Пять поэм — страница 9 из 10

Перевод К. Липскерова

Книга о славе

Восхваление единства аллаха

Глава содержит традиционное восхваление единственности, вечности и всемогущества творца, речь о сотворении мира, молитвы Низами об избавлении от тягот и т. п.

Тайная молитва

Традиционная внутренняя беседа с Аллахом. Содержит мольбы о прощении грехов, о милости, о помощи, хвалы богу и т. п.

Восхваление последнего Пророка Мухаммеда

Глава содержит хвалы величию пророка, речь о его значении в мироздании и т. п.

О вознесении Пророка

Традиционная глава, схожая с подобными главами всех предыдущих поэм Низами (см. «Сокровищница тайн», «О вознесении Пророка»).

О причинах сочинения этой книги

В ночь, светившую мне, как нам светит рассвет,

Словно данную утренним просьбам в ответ,

Ясный месяц сиял светом тихим и томным

Над землею, покрывшейся мускусом темным.

Смолк житейский базар. Шум вседневный потух.

Колокольчик верблюда не мучил мой слух.

Страж ночной задремал. Подчинясь небосводу,

Утро светлую голову спрятало в воду.

Отряхнув свои руки от суетных дел,

На себя я оковы раздумий надел.

Свое сердце раскрыв и закрыв свои очи,

Думал я в тишине, в свете сладостной ночи,

Как бы лучше расставить потайную сеть.

Наилучший улов мне хотелось иметь.

Бросив тело свое, этой ночью бессонной

Я пошел по долинам души вознесенной.

То мне, полная тайны, мерцала скрижаль,

То к страницам былым уносился я вдаль.

И огонь снизошел и потек моим садом,

Обожжен был мой ум этим пламенным ядом.

И, полны опасений, взыскуя пути,

Мысли долго не знали, куда им идти.

И кружились они в неустанном кипенье,

И узрел новый сад я в своем сновиденье.

В том саду, не похожем на наши сады,

Собирая плоды, раздавал я плоды.

Но проснулся плоды раздававший всем встречным,

И пылал еще мозг его сном скоротечным.

Возгласить муэззину пришла череда:

«Он велик, сей живой, сей живущий всегда!»

И раздался мой стон в час вседневного бденья:

Я был полон пыланья ночного виденья.

Но лишь утро благое одело восток,

Ожил я, как рассветный живой ветерок.

И зажег я над сумраком реющий светоч.

Весь рассудок мой был — пламенеющий светоч.

Волховали, предавшись словесной игре,

Мой язык и душа, как Марут и Зухре.

Я промолвил себе: «Ты забыл свое дело,

А давно уже сердце творить захотело».

Новозданным и давним напевом согрет,

Летописцам ушедшим пошлю я привет.

Я смогу светлячка сделать светочем новым.

Взяв зерно, всех возрадовать древом плодовым.

Тот, кто вкусит мой плод, громко вымолвит: «Маг,

Это древо взрастивший, воистину благ»,—

Если он не из тех, кто, так вымолвив, следом

Ловко выкрадет скарб, припасенный соседом.

Ну так что же! Весь блеск в моих замкнут словах.

Всех торгующих жемчугом я шаханшах.

Я взрастил сладкий плод, для другого он — пища.

Он — крадущийся в дом, я — хозяин жилища.

Как поставить мне лавку на этом углу?

Каждый уличный вор что-то спрячет в полу.

Тут не сыщется лавки, к которой бы воры,

Чтоб ее обокрасть, не направили взоры.

Нет! Я — море! Не жаль мне сто капель отдать.

Сколько туч мне пошлют их опять и опять!

Хоть бы тысячу лун твоя длань засветила,

Быть им все же с печатью дневного светила.[348]

Притча

Гуляка нашел однажды золотую монету. Он слыхал поговорку «деньги — к деньгам» и, решив разбогатеть, бросил свою монету в груду золота в лавке менялы. Монета его, конечно, ничего не притянув, затерялась. Он рассердился, стал громко жаловаться, но меняла ему объяснил:

Единицу к себе тянет сотня всегда,

К одному не потянется сто никогда.

Эта притча, говорит Низами, предостережение тем, кто пытается приписывать себе его стихи.

О своем положении

Подойди ко мне, кравчий, налей мне вина,

Чтоб душа моя стала блаженно-хмельна.

Нужен горький напиток! Не жду я веселья.

Чтоб забыл я себя, дай мне горького зелья!

Низами! Не пора ль свою славу забыть?

Ветхий днями! Нельзя вечно юношей быть!

Свое сходство с бесстрашными львами умножим.

Размышлявший не будет с лисицею схожим.

Говорят, что лиса на далекой Руси

Очень холит свой мех, но у ловчих спроси,—

«Из-за меха и гибнет, — ответят со смехом,—

Мы лису обдерем и уйдем с ее мехом».

Все свою украшают циновку, а глядь,

Срок истек и с циновки приходится встать.

Если б тварь не стремилась к заботливой холе,

Не пришла бы она к ее горестной доле.

Ненадежен шатер семикрасочный[349] твой.

Даже зеркало мрачно, коль съедено ржой.

Ты не красная сера.[350] Рубин ли ты серый?

Чтоб тебя отыскать, будут найдены меры.

Чародействовать брось! Разве ты — чародей?

Лишь одни чародеи бегут от людей!

Ты, как все, — человек; человек же от века

Ищет связи с родною душой человека.

Если ты — ценный клад и быть с нами не рад,—

Знай: в земле не один укрывается клад.

Что нам в том, если запертый сад перед нами,

Чем он полон — колючками или плодами?

Юность канула, к жизни участье ушло.

«Мир, уйди!» — если юности счастье ушло.

Юность — это прекрасное! В чем же отрада,

Если нам позабыть все прекрасное надо?

Сад красив до поры, пока, свежестью пьян,

Пред веселым самшитом смеется тюльпан.

Если ж ветер ворвется холодной лавиной,

Если ворон влетит в этот сад соловьиный,

Обнажится ветвей обездоленных сеть,—

И узнает садовник, что значит скорбеть.

И погибнет рейхан, цветший здесь в преизбытке,

И забудут про ключ от садовой калитки.

Соловей! Смена дней всех страшнее угроз.

Пожелтели ланиты пылающих роз.

Был красив кипарис, да согнулся он вдвое,[351]

И садовник ушел, замечтав о покое.

Пять десятков годов миновало, и вот

Ты, который спешил, ты уж ныне не тот,

Низко лоб ты под ношей склонил невеселой.

Утомился верблюд на дороге тяжелой.

Утомилась рука, что тянулась к вину,

Ноги стынут, — едва ли я их разогну.

Синеватым становится старое тело.

Нет уж розовой розы. Лицо пожелтело.

Быстроходный скакун, — он плетется едва.

И о ложе мечтает моя голова.

Утомился мой конь, столь привычный к човгану;

Понукать его к скачке я больше не стану.

Не прельщает усталого винный подвал,

И меня уж раскаянья голос призвал.

Дождь седой камфоры пробежал над горою,[352]

И в бессилье земля облеклась камфорою.

