— Волки не умеют бить строем, — шагнул наконец вперёд седой вой, и голос его, вроде негромкий, тут же перекрыл щенячий гул. — Посты можем выставить, верно. А пешие ратаи строятся плотно. На открытом месте — как с ними сойдёмся? Задавят числом… Да и неужто Своерад на полечей же пойдёт?
— Всё ты верно сказал, Кола, — кивнул старому вою Нетвор. С Колой рубились спина к спине, да прошли времена, когда умением, а не числом брали. Теперь на одного воя, годами ученного, выставляют ватагу ратаев, вот и вся слава. — Может, и не пойдёт Своерад против нового кмеса. Но коли пойдёт, сожжёт городище, тогда и нашим сёлам смерть. А селище не защитишь. И против рати на ровном месте не встанешь. Только и осталось полечам, что бросать нажитое да в лес, под защиту стрел наших… Столько лет строили, обживали… А сколько теперь умрёт непривычных к голоду да морозу? Оттого я и привёл на сход побратима Родима, теперь воя нашего рода Темелю. В его земле умеют бить конным строем. Против конного строя и рать не выстоит.
Родим подтолкнул в круг на лобное место Темелкена, который замешкался бы, да не вышло.
— Кони волков боятся! — выкрикнул тут же Ярко в лицо ему.
Темелкен промолчал. И взгляда на крикуна не бросил. Двое или трое молодых, проследив, куда глядит Темелкен, обернулись. Потом и другие.
Темелкен смотрел на коня своего, которого звал на свой лад Ар-кин (огненный конь), а побратим, шутник такой, за повадку дикую кликал Яшей-Ящером. Конь уже совершенно освоился со звериными запахами военного лагеря и объедал неспешно траву, разросшуюся у частокола.
Темелкен свистнул тихонечко, и Аркин, вскинув красивую голову, неторопливо, но бодро порысил к протянутой хозяином руке. Ткнулся мордой в ладонь, замер. Цокнул Темелкен, и подогнул Аркин передние ноги, задние согнул — лёг.
Тихо стало. Молодые вои как на волшебство смотрели.
— Иди садись, — сказал Темелкен Ярко.
Мог ли отказаться молодой вой? Неловко обошёл он Аркина, знал, с какой стороны сесть, но не Родим — не скакал вдогон на степняцких. Жеребец легко встал вместе с седоком. И тут же, чуя неумелую руку, взвился на дыбы. Клубком скатился с него Ярко.
— Все видели, — сказал Темелкен. — Усидеть сумеете ли?! А биться строем — тоже наука. Может, лето на зиму сменится, и тогда не научу, как надо. Да и конь не всякий подойдёт. Если времени у нас много — может, и сгодится учёба. Если мало… сколько?
— Может, и до осени, — осторожно сказал Нетвор, а может, и зима пройдёт. Одно ясно, что в зиму не полезут, а раньше чем к грязнику рати им не собрать. А переход между городищами малый. Могут и перед зимой двинуть, чтобы ратаев по весне от пашни не отрывать, да если в победу быструю поверят.
— Если бы волки на конях были биться обучены, хватило бы времени, — сказал Темелкен.
— Можно союз воинский с конным племенем заключить, — сказал тихо Родим, вышедший из круга за спину Темелкену. — Тогда отобьём городище. И признает Своерад нашего кмеса. Надолго ли мир будет — не знаю, но детей вырастим.
— Степнякам оружие в руки дадим? По наши же головы? — поднял голос Нетвор.
— Не к степнякам пойдём. К врагам их — склатам. Видел я их городище и стоянки, когда через степь ходил. Теснят их степняки. Жён и детей в полон берут, своим богам дарят. Бог их кровавые жертвы любит. И оружие у склатов лучше, и доспех есть конный. А степняков больше, бьют их, как и нас, волков, числом.
— Кобель ведь ты, бродячий да бестолковый! — кричал Старый.
Не принято у воев было спорить с отцом. Молчал Родим, вбок глядел. Ожидал он, что взъярится отец. Видно, опять видали сородичи Родима на росалиях с девками. Отец же ждал, что вернётся в селище сын, женится, внуки пойдут. Вон младший, Провор, двоих уже белобрысых… Хотя, если разобраться, от кого у Провора старший… Родим улыбнулся чуть, чем вызвал новый всплеск родительского негодования.
— Всё с волками в лесу! Гнёт тебя сила, так иди к новому кмесу в рать! Хоть хлеб в дом! Ратнику земли долю отрежут, одёжу справишь.
Родим скосил глаза вниз, на подол своей латаной-перелатаной льняной рубахи, вспомнил ратников кмеса, коих на одного Родима руки четыре, если только спустить да ждать, пока числом задавят или измором возьмут, нагнул к земле голову и стал молиться Маре, чтобы обнесла его смертной чашей — от братьев волков да в рать.
То ли молитва помогла, то ли стар совсем стал отец, но вскоре уже махнул он рукой на непутёвого сына и пошёл в хату. «Пригнулась совсем хата, — отметил про себя Родим, — пора подпоры менять».
Жалко отца. Ну так ему в утешение есть Провор да сестра Вася, хоть девичьих гульбищ и сторонится, так, может, не время ей ещё, а может, для одного кого зреет. Да и попробуй ею тронь, улыбнулся про себя вой. Сестру он любил, вниманием не обижал. Из леса меха редкие приносил, на серебро менял. Всё поселение знало, что Родим сестрёнку в обиду не даст.
Тяжело далась семье младшая. Разродившись в самую зимнюю стужу, мать крепилась бы до весны, но весна пришла поздняя. Не успели отпоить ею талой водой да соком берёзовым.
