И зайчиха
Кот и плюшевая зайчиха
Он же вот, понимаешь, он же так это делает, что просто смотришь и думаешь: боже мой. Ага, так вот прямо и думаешь. Потому что он делает такое лицо, господи, да, ну что ты меня поправляешь, морду, ну, делает же — значит, лицо. Он говорит без слов: гады, сволочи, муки мои неземные, движения души моей в профанацию превращать, что же вы мне подсунули, а. А потом, убедившись, что ты смотришь, оборачивается к ней и оглядывает ее всю, с деланным равнодушием, мол, ну-ну, и вот с этой, да? И к тебе снова: видишь, на какие жертвы идти приходится, видишь, как мучаюсь, как же ты можешь — с ней же мне предлагается жить долго и счастливо, любить ее нежно и страстно, а она же некрасивая, немилая, неграциозная, неинтересная, не-жи-ва-я, понимаешь ты или нет? А потом он вздыхает, мол, чего уж, ладно, а вдруг, ну не могу же я больше так, издает возглас, исполненный страданий, прижимает ее к полу и начинает процесс. Она легкая, поэтому они делают два-три круга по комнате, медленно, в полном молчании. Он сначала с отвращением как-то, а потом ничего, нежно, увлеченно — вроде так и надо. А потом все заканчивается. Он отупело слезает с нее, облизывается машинально и падает на бок. И лежит так минут пятнадцать, в полном обалдении. Потом уходит спать. А потом все начинается снова: мучения, вопли, взгляды вокруг, полные укора, интерес (а вдруг?), чувства, секс, обалдение, сон, пустота…
Вам это ничего не напоминает, нет?
Вот и мне нет, вот и мне.
Я знаю, как это будет
«Угу», — скажет она и вопьется теплыми губами в рыжий кончик и станет втягивать его в рот, помогая себе зубами.
Я скажу ей громким шепотом: «Знаешь, ты такая красивая».
«Ага», — будет она жевать, хрустеть, перемалывать морковку белыми ровными резцами.
А я буду говорить: «Ты — самая лучшая, и ближе тебя никого для меня нет на свете».
«М-м-м», — невнятно пробормочет она, ловя падающую ботву, дожевывая последний кусочек.
А я стану рассказывать ей торопливо: «Я знаю, как это будет. Мы будем жить с тобой в чудном доме, в лесу, у озера, любоваться утром свежей листвой и пронзительно-желтым солнцем, а вечером станем купаться и слушать ветер».
«Мням», — доест она и ботву тоже и сыто погладит себя по брюшку.
И я скажу, но спокойно, чтобы она ничего не заметила: «Ты не думай, я буду хорошим зайцем, я буду любить тебя, зарабатывать буду деньги, покупать тебе серьги и морковь, какую захочешь».
А она ничего не скажет, только улыбнется и прислонится ко мне белым пушистым боком.
Или, может, я буду говорить, что брошу ее завтра же, что никогда не любил, что изменял ей двадцать четыре раза. Я придумаю, что сказать. Только буду держать ее лапы в своих, чтобы она не вырвалась, чтобы тихо, чтобы думала только об этом, но никуда, никуда не могла уйти.
Я прижму ее к земле, моя тень скроет ее от желтого июльского поля, мои лапы станут гладить ее по ушам, и я буду говорить — что угодно, чтобы только не слышала она, как идут по следу собаки, как трубят охотники, как плачет ветер.
И когда подойдет откуда-то с запада, раздвигая сухую траву костылем, белая выжженная Смерть, она так ничего и не поймет. Я знаю, как это будет.
На крыше
— Послушай… — он сел, привалился к печной трубе и медленно расправил лапой левое ухо. — За что?..
— Ну-у-у, — протянул Трубочист и задумчиво почесал спину ершиком, — Наверное, не за глупые вопросы.
— Нет, правда! — он вскочил и, заложив лапы за спину, стал ходить по крыше. — Я действительно не понимаю. За что они так?.. Зачем я им нужен?
— Наверное… ты им нравишься, — невнятно проговорил Трубочист, экстатически водя ершиком по спине. — На вкус и цвет…
— Что? Что им нравится? Неужели эти белые уши? — оскальзываясь на ледяной крыше, он шагнул к Трубочисту и рванул себя за бледные меховые тряпочки, которые развернулись к солнцу и сразу же начали просвечивать розовым. — Эти… недоруки?
— Эй, прекрати! — Трубочист брезгливо отпихнул белые мягкие лапы и поудобнее уселся на трубе. — Если ты сегодня себе не нравишься, так и скажи. И нечего приплетать сюда людей.