Уж из мира душа моя просится вон,

Уж моя голова славит сладостный сон.

Не доходят до слуха красавиц упреки.

Скрылся кравчий, и пуст мой кувшин одинокий.

Ум от шуток бежит, слух — от песенных слов.

Нужно молвить: «Прости». Я в дорогу готов.

Не в чертог, — в скромный угол запрятаться мне бы!

Тянет руку ко мне ненасытное небо.

Взор свой радовать бабочкой люди непрочь,

Если светит свеча, озарившая ночь;

Но лишь только свечу уберешь ты из дома,

Страсть ночных мотыльков к ней не будет влекома.

В юных днях, когда ведал я пламенный жар,

Похвалялся я тем, что устал я и стар.

Засмеюсь ли теперь, если в сердце — печали,

Притворюсь ли юнцом, если веки устали?

Ведь блистает гнилушка, как светоч светла,

Лишь затем, что в саду беспросветная мгла.

Ведь блистает светляк и летает кичливо

Лишь затем, что во тьме быть блестящим не диво.

Если я уставал, если был я без сил,

У судьбы я спокойного крова просил.

И покой возвращал меня к жизни, — и снова

Я весельем сменял тишь спокойного крова.

А теперь, когда юности более нет

И не мне на востоке мерцает рассвет,

Преклонить бы мне голову! Бедное тело

Дело жизни оставить уже захотело.

Коль в венце щеголять хочет радостный гость,

Нужен мускус ему, не слоновая кость.[353]

До поры, пока звезды, ведущие сроки,

Не сотрут моих дней неприметные строки,

Я в заботе, что стала мне так не легка:

Сохранить свое имя хочу на века.

Я без устали в кости играю в помогу

Утомленному телу. Ведь скоро в дорогу.

Я умчусь через мост на гилянском коне,[354]

И вернуться в Гилян не захочется мне.

Много смертных помчалось по той же дороге!

Кто припомнит сидевших на этом пороге?

Путник, милый мне! Вспомни об этих словах.

Если ты посетить пожелаешь мой прах,

Всю непрочность гробниц ты увидишь, прохожий,

Рассыпается насыпь их тленных подножий.

Ветер прах мой развеет, по свету гоня,

И никто уж на свете не вспомнит меня.

Но, ладонь положив на могильный мой камень,

Ты души моей вспомни сияющий пламень.

Если слезы прольешь ты на прах мой, — в ответ

На тебя я пролью свой немеркнущий свет.

Ты пошлешь мне привет — я приветом отвечу.

Ты придешь — и с высот опущусь я навстречу.

И о чем ни была бы молитва твоя,—

Небо примет ее. Это ведаю я.

Ты живешь. Связи с жизнью и я не нарушу.

Ты мой прах посетишь — посещу твою душу.

Не считай, что я сир, что безлюдьем томим.

Я ведь вижу тебя, хоть тобою незрим.

За беседою помни ушедших навеки.

Не забудь о друзьях, чьи не вскинутся веки.

Если будешь ты здесь, чашу в руки возьми

И приди к тому месту, где спит Низами.

Хызр! Иль думаешь ты — светоч нашего края,—

Что прошу я вина, жаждой пьющих сгорая?

От вина я благого сгоранья желал.

Украшать я сгораньем собранья желал.

Кравчий — божий гонец, чаша — чаша забвенья,

А вино огневое — вино вдохновенья.

Знай: другого вина не пригубил я, нет!

Я всегда выполнял этот божий завет.

Коль забыл я хоть раз о велении строгом,

Будь запретно мне то, что дозволено богом!

О преимуществах этой книги перед другими книгами

О великом, начинает главу Низами, надо говорить так, чтобы речь была достойна предмета, или лучше уж молчать. Далее он говорит о значении слова, о высоком значении своих стихов и этой поэмы, о ее вечности, о своей уединенной жизни отшельника. Он стар, слаб и болен, но тем не менее не перестает трудиться над поэмой. В заключение он говорит об отношении своей «Книги о славе» к творению предшественника — великого Фирдоуси. Низами не повторяет его, он говорит лишь о том, что Фирдоуси в своей поэме опустил, и говорит правдиво.

Наставления Хызра

Виночерпий, подай огневое вино!

Пусть меня в опьяненье повергнет оно!

В опьянении песни, — всех песней чудесней!

Созову я гуляк, всех обрадую песней.

* * *

Я от Хызра вчера слышал тайну; она

Никогда не была еще людям слышна:

«Ты, реченья мои, преклоняясь, берущий,

Как подарок. О ты, чашу слов моих пьющий!

Ты подобен цветку, что исполнен красы,

Из источника жизни ты выпил росы.

Я слыхал, что к стихам приступаешь ты снова,

О царях ты желаешь сказать свое слово.

На недоблестный путь не направь своих глаз,

На неправильный лад не настраивай саз.

Славный путь совершая, ты станешь достойным,

Перед каждым достойным предстанешь достойным.

Пусть твоя вслед былым не стремится стезя:

Ведь вторично сверлить жемчуг тот же — нельзя.

Все ж, повторов страшась, не нарушь всего лада,—

Все включи в свой рассказ, что включить в него надо.

Ты не плачь, упустив много ценных добыч.

Служит нам про запас несраженная дичь.

В скалах трудно родятся блестящие камни.

Взяв свой заступ, кто скажет: «Работа легка мне»?

Ко всему, что ты ищешь, что вздумал найти, —

И круты, и потайны, и тяжки пути.

Жемчуг дремлет на дне в обиталище мглистом.

Серебро при очистке становится чистым.

Те, что в водах и в скалах изведали труд,

От Быка и от Рыбы[355] подарки берут.

Чтоб кувшин твой сверкал серебром или златом,

Расставаться не должен с Ираком богатым.

Что Хорезм или Дженд, Дихистан или Рей![356]

Кто промолвит гонцу: «Мчись туда поскорей!»

Курд, гилянец, хозар и бухарец, — потреба

Хоть и есть у них в масле, — не сыщут и хлеба.

Только дивов родит страшный Мазендеран

Да людей, — тех, которым лик дьявольский дан.

Там, взглянув на травинки, увидишь: близ каждой

Сотня копий горит нападения жаждой.

Пусть же славный Ирак вековечно цветет!

Чарованьям Ирака утратился счет.

Только в нем лучших роз ароматные купы

На масла́ драгоценные вовсе не скупы.

Славный путник, ответь: для чего — не пойму —

Все велишь ты скитаться коню своему?

Взяв кирку, добывай драгоценности снова.

Снова радость нам явит добытое слово.

Искендеровы копи разрой, и опять

Будет сам Искендер эти камни скупать.

Покоривший миры покупателем станет,—

И твой труд многославный до неба достанет.

Если есть покупатель и прочен доход,

Продолжать нужно дело, что пущено в ход.

Будь посредником ловким, все делай умело,

Чтоб и вертел был цел, и жаркое поспело».

Слово Хызра усладой проникло в мой слух —

И мой разум окреп, и утешился дух.