Маленькую крикунью Старый привязывал под рубаху сыромятной шкурой к голому телу, да так весь день и носил. Ночью же иной Родим или Провор брали дитё. Холодно тогда было дюже. Но выжила синеглазая. По другому лету уже Васей нарекли.
«И чего Старый расходился?» — думал вой, озирая по-хозяйски селище в поисках Провора. В селище не был уже Родим два пятка дён. Глядел, отмечал неполадки, улыбался, чувствуя девичьи взгляды. Молод был Родим, силен, а репутация воя девок не смущала. Верили: слюбится — и норов сойдёт. Бывало такое.
«Вот и жена Провора из лесу идёт с девками».
Родим свернул наперерез.
— Здорова будь, Ягодка!
Девки засмеялись, раздались от него. Только братьина жена не засмущалась, поклонилась в пояс да вперёд пошла, будто не мужняя.
Родим намёк понял. Обнял, туес тяжёлый с ягодой отнял, как пёрышко он ему.
— Вася пошто не с тобой?
— На реке. Рубахи моет. Так и льнёт к воде своей, как водяница. Душу застудит. Сказал бы? С Медушей за вениками посылала — не йдёт.
— А Провор куда запропал?
— В городище подался. Доли у нового кмеса искать.
— Провор-то? Да-а… — удивился Родим. Вот, значит, чего взъярился отец. Был непутёвый вой один, стало два. — А ты чего с девками?
— А что я? Вот за ягодой.
— Как не мужняя живёшь? Нехорошо…
— Так родил бы ты девчоночку. Она бы за ягодой пошла. Так ты ж вот не родил?
Родим почесал щеку.
— Не идёт у меня с девчонками. Смотрю — как в меня, так мальчишки всё.
И вдруг Ягода встала посередь тропки, загородила путь Родиму.
— Ты бы пошёл ко кмесу! Боюсь я за Провора.
— Да ты чего, Ярга? Что ему сделается-то?
— Не зови меня так! — озлилась Ягода.
— Так ведь дед назвал, не я, — глянул на неё сбоку, по-волчьи Родим. — Коли чуешь чего — так скажи. Я вой, я пойму. Может, сон какой?
А на лице его было: долго ли ты ещё, Ягода, мужняя жена будешь? Недаром ведь дед тебя, как хозяйку зверья лесного, назвал. Мать воспротивилась, Ягодой стали кликать. Да вот он, Родим-то, знает, какая она, Ягода. Вой был Яргин дед, а бабка…
Вспыхнула, не досмотрела снов в глазах Родима Ягода, быстро пошла по тропинке к хате. Но туес не взяла. И знал Родим, в том его малая победа. И сын Провора старший в него пойдёт. А привязать к себе — то пусть Провор, а Родим — вой, ему грех живое сердце неволить. Он полюбил, значит — свободу дал, чтобы как река текла, чтоб пил из неё, кого напоит. Тогда душа её свободная жить будет. И навсегда радость будет между ними.
Отец считал — много девок Родим попортил, Родим же знал — волю дал многим. И силу дал. Нет от рождения у девки силы свою судьбу вести. Родим давал. Ни одна по нему ночейне сохла, всех сумел отпустить. И волчат в своём роду наплодил столько, что не переведётся здесь его кровь. Отец же не вой. Ему про то знать не надо. Потому Родим и не винится, слушая отца, только усмешку прячет. Но молчит. Ведь отец, он один раз дан в этой жизни. Да и сам Родим оттого вой, что таков был замысел отца. Кто знает тайну собственных мыслей? Только боги знают, о чем мечтал отец, кого в свой род звал.
В хату Родим не пошёл. Знал — не остыл ещё Старый. Жалко, что Провора не застал, других расспросить придётся. Не просто так Родим в селище пришёл. Послал его Нетвор посмотреть, разузнать, говорят ли, зачем, мол, молодой кмес к волкам людей посылал? Но, похоже, не по ветру молва идёт, а сам кмес надумал, что из Мала-города на городище ново старый кмес Мал Своерад ратью пойдёт. Вот и Провор прослышал, поди. В рать проситься пошёл.
А коли и впрямь выкликали ратников, значит, дойдёт слух и до Нетвора. Донесут охочие. А Родиму, значит, надо теперь в городище идти. Родовичей послушать. Нетвор не пойдёт сам, не уронит себя. Киян — он между волками и огненной силой Кресса посредник, ему негоже людского выборыша слушать. А вот ему, Родиму, сходить можно…
Одному ж, однако, идти или с Темелкеном? Темелькой, как Вася зовёт? С ним бы хорошо: и терпелив, и не задирист, и поглядлив. Коня вот оставит ли? Конь у Темелкена много зимних шкурок да серебра стоит. Далеко ли до беды?
Яша в холке высок, копыта круглые, глаз ярый. Да налобник дорогой, шитый, да бляхи… Темелкен Яшу любит, как с человеком говорит с ним. Бог весть, где степняки такого коня взяли, в загоне отдельном его держали, подарок кагану своему готовили, видно. Да и горяч был Яша, побил бы степняцких лошадок. Темелкен ему песни пел, называл Ар-кин, огненный конь. Говорил он, конь боевой, обученный копытами упавшего врага топтать.
И вынослив, и быстр был Яша-Аркин. Трёх лошадок степных загнал Родим, когда из плена бежали, а Яша — вот он, всё также гордо глаз круглый косит, копытом сердито стучит. Хотя, заметил Родим, помягчел с Темелкеном Яша. Тот ему в ухо по-своему шепчет, песни поёт. И по-соловянски Темелкен может, и по-степняцки, и по-своему быстро так щёлкает.
Знает Родим, поманит он Темелкена, и пойдёт тот за ним в городище, и Яшу в поводу поведёт. Только беспокоится он: ладно ли это будет? К берёзе идёт совета спросить. Садится спи