— Тебе хорошо, — вздохнул Заяц и с ненавистью уставился на собственное отражение в ледяной лужице. — Ты себя любишь. Всегда. Я так не могу.
Он пнул свое отражение и начал рывками стаскивать с шеи розовый бант.
— А почему бы и нет? В конце концов, я мужчина в самом расцвете сил. — Трубочист улыбнулся и стал медленно переодевать твердые, блестящие раздвоенные носки: с правой ноги на левую, с левой — на правую.
Заяц всхлипывал, уткнувшись в надорванный розовый бант. Над крышами медленно вставало солнце.
— Ты не знаешь, это пройдет? — медленно спросил Заяц, разглядывая лапы. Бинты грязноватой кучкой лежали рядом.
— Должно… А где ты, собственно, умудрился? — Трубочист подошел поближе, бесцеремонно ухватил Зайца за лапу и повернул к свету. — Не морковку же ты чистил, в самом деле?
— Да нет… Я как-то даже и не помню. Сон плохой приснился. Просыпаюсь — а оно вот…
— Рассказывай.
— И с каких пор ты интересуешься моими снами? — Заяц попытался улыбнуться. Лапы у него мелко дрожали.
— С тех самых, — строго глянул на него Трубочист, усаживаясь поудобнее и доставая из кармана трубку.
— Ну, мне приснились люди, которые чего-то от меня хотели, а мне их было очень жалко… А потом они куда-то меня отволокли и привязали к столбу… Но привязали плохо, и я упал. Тогда они взяли длинные гвозди… О господи…
— А потом ты проснулся, а у тебя на дырки вот эти и кровь идет?
— Ну да… Я как-то даже и не думал…
— Вот и не начинай. Я думаю, что все гораздо проще.
— Да?.. И ты знаешь, что с этим делать?..
— Для начала скажи мне, когда ты последний раз был у психотерапевта?..
— Ну, я… в общем, завтра к нему собирался…
— Вот и иди.
— Думаешь, поможет?..
— Конечно. Это еще ничего… У моей бабушки год назад вообще истерическая дуга случилась. А ее, говорят, сейчас уже и не встретишь — не та пошла истерия, не та… Впрочем, бабушка еще и не то способна изобразить, чтобы я носки переодел. А тут — стигматы. Тоже мне… Психосоматика чистой воды. Так что расслабься. Можешь сфотографироваться, пока не исчезли. А то, может, оставим как есть? В журнал пошлем — «Паранормальные явления», бабушка очень любит. Будешь у нас сенсацией. Только про меня не забудь, когда знаменитым станешь. Ну, молчу, молчу…
Шквар
О ком поете, птицы?
О не рожденных сюжетах.
По ком плачете, девы?
По не рожденным сюжетам.
Над кем смеетесь, люди?
Над тобой, Творец.
Чесались бока. Отчетливо, как во сне. Хотелось чихать. Шквар высунул голову из гнезда и осмотрелся, досадливо щурясь от дневного света. Кошку он заметил не сразу. Она сидела под деревом и, не мигая, смотрела ему в глаза. «Интересно, долго она так сидеть будет?» — подумал Шквар. «Да хоть до вечера», — подумала кошка. «Хорошо, что ей не пришло в голову залезть на дерево». — «А это идея. Залезть на дерево и съесть его тепленьким и мяконьким со сна».
Надо что-то делать. Что-то. Теперь чесалась еще и спина. Он знал, что еще маленький и не сможет сбежать от кошки. Можно, конечно, попробовать забраться на самые тонкие ветки, которые не выдержат ее веса. Только он не успеет. Кошка лениво зевнула, вытянула лапу и впилась когтями в кору дерева. «Все, началось». Он судорожно вздохнул и начал озираться. Что тут было? Ветки, сухая кора, перья, какой-то мусор, крошки — ничего, что может ее остановить.
Кошка прыгнула и медленно, помахивая хвостом, начала забираться по стволу. Шквар затих и смотрел, как играет солнце на темной блестящей шерсти. Ворсинки топорщились, местами шерсть свалялась, и сбоку даже болтался репей. Он уже ни о чем не думал и только придвинулся ближе, заглядывая ей в глаза. Вот уже видны желто-зеленые эллипсы, в которых как будто плавают и не тонут искры-соринки. И черный увеличивающийся зрачок. Ну, хоть кто-нибудь! Почему так тихо? Почему никто не поможет?