Если нас поучает прекрасное сердце,

Принимает советы подвластное сердце.

Навсегда его речь стала мне дорога,

И уста я раскрыл, и явил жемчуга.

Подобрал я рубины, сапфиры, алмазы,

Может быть, поведу я по-новому сказы.

И метать стал я жребий, из канувших дней

Вызывая чредою великих мужей.

Много раз направлял я в былое зерцало,

Но лицо Искендера в нем снова мерцало.

Ты поглубже проникни в чреду его дел:

Он мечом, а не только лишь троном владел.

Для иных он, как царь, вечной славы достоин,

Покоритель земель, многоопытный воин.

Для иных, предстоящих пред царским венцом,

Он являлся, вещают они, мудрецом.

А иные Владыку, в смиренье глубоком,

Почитают за праведность божьим пророком.[357]

Взяв три эти зерна, — вот задача моя,—

Плодоносное дерево выращу я.

Я сперва расскажу про венец Искендеров,

Расскажу о захвате различных кишверов.

А потом о премудрости речь поведу,

По следам летописцев отдамся труду.

Вслед за тем у великого встану порога:

Сан пророка царю был ниспослан от бога.

Я три части явил: в каждой — ценный рудник.

Я к сокровищам каждой чредою проник.

Мир подставит полу. Если клад ему нужен,

Я в нее с трех морей набросаю жемчужин.

И рисунок мой новый всем будет мной дан.

За него жду подарков от множества стран.

Не пристало, чтоб ткани, сравнимые с чудом,

Все покрытые пылью, лежали под спудом.

Где достойный владетель прославленных врат, —

Тех, которые буду расписывать рад?

Я такой их парчой облачу без усилья,

Что из праха земного поднимет он крылья.

Этой книгой, которая будет славна,

Он прославится также на все времена.

Для него она станет надежным престолом,

Вознесенным над бурным, над горестным долом.

Закреплю его имя я словом таким,

Что мирская превратность не справится с ним,

Несмываемым словом, — таким, над которым

Не вольны времена в их струении скором.

Но когда вознесу я в своей мастерской

Прямо к солнцу венец его этой рукой,

Пусть на голову мне благосклонным владыкой

Ниспошлется венец от щедроты великой.

Для прекрасных стихов между всеми людьми

На усладу их душам возник Низами;

И вещает он: «В сказе живительном этом

Скрыт огонь, все умы озаряющий светом».

Пусть друзьям моим светят страницы мои!

От врагов, моя книга, страницы таи!

Наши песни — друзьям. Лютых стрел остриями

Назовем вражий голос, поющий над нами.

Чтобы стали слова мои полными сил,

Я хранителя душ о помоге просил.

Да велит он быть славе над книгой моею!

Да прославит того, кто склонится над нею!

Да восставит над ней он благую звезду,

Чтоб гадающий молвил: «В ней радость найду».

Да подаст он читающим счастья избыток,

Да подаст постигающим сладкий напиток!

Да целит она грудь, что тоской стеснена,

Да отринет печаль от печальных она!

Да излечит больных, да поможет умело

Развязать все узлы многотрудного дела!

Если станет читать ее немощный, — пусть

Станет мощным, читая ее наизусть.

Если взглянет в нее потерявший надежды,

Пусть в надежде опять поднимает он вежды.

И услышал господь эту просьбу мою,

И хвалою за все я ему воздаю.

Все ж мне слаще всего, что в чертоге для пира

Я за трапезой видел властителя мира.

Восхваление падишаха Нусратаддина Абу Бекра

Традиционное восхваление щедрости, могущества и доблестей одного из адресатов поэмы — Нусратаддина Абу Бекра Бишкина ибн Мухаммеда из династии Ильдигизидов, вступившего на престол в 1191 году после смерти своего дяди Кызыл-Арслана. Особенно хвалит его Низами за то, что он благоустроил свои владения.

Обращение во время целования земли

Традиционное обращение к шаху — адресату поэмы и восхваление его справедливости. Конец главы — просьба благосклонно принять подносимую поэму.

Краткое изложение всего рассказа

Придавая особое значение своей последней поэме, Низами ввел в нее эту главу — краткое изложение содержания всей книги, которое должно облегчить ее понимание. В начале главы он снова говорит о высоком значении поэмы, о ее различных источниках, среди которых Низами, не найдя единого свода преданий об Александре, использовал даже пехлевийские, христианские и еврейские. Затем идет как бы «список подвигов» Александра, соответствующий порядку изложения обеих частей поэмы. Завершается глава утверждением истинности всего изложенного.

Обращение к слушателям с призывом обратить внимание на рассказ

Описание весеннего сада. Красавица подносит Низами чашу с вином и молоком и просит его забыть обо всем, кроме подвигов Искендера… Низами перечисляет затем свои первые четыре поэмы, как бы предавая их забвению, и переходит к началу рассказа об Александре.

Начало рассказа и изложение истины о рождении Искендера

Воду жизни, о кравчий, лей в чашу мою!

Искендера благого я счастье пою.

Пусть в душе моей крепнет великая вера

В то, что дам сей напиток сынам Искендера!

* * *

Тот, кто царственной книгой порадует вас,

Так, свой стих воскрешая, свой начал рассказ:

Был властитель румийский. Вседневное счастье

К венценосцу свое проявляло участье.

Это был, всеми славимый, царь Филикус;[358]

Услужал ему Рум и покорствовал Рус.

Ионийских земель неустанный хранитель,

В Македонии жил этот главный властитель.

Он был правнук Исхака[359], который рожден

Был Якубом. Над миром господствовал он.

Чтил все новое; думал о всем справедливом,

И с овцой дружный волк был в те годы не дивом.

Так он злых притеснял, что их рот был закрыт,

Что повергнул он Дария[360] в зависть и в стыд.

Дарий первенства жаждал, и много преданий

Есть о том, как с царя он потребовал дани.

Но румиец, правленья державший бразды,

Предпочел примиренье невзгодам вражды:

С тем, которому счастье прислуживать радо,

В пререканье вступать неразумно, не надо.

Он послал ему дань, чтоб от гнева отвлечь,

И отвел от себя злоумышленный меч.

Дарий — был ублажен изобилием дара.

Царь — укрыл нежный воск от палящего жара.

Но когда Искендера година пришла,

По-иному судьба повернула дела.

Он ударил копьем, — и, не ждавший напасти,

Дарий тотчас утратил всю мощь своей власти.

Старцы Рума составили книгу свою

Про отшельницу,[361] жившую в этом краю.

В день, когда материнства был час ей назначен,

Муж был ею потерян и город утрачен.

Подошел разрешиться от бремени срок,

И мученьям ужасным обрек ее рок.

И дитя родилось. И, в глуши умирая,

Мать стонала. Тоске ее не было края.

«Как с тобой свое горе измерим, о сын?

И каким будешь съеден ты зверем, о сын?»

Но забыла б она о слезах и о стоне,

Если б знала, что сын в божьем вскормится лоне.

И что сможет он власти безмерной достичь,

И, царя, обрести тьму бесценных добыч.

