отчет в том, что за фундаментальными уравнениями, правилами и эффектами стояли совсем молодые люди, только-только пришедшие в физику.
Семинары у Борна. Покупались пирожные, разливался кофе по маленьким чашечкам. В первом ряду садились ассистенты рядом с профессором, гости, потом докторанты из разных стран. Все казалось обычным, иногда даже скучным, особенно если на семинаре случалось выступать Дираку. Он был неважным докладчиком. Как-то во время беседы профессора Румера со студентами Новосибирского университета один молодой теоретик сказал:
— «Квантовая механика» Дирака — это песнь песней, все пригнано, четко, изысканно! Какое же это было, по-видимому, наслаждение слушать его самого!
Каково же было удивление молодых людей, когда они услышали от Юрия Борисовича:
— Никакого наслаждения. Слушать Дирака было мучительно. Мы воспринимали идеи Дирака и попадали под их воздействие только по прочтении его работ. А на семинаре… Выходит Дирак, ни улыбки, ни задора. Берет мел своими длинными пальцами и начинает молча писать на доске формулы. Борн не выдерживает: «Поль, расскажите нам, что вы пишете?» И Дирак, продолжая писать, начинает неохотно говорить: «Дабл ю минус альфа эр, пи эр минус альфа ноль эм це, на пси…» — и дальше в таком духе, и он искренне был уверен, что объясняет.
Самыми яркими становились семинары Борна, когда в Геттинген приезжали Нильс Бор, Эренфест или Паули.
С Паули всегда были связаны отчаянные споры и обязательно какая-нибудь смешная история. Он вообще мог приехать в Геттинген, зайти на минуту в институт и уйти никем не замеченным, оставив на столе записку: «Был в Геттингене. Пирожные, как всегда, отличные, физика никуда не годится».
Появление Нильса Бора в Геттингене превращалось в настоящий праздник науки. Эренфеста считали дирижером европейской науки — если Эренфест работу одобрил, ее читали, если нет, не читали. Он же был и дирижером взаимоотношений. Эренфест не признавал никакой борьбы за приоритет. И не было никаких разговоров о том, что кто-то у кого-то «украл идею». Как это украли идею? Можно ли у Эйнштейна украсть идею, или у Бора, или у Шредингера?!
С приездом Эренфеста менялась сама атмосфера взаимоотношений. Она приобретала ту живость и непосредственность, которых немного не хватало строгой и суховатой форме общения Борна с его учениками.
Юрий Борисович рассказывал: «Борн бесконечно много сделал для меня. Насколько только много может один человек сделать для другого человека. Но общение с ним бывало самым разным — не всегда легким».
Все зависело от настроения Борна, которое проявлялось мгновенно. Если он приветствовал, например, Румера: «Guten Tag, doctor», было ясно — настроение плохое. Это значит: день сидел, марал бумагу, комкал и бросал в корзину, ничего не выходило. Не выйдет и разговора о науке. Можно прощаться и идти работать дальше самому или отправиться в кино. Если приветствие было: «Guten Tag, Rumer», — это означало, что настроение получше. Значит, появился просвет и есть предмет для разговора, но не о вашей науке, а о том, чем занимается в данный момент сам Борн. А бывало и такое: «Liebe Rumer!» — это означало, что у него все идет, все ладится, сейчас он отложит на некоторое время свои бумаги, и вы можете спокойно излагать свои собственные проблемы.
Семинары Борна проводились каждую неделю по средам. Тема семинара, как правило, заранее не объявлялась. На семинар неожиданно мог приехать Зоммерфельд или Еничке фон Нейман, мог прийти Джеймс Франк со своей молодежью, только что получившей новые экспериментальные данные. В качестве почетного гостя в Геттингене мог оказаться Густав Герц или Чарлз Вильсон.
В честь гостей Борн, как правило, устраивал приемы у себя дома, куда непременно приглашались все ассистенты Борна. Юрий Борисович рассказывал о приеме в честь Резерфорда, когда была устроена торжественная процедура присвоения ему звания почетного доктора Георгии-Августы. Среди гостей, приглашенных Борном, были Джеймс Франк и Рихард Курант с женами, три ассистента Борна — Гайтлер, Нордхейм и Румер, и еще, в связи с официальной церемонией, куратор Георгии-Августы, высокопоставленный чиновник. «Когда мы вошли в гостиную, — рассказывал Юрий Борисович, — важный куратор с презрительной миной каждому из нас подал два пальца. А великий Резерфорд свою огромную руку протянул широко, сердечно, пожал всем нам руки до боли и обратился к Борну: «Вот у вас сейчас какие ассистенты. Помню, в прошлый раз у вас был Гейзенберг!»
За столом геттингенские профессора держались вначале чинно, а молодые люди и вовсе притихли. С лица важного куратора не сходило презрительное выражение; его, по-видимому, шокировали простые манеры Резерфорда, его громкий хохот, похлопывание по плечу и простые замечания. Ел Резерфорд с большим аппетитом, не очень прибегая к ножу и вилке. А когда перешли к десерту, все отчетливо услышали громкий хруст слоеных пирожных, явно понравившихся Резерфорду. Когда удовлетворенный Резерфорд взялся за свою трубку, произошло непредвиденное. К этому времени беседа приобрела уже свободную форму и, как это часто бывает среди пожилых людей, приняла характер воспоминаний.
Джеймс Франк рассказал о случае, который произошел с ним во время войны. Он дневалил как-то перед штабом своей воинской части. Вдруг он увидел, как прямо на него мчится на лошади блестящий офицер. Перед самым носом у испуганного немножечко Франка офицер остановил лошадь, соскочил с нее, бросил поводья Франку и сказал: «Подержите, я ненадолго». Франк остался сторожить лошадь и ждал больше, чем ему хотелось. Наконец офицер вышел, достал кошелек и протянул Франку пятьдесят пфеннигов: «Прости, солдат, что задержал тебя». — «Но, знаете, — ответил Франк, — я должен вам сказать, что моя профессия и мое положение в гражданской жизни не позволяют мне брать чаевые». Тогда офицер посмотрел на него внимательно, улыбнулся и сказал: «Ничего, солдат, не стесняйся. Деньги всегда деньги. Они еще пригодятся тебе в твоей гражданской жизни».