Она была уже близко, он слышал шорох когтей и звук осыпающейся вниз коры. Вокруг удушливо пахло летом — солнцем, травой и цветами. Пахло и чужим, терпким теплом. В последнее мгновение Шквар вдруг совсем перестал бояться. Он выскочил на край гнезда, да так неожиданно, что кошка отпрянула, чуть не свалившись с дерева. Шквар заорал на нее: «Дура!» — качнулся и сорвался вниз, царапнув когтями по сухой коре. Его крутануло в воздухе, мимо со свистом летели ветки, крылья сами распахнулись — и вот он уже не падает, он летит! Мимо буро-зеленых дубовых листьев, мимо берез с легким и растворенным в нежной и веселой зелени запахом… Мимо родного дерева с кошкой, которая спрыгнула на землю и чесала лапой за ухом, раздумывая, что же ей теперь делать. «Эй! — крикнул он. — Я здесь. Я умею летать. Смотри!» Кошка задумчиво провожала его взглядом, поворачивая голову. Шквар радостно летал по кругу, и казалось, что у кошки затекла шея, и это такая специальная гимнастика.
Окно
Шквар откровенно мерз. Потому что перья перьями, но ветер-то холодный. Свернулся в глубине гнезда, съежившись до маленького пушистого комочка. Темнело. Слипались глаза. Постепенно вокруг остался лишь шорох веток. «Надо что-то делать», — сонно подумал Шквар. Где-то в глубине листьев зажегся огонек. «Интересно, что там?» Огонек не гас. «Может, посмотреть?» Шквар пошевелил крыльями, придвинулся поближе и стал приглядываться. Желтая точка не менялась. «Хм, если бы там было два огонька, это были бы чьи-то глаза. Только они бы мигали…» Шквар решил слетать.
Уже привычно валясь с края гнезда и на лету расправляя крылья, он подумал, как все-таки интересно получается — нужно обязательно упасть, чтобы полететь. Нет, конечно, можно разбежаться и оттолкнуться, но это сложнее и не из гнезда…
Через пару минут огонек превратился в освещенное окно. Шквар осторожно опустился на подоконник. За стеклом было ярко. Совсем близко сидела молодая женщина с сосредоточенным лицом. По комнате ходил высокий мужчина. Они о чем-то говорили, слов не было слышно. Кажется, они ссорились. Вдруг мужчина развернулся, сказал что-то коротко и ушел из комнаты. Хлопнула дверь, мужчина вышел из домика и ушел не оглядываясь. Шквар почесал клюв и повернулся обратно к стеклу. Женщина так и сидела с напряженным лицом.
Через пару секунд она вытерла глаза, вздохнула, встала со стула и шагнула к окну. Она смотрела прямо в глаза Шквару, но явно не видела его. Он замер. Постояв так какое-то время, женщина слабо улыбнулась, потянулась, раскинув руки, повернулась и вышла, погасив свет.
Назад лететь было сложнее — больше не было ориентира. Но Шквар долетел, плюхнулся в гнездо и сразу заснул. В эту ночь ему ничего не снилось.
Лев
— Я тебя разбудила?
— Да нет, наверное…
Он поднялся, отряхиваясь. Ну вот, не дали поспать… Эх. Небо потемнело, пока он валялся, закрыв глаза и приманивая дрему. Во рту чувствовался сладкий привкус дневного сна.
— Что скажешь, Львица?
— Я подумала. Я не люблю тебя.
— Почему?
Как глупо. Не спрашивают о таком, как будто вымаливаешь, просишь, призываешь к ответу и делаешься жалким.
— Лёвушка… Ты какой-то… не знаю. Иногда мне кажется, что ты такой же, как я… И что ты сильный, большой… Что ты больше меня. А потом — что ты маленький и жалкий… И… я не понимаю…
Лев отвернулся. Ему стало совсем неловко, захотелось перебить ее, попросить замолчать.
— Я понял.
— Ты ничего не хочешь сказать? Ты сам-то себя понимаешь?
— Не знаю.
— Может быть, я еще пожалею об этом. Но я не вернусь, слышишь? А ты… Ты захочешь меня вернуть, а, Лев?
— Я не знаю. Я уже ничего не знаю…
— Прости. Я наговорила тебе глупостей. Все женщины говорят глупости в таких случаях, да? Молчишь… Что ж, мне пора.
— Прощай.