И ушла она в мир, непричастный заботам,

А дитяти помог нисходящий к сиротам.

Тот ребенок, что был и бессилен и сир,

Победил силой мысли все страны, весь мир.

Румский царь на охоте стал сразу печален,

Увидав бледный прах возле пыльных развалин.

И увидел он: к женщине мертвой припав,

Тихий никнет младенец меж высохших трав.

Молока не нашедший, сосал он свой палец,

Иль, в тоске по ушедшей, кусал он свой палец[362].

И рабами царя — как о том говорят —

Был свершен над усопшей печальный обряд.

А ребенка взял на руки царь и, высоко

Приподняв, удивлялся жестокости рока.

Взял его он с собой, полюбил, воспитал,—

И наследником трона сей найденный стал.

Но в душе у дихкана жила еще вера

В то, писал он, что Дарий — отец Искендера.

Но сличил эту запись дихкана я с той,

Что составил приверженец веры святой[363],

И открыл, к должной правде пылая любовью,

Что к пустому склонялись они баснословью.

И постиг я, собрав все известное встарь:

Искендера отец — Рума праведный царь.

Все напрасное снова отвергнув и снова,

Выбирал я меж слов полновесное слово.

Повествует проживший столь множество дней,

Излагая деянья древнейших царей:

Во дворце Филикуса, на царственном пире,

Появилась невеста, всех сладостней в мире.

Был красив ее шаг и пленителен стан,

Бровь — натянутый лук, косы — черный аркан.

Словно встал кипарис посреди луговины.

Кудри девы — фиалки, ланиты — жасмины.

Жарких полдней пылала она горячей…

Под покровом ресниц мрело пламя очей.

Ароматом кудрей; с их приманкою властной,

Переполнился пир, словно амброю страстной.

Царь свой взор от нее был не в силах отвлечь,

Об одной только дивной была его речь.

И в одну из ночей взял ее он в объятья,

И настал в жаркой мгле миг благого зачатья.

Словно тучей весенней провеяла мгла

И жемчужину в глуби морской зачала.

Девять лун протекло по стезям небосклона,

Плод оставил в свой час материнское лоно.

В ночь родин царь велел, чтоб созвал звездочет

Звездочетов, — узнать, как судьба потечет,

Чтоб открыл ему тайну, чтоб в звездном теченье

Распознал звездных знаков любое значенье.

И пришел предсказателей опытных ряд,

Чтоб вглядеться в тот мир, где созвездья горят.

И, держа пред собой чертежи и приборы,

На движенья светил старцы подняли взоры.

В высшей точке горело созвездие Льва,

На предельный свой блеск обретая права.

Многозвездный Овен, вечно мчащийся к знанью,

Запылав, устремился от знанья к деянью.

Близнецы и Меркурий сошлись, и, ясна,

Близ Тельца и Венеры катилась луна.

Плыл Юпитер к Стрельцу. Высь была не безбурна:

Колебало Весы приближенье Сатурна.

Но воинственный Марс шел и шел на подъем

И вступил в свой шестой, полный славою, дом.[364]

Что ж мы скажем на то, что явили созвездья?

Небу — «Слава!». Завистникам — «Ждите возмездья!».

Не дивись же, что звездным велениям в лад

Из ростка распустился невиданный сад.

Звездный ход был разгадан по древним примерам,—

И пришедшего в мир царь назвал Искендером.

Ясно старцам седым семь вещали планет,

Что возьмет он весь мир, что преград ему нет.

Все сказал звездочет обладателю Рума,

Чтоб ушла от Владыки тревожная дума.

В предвкушении благ, славой сына прельщен,

Казначея призвав, сел Владыка на трон.

В светлом сердце царевом тревоги не стало,

И просящим он роздал сокровищ немало.

Славя Месяц душистый, надежд не тая,

Пил он сладкие вина в саду у ручья.

И подрос кипарис, и негаданно рано

Встал на ножки, ступая красивей фазана.

Он из люлечки к луку тянулся; к коню

Он с постельки бросался, подобный огню.

У кормилицы стрел он просил, и в бумагу

Или в шелк их пускал. Проявляя отвагу,

Вырос крепким и, отроком ставши едва,

Выходил он с мечом на огромного льва.

И в седле властно правил он, будто заране

Он бразды всего мира сжимал в своей длани.

Обучение Искендера

Дай мне, кравчий, с вином сок целительных трав:

Хоть стремился я в рай, пил я горечь отрав!

Иль всплывет мой челнок, верный путь выбирая,

Иль пойду я на дно, и достигну я рая.

* * *

Отвергающий алчности шумный базар

Принимает весь мир, — как живительный дар.

Он достаток найдет, — нет блаженней удела,

Чем нести мерный труд ежедневного дела.

Будет радость ему долгим веком дана,

Если сдержит он ход своего скакуна.

Он добро расточать не желает без счета

И не ведает вечного скупости гнета.

Все жалеть — это жить в тесноте и с трудом.

Ничего не жалеть — бросить в печку весь дом.

Делай благо себе и родимому дому

Только так, чтоб не делать плохого другому.

Летописец из книги о царствах былых

Взял рассказ, — и его я влагаю в свой стих.

Филикус, осененный судьбою удачной,

Разодевший все царство в наряд новобрачный,

Мудрым сыном был горд; был обрадован он

Тем, что честью владык Искендер наделен,

Что в очах Искендера сиянье блистало,

То, которым блистать его сану пристало.

Всех достойных отцов тем гордятся сердца,

Что достоинством отпрыск достоин отца.

«За науки, мой сын! Высшей ценности камень

Только после граненья проявит свой пламень».

Никумаджис премудрый[365], а был он отцом

Аристотеля — начал занятья с юнцом.

Сердце отрока речи премудрой внимало,

И наук изучаемых было немало.

Строй всех царственных дел, изощренность искусств,—

Все для силы ума, для кипения чувств.

Царский сын привыкал к тем наукам служенью,

Размышленье над коими — путь к постиженью.

Мудрый старец жемчужину мира повел

В полный славою звездной возвышенный дол.

Он открыл ему высшее. Много ли встретим

Тех, кому довелось открывать это детям?

Целый год достославный царевич свой слух

Лишь к наукам склонял; был он к прочему глух.

Острым разумом в глуби наук проникая,

Он блистал, острословьем людей увлекая.

Аристотель, с царевичем вместе учась,

Помогал ему; крепла их братская связь.

Были знанья отца не к его ли услугам?

И делился он ими с внимательным другом.

Никумаджис, наставник, увидеть был рад,

Что царевича разум — сверкающий клад.

И усилил старанье он в деле науки,—

Ведь сокровища клада дались ему в руки!

Видя небом царевичу данный указ,

Он проник в него зоркостью пристальных глаз.

Пожелав, чтоб и сын упомянут был тоже

В том указе, который всех кладов дороже,—

Вместе с сыном вступил он под царственный кров,

С речью важной и полной пророческих слов:;

«Ты взрастешь до небес, и тебе станет ведом

Путь на быстром коне от ученья к победам.

Всех неправых мечом ты заставишь молчать,

Ты свою в целый мир скоро вдавишь печать.

О державе твоей будут сонмы преданий.

Семь кишверов тебе вышлют пышные дани,

Все державы земли сделав царством одним,

Примешь в руки весь мир, вечным счастьем храним.

Вот тогда-то припомни былые уроки.

Жадность брось — от нее все иные пороки.

Почитая меня, с моим сыном дружи,

Все, чего он достоин, ему окажи.

Согласуй с его мненьем дела своей славы,

Ибо мудрый советник дороже державы.

Ты — счастливый, а в нем верных знаний полет.

Для счастливого знающий — лучший оплот.

Там, где ценится ум, неусыпное счастье

Тотчас в судьбах правителя примет участье.

И удача, сверкая, умножит свой свет,

Если примет от мудрости должный совет.

Чтоб достичь до луны многославным престолом,

По ступеням науки всходи ты над долом».

И царевич дал руку учителю в знак,

Что он выполнит все. И он вымолвил так:

«Верь, лишь только свой трон я воздвигну над миром,

Сын твой будет моим неизменным везиром.

Я советов его не отвергну, о нет!

Размышляя, приму его каждый совет».

Да! Когда для него стало царство готово,

Искендер, воцарившись, сдержал свое слово.

Разгадал Никумаджис — глава мудрецов,—

Что дитя это сломит любых гордецов,

И чертеж ему дал,[366] — тот, в котором для взора

Были явственны знаки побед и позора.

«Все, — сказал он, — исчисля, вот в эти лучи

Имя вражье и также свое заключи.

В дни войны ты все линии строго исследуй,

Узнавая, чей круг обозначен победой.

Увидав, что врагу служат эти черты,

Устрашайся того, кто сильнее, чем ты».

Мудрый труд почитая услугой большою,

Взял чертеж Искендер с благодарной душою.

И в грядущем, средь бурных и радостных дней,

Он заранее знал о победе своей.

Так он жил, преисполнен огня и терпенья,

И котлы всех наук доводил до кипенья.

И затем, что он к мудрости был устремлен,

О всех старцах премудрых заботился он.

В деле каждом считался он с мастером дела,—

Потому-то удач и достиг он предела.

А царевича сверстник, наперсник и друг

Изучал всех искусств обольстительный круг.

Очень ласковым был он всегда с Искендером,

В дружелюбье служа ему должным примером.

И не мог без него Искендер повелеть

Даже слугам на вертел насаживать снедь.

К Аристотелю шел он всегда за советом,

Все дела озарял его разума светом.

И над высями гор продолжал небосвод

Свой извечный, крутящийся, медленный ход;

И ушел Филикус из пристанища праха,

И наследного свет заблистал шаханшаха.

Что есть мир? Ты не чти его смертных путей.

Уходи от его кровожадных когтей.

Это древо с шестью сторонами четыре

Держат корня.[367] Мы, пленники, распяты в мире.

Веют вихри, и листья на дереве том

Увядают, — и падает лист за листом.

Любование садом земным скоротечно.

Нет людей, что в саду оставались бы вечно.

И взрастают посевы своею чредой.

Всходит к небу один, смотрит в землю другой.

Ты желаешь иль нет, — здесь не будешь ты доле,

Чем другие. Не думай о собственной воле!

У людей своевольных — так было досель —

На базаре воры вырезают кошель.

Ты у мира в долгу — всех гнетет он сурово.

Что ж! Отдай ему долг и уйди от скупого.

* * *

Шорник шел с кузнецом; их задача была

Получить старый долг от больного осла.

Сбросил серый седло со спины своей хилой,

С ног подковы стряхнул с неожиданной силой

И, свободно дыша, все отдавши долги,

Отдохнул. Смертный! Так же себе помоги!

Пылен путь бытия. Без печали и страха

Кинь свой долг и уйди от пылящего праха.

Искендер восходит на трон отца

После смерти Филикуса Искендер восходит на престол. Он поддерживает справедливость, установленную отцом, и сохраняет мир со всеми соседями, мудро предпочитая войне уплату дани Дарию. Далее Низами описывает мощь Искендера, которую он проявляет, лишь охотясь на львов, его мудрость, говорит о его щедрости и о всеобщей любви к нему. Искендер постоянно прислушивается к советам Аристотеля.

Египтяне приносят Искендеру жалобу на насилия зинджей

Ко двору Искендера прибывают посланцы из Египта. Они горько жалуются: на их страну напали чернокожие зинджи и чинят в ней насилия. Они молят Искендера о помощи. Искендер, заступник всех угнетенных, несмотря на страх перед несметными полчищами зинджей, решает выступить. Аристотель предсказывает ему победу. Следует описание движения войск.

Поход против зинджей. Гибель Тутиануша

Любимец Искендера, его молодой приближенный, красноречивый, мудрый и смелый Тутиануш отправляется гонцом к предводителю зинджеи. Искендер поручает ему напугать предводителя и заставить его повернуть войско вспять. Рассвирепевший царь зинджеи велит отрубить Тутианушу голову и выпивает чашу его крови. Войско Искендера в страхе.

Хитрость Искендера[368]

И везира призвал царь великого Рума,

Чтоб открыть ему все, что таит его дума.

«Стынет войска душа, хоть была горяча,

Стала боем сыта, не вкусивши меча.

Где ж мои храбрецы? Все обдумаем строго,

В битвах всадник один сделать сможет немного.

Больше нет в моем войске бестрепетных душ,

Потому что убит был наш Тутиануш.

Всех смутил этот зиндж, выпив страшную чашу,

Страх объемлет и пеших, и конницу нашу.

Если все мое войско в испуге, — к чему

Прибегать мне напрасно к мечу своему?

Коль румийцев страшиться враги перестанут,—

Как слоны боевые в бою они станут.

Укажи мне уловку, чтоб зинджеи опять

Устрашить и в бою опрокинуть и смять.

Я в нежданной беде! В деле горестном этом

Помоги мне! Приди ко мне с мудрым советом».

И, исполненный опыта, знающий мир,

Так сказал Искендеру премудрый везир:

«Государь! Твой рассудок — твой верный водитель,

Слава — спутница, меч — нападающий мститель.

Сотворивший весь мир и надир и зенит —

Пусть водителя дивного вечно хранит!

Пусть твой путь по горам, по равнинам и водам

Бирюзовым всегда осеняет он сводом!

Зинджи — змеи, считать их за равных — обман.

Каждый зиндж — это черный и злой Ариман.

Не дивись, что румийцы, увидя их скулы,

Заметались: мы — рыбы, а зинджи — акулы.

Смерть в полоне — страшна. Примиримся ли с ней?

Людоедство, однако, всем людям — страшней.

Помирись мы с собачьими, злыми сердцами,—

Нас мудрец ни один не сочтет мудрецами.

Если мы отойдем, не вступив с ними в бой,

Отдадим целый мир мы врагам на разбой.

Если в недруге нашем пропала б отвага,

Мог узреть бы в посланце немало он блага.