— До свиданья…
Когда она ушла, огромный Муравьиный Лев встряхнулся, отошел в сторону и улегся под куст досыпать. По крайней мере, этого удовольствие у мутанта еще осталось…
Лягушка
Сжег шкуру-то мою зеленую… Неужто думал — останусь? Нет, без нее жизни мне не будет, радости, как раздетая я среди них… Не стать мне человеком, да и на болота вернуться уже не можно — как посмотрят? Дура, скажут, в тину — да в сарафане расшитом. Как есть дура. Нет мне покоя, нет места, куда зарыться, укрыться с головой, как раньше — под кувшинку да в сон. Зачем, говоришь, живу? Под красотой прятаться — вот и весь смысл. Для тебя — коса моя до пояса, глаза карие, уста сахарные, а для себя — вода зеленая, водоросль влажная, листья нимфеи в капельках вечерней росы и туман. Помню, солнце встает, птицы просыпаются, цветы болотные пахнут как-то особенно, и сладко становится где-то в груди, томно, и хочется кричать от радости, ввысь глядя сквозь травинки зеленые.
Не будет этого. Аисты-аисты, вы же едите лягушек, а людям детей приносите. А я не то и не другое, что же вы мне скажете, как посмотрите? Куда же вы? Не видите… Пойду за вами. Если вы на болото — взгляну в последний раз на воду родную, а потом совсем уж в последний — на берег из-под воды. Если вы в теплые края — я с вами пойду, ноги собью, не жалко мне, дойду уж как-нибудь, буду жить в тепле да не в обиде. Подождите, аисты…
Улетели.
Гештальт
Доктор, я болен. Мое самочувствие ухудшается с каждым днем, мои листья желтеют и опадают. Доктор, я все больше ощущаю оторванность корней. К тому же мне не нравится эта бедная почва. Мои стебли гнутся, почки набухли и непрерывно ноют, наблюдаются застойные явления в цветоложе. Я бледнею, доктор. У меня задержка цветения. Помогите мне, доктор. Может быть, мне нужна подкормка? Опрыскивание? Усиленный полив? Хорошая освещенность? Может, меня следует пересадить?
Молчите, доктор. Я понял. Мне нужен новый, хороший хозяин.
Разговор
— Ты чего тут разлегся, кусок?
— Я?! Это ты тут разлегся!
— Да ты… Да я…
— Ну? Что??
— Да ты вообще непонятно на что похож, кусок коричневой субстанции неясного происхождения!
— А сам-то, продукт производства непонятно чего в непонятно что?
— Ха… Хм… Ну, один — ноль.
— Да ладно, ты тоже ничего…
— Я? Знаешь, мне кажется иногда, что я действительно… так… кусок и ничего больше.
— Да ты что? Нормальный… Говорю тебе, нормальный ты вполне!
— Чего я стою… Никому не нужный… Ты прав… Я — тупиковая ветвь эволюции…
— Прекрати немедленно! Ишь, разводит тут… Склифосовский… Ты посмотри, я вот что — никуда не гожусь?
— Ты — годишься…
— Так ведь мы с тобой похожи! Один в один! Ну, чуть силуэт отличается, а так…
— Вот я и говорю — мы с тобой просто куски…
— Эй… Ну, кончай тут…
— Молчу. Уйти не могу, но молчу…
Так и лежали на столе два куска шоколада. Молча.
Каждый предавался рефлексии.
Ангел и совенок
Темнело. Ладонь рассеяно отодвинула ветку. Серые крылья волочились за спиной — на сером не видно грязи и света. Ангел равновесия возвращался. Домой? У него нет дома. Просто возвращался. Вот и думал… Что может дать людям тот, у кого и дома-то нет?.. Есть другое, выше, сильнее, то, что не назовешь словами… Есть сила. Да, сила… А дома — нет. А значит, сила исчерпаема, ведь восстановить-то ее негде… Что может дать такой ангел людям? Что, кроме болезненной ноши, которая возникает где-то в области сердца и толкает на великие свершения?..
Что-то прошуршало в ветвях, и к ногам свалился комочек непонятного цвета. Ангел нагнулся и взял в руки… совенка. Под пыльными серыми перышками билось сердце. Совенок дышал… Жив.
Ангел шел, раздвигая правой рукой ветки. В левой, на ладони, лежал совенок. Дышал. Скоро в темноте появилось пятно еще более темное, чем воздух. Пещера. Ангел зашел внутрь и, убедившись в том, что там пусто и он никого не потревожит, сел у входа на ворох лапника. Он запахнулся в плащ цвета пыли, обнял совенка ладонями и дохнул на него. Так ангел и просидел до рассвета, вдыхая жизнь в маленький комочек…
…Ангел почувствовал шевеление на груди и открыл глаза. Светило солнце, в пещере пахло теплом. Цепляясь коготками, на нем устраивался совенок. Они переглянулись. У совенка были огромные зеленые глаза. Мир вспыхнул.
«Дом», — подумал ангел.
И проснулся.