Но в нем разума нет, нет препятствий для зла,

И убьет он, бесспорно, любого посла.

Надо, хитро за ними последовав следом,

Стать на время тебе в их глазах людоедом.

Надо несколько зинджей схватить на пути,

И связать, и тайком в твой шатер привести.

Пусть их наземь швырнут пред властителем Рума;

Притворись, что душа твоя зла и угрюма.

Повели, чтоб снесли одну голову с плеч

И послали в поварню зажарить иль спечь.

Иль воскликни по-зинджски: «Пусть лакомство это

Будет быстро в поварне на вертел надето!»

И пускай твой приказ будет стольнику дан,

Чтоб отобран был поваром черный баран.

И пусть блюдо тебе с головою барана

Подадут без костей. Не узнают обмана.

Кожу черную рви и с глотками вина

Жуй ее, наслаждаясь, она ведь вкусна.

И мозги ты потребуй и молви: «О, чудо!

Несравнимо ни с чем это нежное блюдо!

Если б раньше я знал эту сладкую снедь!

Да! Прославленный повар мой должен краснеть,

Что откармливал мне только белых! Отныне

Жарьте мне только зинджей! Их много в пустыне…»

Пусть проведает царственный их людоед,

Что и ты — людоед. Пусть боится он бед!

В опасенье расстанется с яростным жаром,

Ведь железо железным смягчают ударом.

Если выполним ловко мы этот прием,

Чернокожих воителей мы разобьем.

Нам волками указана волчья повадка.

Глупость глупостью гни, — это верная хватка».

Приказал Искендер, чтобы воинов ряд

Для набега сомкнулся в единый отряд.

Надо пленных добыть. Те, что будут в отряде,

Пусть у самых дорог притаятся в засаде.

Смельчаки снарядились; недолго вдали

Оставались, — и пленных они привели.

Царской ставки начальник их принял и сразу

Их направил к царю, повинуясь указу.

Были злобны их лица, насуплена бровь,

А на черных затылках — багровая кровь.

Царь, похожий на льва, весь порыв исступленья,

Словно лев, в чьих когтях сжата шея оленя,

Зарычал и велел, страшно хмуря свой лик,

Одному из плененных снять голову вмиг.

Сняли голову, крикнули повару: «Живо

Приготовь для царя!» И пошли торопливо,

И сказали в поварне подробно о том,

Что на блюде царю поднести золотом.

Задрожали, увидев сей царский обычай,

Те, что стали такого владыки добычей.

Повелел государь, будто кончив труды,

Чтоб циновку постлали ему для еды.

И внесли ему то, что решили заране

(Ведь внимающий помнит о черном баране).

И в глазах у царя словно ярость была.

Рвал он мясо, как лев, рвущий шкуру осла.

И, насытившись, чмокал губами: он мяса,

Мол, не ведал вкусней. «Надо взять для припаса

Больше зинджей, — он молвил, — так зинджи вкусны,

Что мне яства другие совсем не нужны.

Чтобы окорок зинджский всегда мне давали!

Снедь, подобную этой, мы сыщем едва ли!»

Так баранье жаркое съел доблестный шах,

Ввергнув зинджей обманом в мучительный страх.

Напугав их змеиной повадкой своею,

Царь пустил этих змей к их верховному змею.

И к царю чернокожему зинджи толпой

Прибежали и подняли горестный вой:

«Не людской он породы! Он злей крокодила!

Это лапа дракона наш край захватила!

Так «зинджатину» ест он, как мы, — о, печаль! —

Сами зинджи, едим только вкусный миндаль.

Так он голову зинджа, отрезав от стана,

Поедает, как мы поедаем барана».

Все кричат и вопят, но кричи не кричи —

Темный войлок полез из-под яркой парчи.

Черный вождь приуныл. И, пылавшее ало,

Пламя черных вояк, закрутясь, потухало.

Второе сражение с зинджами

Жестокая битва. Из войска зинджей выходит вперед людоед, великан Зерачс, с костяным копьем в руках. Он убивает подряд семьдесят румских витязей. Тогда в бой вступает сам Искендер. Одним ударом палицы он убивает Зераче. Вслед за ним он поражает насмерть еще нескольких зинджских богатырей.

Третье сражение с зинджами. Бой с Пеленгером

Снова жестокий бой. Румийцы изнемогают под натиском зинджей. Тогда в бой вступает сам Искендер. Он прорывает боевые порядки зинджей и вступает в единоборство с их царем Пеленгером. Противники столь могучи, что они долго не могут одолеть один другого. Наступает ночь.

Четвертое сражение с зинджами и победа Искендера

Наутро сражение продолжается. Искендер снова проявляет чудеса силы и храбрости. От его руки пал сам Пеленгер. Войско зинджей разбито. Зинджи просят пощады. Искендер захватывает в стане зинджей несметные сокровища. Затем он, только что сам смело сражавшийся, объезжает поле битвы, смотрит на тела павших и скорбит об этих безвинно убитых.

Возвращение Искендера после победы над зинджами

Искендер щедро раздает своим воинам захваченные в стане зинджей сокровища. После победного пира войско отправляется домой. По дороге Искендер останавливается в Египте. У моря он закладывает город — Александрию. Затем он посылает сказочно щедрые подарки Дарию, которому все еще платит дань. Дарий вместо благодарного чувства охвачен завистью. Он отправляет Искендеру грубое послание. Искендер оскорблен, но пока молчит.

Искендер обдумывает, какой силой обладает Дарий,и получает предсказание победы

Дай мне, кравчий, вина, — мне с вином веселей!

Исцеляют вином всех недужных мужей.

Я вином опьянюсь, позабыв о кручине;

Блещет солнечный свет в его ярком рубине.

* * *

Люди ищут; желания свойственны им.

Этот — к морю, тот — к жемчугу страстью томим,

Но не вижу людей — хоть не стал я незрячим,—

Устремленных к учителю сердцем горячим.

И вот я, соловей, тем прохожим не рад,

Что в словах назиданья не ищут отрад.

Этой песни своей утешаемый ладом,

Не стремлюсь я к морям, к их неверным усладам.

И когда я, на миг сад покинувши свой,

Поднимаю в руке апельсин огневой[369],—

Ни хмельных я, ни жаждущих трезвых, которым

Мог бы дать этот плод, не найду своим взором.

И тогда, под охрану тенистых оград,

Возвращаюсь я снова в свой радостный сад

И, предавшись его благодатным отрадам,

Услаждаю свой разум живительным садом.

* * *

Вняв мобедам древнейшим, повел свой рассказ

Мастер слов, за алмазом гранящий алмаз:

Черных зинджей сломивший, достигнувший цели,

Отдыхал Искендер, и царя лицезрели

То вкушавшим отраду спокойного сна,

То с веселою чашей хмельного вина.

В день веселый Новруза склонившийся к чаше

Царь поющим внимал, и звучали все краше

Звуки песен, — и сладких напитков ключи

Кравчий лил в его чашу в отрадной ночи.

Исполнять все желанья — единственным делом

Это стало царю, с его светлым уделом.

И Воитель, пред кем преклонялись цари,

Пировал безмятежно до самой зари.

И среди мудрецов, с ним пирующих рядом,

Он весь мир озирал справедливости взглядом.

И беседу вели, струнный слушая звон,

Аристотель — над кубком, над чашей — Платон.

И, ласкавшую слух красотою размера,

Пел певец свою песнь про царя Искендера:

«О защитник и царь, все печали забудь!

Будь венчанным всегда! Вечно радостным будь!

Пей за счастье свое только чистые вина.

Для чего то вино, где воды половина?

Время дней молодых для услады дано.

Словно пурпур, горит огневое вино.

Если юность дана, — все исполнено блага.

С нею вечно дружна виноградная влага.

Если выполнил все твой сверкающий меч,—

Должен сердце свое ты к усладам привлечь.

Под защиту свою взять весь мир тебе надо.

Людям в каждом краю в этом будет отрада.

Тронул черных, о царь, — ты и белых затронь![370]

Для стремлений твоих пегий надобен конь.

Весь наш мир ты займи — он тебе предназначен,—

Стяг всей власти возьми, — он тебе предназначен».

От всей дани врагов и даров египтян

Искандер ликованием был обуян.

Он подумал: всех недругов, поздно иль рано,

Он повергнет и дани возьмет с Хорасана.

В Руме, в Сирии, полный играющих сил,

Он бы всех своей дланью легко поразил.

Чтобы Дарий на дань уже не был в надежде,

Все просил он обратно, что дал ему прежде.

Юной силою полон был царь Искендер.

За кишвером решил покорить он кишвер.

Не унизит он впредь ему данного сана!

Препоясался царь на сверженье Ирана.

Если дерево мощно возносит главу,

Рядом с ним все деревья теряют листву.

Как-то раз на охоте, у горных подножий,

Ехал царь; был он весел, а день был погожий.

И, покинувши степи, преследуя дичь,

Поднялся он на взгорье, чтоб цели достичь.

Так сияя, как солнце, в величье веселом,

Он скакал по горам и по низменным долам.

И когда он поднялся на выступы скал,

Где меж дичи обильной, стреляя, скакал,—

На скале он заметил — дрались куропатки.

Никогда он не видывал яростней схватки!

Эта — клювом бьет в лоб, та — неистово, зло

Рвет когтистою лапою вражье крыло.

К ним пригнавши коня, на обрыве высоком

Их разглядывал царь своим пристальным оком.

Так дрались куропатки, сраженьем горя,

Что спугнуть не смогло их движенье царя.

«Что вселило в них ярость?» — подумал Великий,

В удивленье большом бой увидевши дикий.

Выбрав птицу, ей дав свое имя, судьбу

Он свою вопрошал. Он смотрел на борьбу.

Про другую из птиц тихо вымолвив: «Дарий»,—

Думал царь о борьбе и о каждом ударе.

Долго птицы дрались. Та и эта — смела,

Но победа одной все же близкой была.

Победила, конец положившая бою,

Та, которую царь счел своею судьбою.

И, увидев свой рок в этом лютом бою,

Счел он верной грядущую славу свою.

Горделиво встряхнувшись, расправила крылья

Победившая птица, взлетев без усилья.

Но не знала она о могучем орле.

Он ей шею свернул. Он стерег на скале.

Что ж! Душа Искендера не стала угрюма:

Вмиг печаль отогнал царь великого Рума.

Дух и тело — ничто! Что их скорби и гнет?

Столь отраден царю был победный полет!

Поведет его рок по счастливому следу!

Дарий будет сражен! Царь предвидел победу,

Хоть он ведал, что счастья победного дни

Ненадолго блеснут: ненадежны они.

Прорубили меж скал этих некогда люди

Арку дивную, — всюду твердили о чуде,—

От нее, что вздымалась в заоблачный свет,

Получал вопрошающий громкий ответ:

Гулким голосом скал, схожим с гулом потока,

Открывалось ему предвещание рока.

И велел Искендер, чтоб ученый сыскал

Все грядущее в вещем звучании скал,

Чтобы стал ему срок схваток яростных ведом,

Чтоб узнал — приведут ли сраженья к победам.

И спросил у гудящего свода мудрец

О войне и каков ее будет конец.

Не на горе ли царь предан ярому пылу:

Он могучего Дария сломит ли силу?

«Сломит силу», — послышалось. Этот ответ

Заключал предвещанье и должный совет.

И царю этот край, эти вещие горы

Стали твердой и мощною точкой опоры.

И погнал он коня от равнин и от скал,—

В край веселых пиров в тот же день прискакал.

И созвал он совет. Кипарисом красивым

Он казался, и ликом сиял он счастливым.

Он повел свою речь о содеянном им

И о том, что в сражениях непобедим.

«Если я, в своей силе прекраснее бури,

Свой приподнял венец до небесной лазури,

Для чего вымогателям дань посылать?

Для чего унижаться и мира желать?

Что мне Дарий! И в чем для победы препона!

Славный трон мой не хуже иранского трона!

Он в венце? Ну так что же! А я вот — с мечом,

Если есть у нас меч, и венец мы возьмем!

На меня пусть он бросит огромные рати!

Пусть! Защита — в дарованной мне благодати.

Надо мною небес распростерлась рука,

Путь мой праведен, единодушны войска.

Те войска, что я шлю на моря и на сушу,

Представляют собой неделимую душу.

Расколоться скале, если трещина есть.

От раскола в войсках гибнет ратная честь.

Мне поможет судьба. Что ж я медлил дотоле?

Поднимусь и воссяду на вражьем престоле.

Мне ли данником Дария следует быть?

То, что подать мы слали, пора позабыть.

О мужи хитроумные, молвите слово!

Нет ли в помысле этом чего-либо злого?

Вы для распри с Ираном найдите предлог,

Вы откройте мне все, чтобы взвесить я смог».

Те, что видят великих деяний исходы,

Стали славить царя благотворные годы:

«До поры, пока в звездах течет небосвод

И судьбу предвещает их медленный ход,

Да блестишь меж созвездий ты вечною славой,

Словно месяц, являя свой лик величавый!

Проницателен ты, ты прозреньем силен,

И небесною благостью ты осенен!

Будь повсюду, где б ни был, единым владыкой

И, чего б ни искал, будь с добычей великой!

О исполненный знанья! О мудрости свет!

Нам судьбой указуется должный ответ.

Вот решенье. Оно всем нам кажется верным:

Ты не действуй, о царь, в нетерпенье безмерном.

Выжидай, — ведь когда этот выступит враг,

Быстрым сдержишь мечом его дерзостный шаг.

Вскинешь меч — и твой враг — ты ведь небу дороже —

Потеряет свой меч, да и голову тоже.

Если к мощному льву устремится олень,—

Жертву примет земля в этот яростный день.

Дарий мощен в пирах. Если ж выйдет он к бою,

То ручьем его кровь потечет пред тобою.

Больше войска, чем он, ты сумеешь собрать.

Ты возьмешь с него дань, коль сильней твоя рать.

Ты спешишь в долы зинджей, к пустыне их дальней,

Он спешит в тесноту знойной, сладостной спальни.

Ты — в заботах о вере, он — сеет обман.

Ты — крылатый архангел, а он — Ариман.

Ты — с мечом, он — с вином. Вас равнять мог бы кто же?

Ты — врагов подавлял, он — продавливал ложе.

Справедлив ты и благ, злее молота он.

Ты — для славы весы, а для золота — он.

Ты — не дремлешь, о царь, он — простерт без сознанья.

Ты — рождаешь добро, он — рождает страданья.

Знаем всё о войсках его, о городах.

Нет к нему тяготения в добрых сердцах.

Он добьется своим притеснением ярым:

Встанет мрак над его отшумевшим базаром.

А за ласки твои, за твой праведный суд

Все до неба седьмого тебя вознесут.

Для чего же в борьбе изнуряться напрасной?

Ложь сама погибает от правды прекрасной.

Твое счастье с тобою. Светло впереди.

На престоле своем безмятежно сиди.

Ты к корыстным делам проявляй безучастье.

Нет победы в деньгах, не в имуществе — счастье.

Только смелый царит, прославляясь навек.

Все иное — ничто, и ничто — человек.

Ведь не каждый возвысится. Помнить мы будем

Только тех, кто для блага является к людям.

Грозный лев потому стал подобьем царей,

Что добычей своей наделяет зверей.

Что тебе города, и вершины, и степи,

Если, мир обретя, ты замкнешь его в цепи?

Завоеванный мир можешь благом назвать,

Если занял весь мир, чтоб его раздавать.

Благородный повсюду находит помогу.

Не уходит никто за ничтожным в дорогу.

И тому, у кого лишь сырая квашня,

Хлеб готовый дадут до ближайшего дня.

Мы с тобой в нашем царстве величьем владеем.

У врага — только клад, охраняемый змеем.

Он — что гром, ты же молний разящих полет.

Он — хранитель казны, ты — источник щедрот.

Твой отец был что лев. Хоть исполнен был чести,

Непоспешно за меч он хватался для мести.

Ловчий львов! Ничего ты врагу не спускал,

Извлекая мечом кровь из каменных скал.

И когда сотни зинджей, подняв свои дроты,

На тебя, словно дивы, стремили полеты,—

Пред тобою, как твой изобильный улов,

Что метнули они? Только сотни голов!

Если ты встал горой перед черным потоком,

Ты посмотришь на капли презрительным оком.

Крокодилу, сломившему злого слона,

Не для трудных сражений косуля дана.

Ведь онагры бегут, тигров тронуть не смея,

Не пойдет муравей на могучего змея.

И орлу, на ягнят устремившему взгляд,

Лишь пустая забава — налет на цыплят.

Тот, кто прахом рожден, пред избранником-шахом

Повелением неба становится прахом.

Ты — носитель всевластья, и мнится всем нам:

Недруг — рана земли, ты — целебный бальзам.

Так о славе твоей свод промолвил всезвездный,

Что твой враг не избегнет назначенной бездны.

Так он ясно сказал, что в грядущей борьбе

Одоленья венец предназначен тебе.

И когда в свой чертеж ты вглядишься,[371]

Всеславиый, То большую победу увидишь ты явной.

В дни, когда Пеленгер, черных зинджей глава,

Обладал еще силою черного льва,

Мы исчислили все надлежащие числа

И узнали: над ним злая гибель нависла.

Если то исчисленье нам все предрекло,

То и ныне добро мы предвидим и зло».

Вняв благим пожеланьям и слову совета,

Царь готовиться стал к покорению света.

И везде, где он брался за чашу иль меч,

Предвещала добро ему звездная речь.

Указаний счастливых ищи, ведь готово

Послужить нам на благо счастливое слово,

Но о знаках недобрых не лучше ль молчать?[372]

Пусть же все их укроет молчанья печать.

Ученые делают для Искендера зеркало

Виночерпий, приди! Дух поникнувший мой

Ты пурпурным вином от печали омой.

Дай в саду моем травам сияньем единым

Заблестеть с этим сладким и ярким рубином!

* * *

Есть блаженные дни: чуть развеется мгла,

В твои мысли проникнут благие дела,—

И все то, что создашь, что упрочишь с отрадой,

В долгой жизни твоей тебе станет наградой.

Из тумана предчувствий поднявши чело,

Зришь по звездам: грядущее будет светло.

И во мраке заблещет нам радостный случай:

Светлый дождь посылается сумрачной тучей.

Двери помощи, друг, пред собой не закрой,

И тоска и печаль нам полезны порой.

Наши тяжкие вздохи — источник надежды:

Внемлет им сам господь, к нам склоняющий вежды.

Ты не хмурь свои брови в предчувствии бед,—

Посмотрись лучше в зеркало славных побед.

* * *

Блеск румийской парчи возвратя восприятью,

Так рассказчик начало скрепляет печатью:

Когда смог Искендер всех к румийцам привлечь,

Миру зеркалом стал его царственный меч.

Чтоб земля, как невеста, надела уборы,

Ведь бросать на свой образ ей надобно взоры.

До царя Искендера не знали зеркал,

Но указ его царский к ним путь изыскал.

Серебро вместе с золотом сплавили. Сплаву

Дали блеск. Налощили поверхность на славу,

Но хоть сплав и сиял золотистым огнем,

Отражения чистого не было в нем.

Мастера много разного брали металла,

И негодный металл их рука отметала,

Но железо[373], им всем с отраженьем представ,

Доказало, что в нем есть им нужный состав.

И ковач, помышляя о зеркале плоском,

Создал гладь, отражавшую все своим лоском.

Чтя весь мир, взял художник сверкающий лист

И увидел, что мир в нем и ясен и чист.

Но нашли очерк зеркала все же не сразу,

В нем неверным сперва все мерещилось глазу.

В узком зеркале — узкий увидели лик,

А в широком — широкий пред взором возник.

И четыре угла не годились. И странным

И неточным был мир на листе шестигранном.

И для зеркала круглое было дано

Очертанье. Таким и осталось оно.

Как бы круглое зеркало длань ни вздымало,

Отражение в нем не менялось нимало.

Так железо, блистающим водам под стать,

Царь принудил в созданье своем заблистать.

Если смотришь ты в зеркало, — значит, примера

Все еще не забыл ты царя Искендера.

В день, когда в круглом зеркале грубый состав

Стал сиять и железо смягчило свой нрав,

Первым царь поглядел на поверхность благую.

Изумила одна драгоценность другую,—

И, лица своего увидавши овал,

Краю зеркала царь поцелуй даровал.

И невесты с тех пор — есть на то указанья —

Перед свадьбою зеркалу дарят лобзанья.

Дарий требует от Искендера дань. Ответ Искендера

Искендер пирует в кругу мудрецов. Прибывает посол от Дария с требованием дани, которую Рум издавна платит Ирану. Искендер в гневе отказывается платить дань и говорит о своей мощи и своем величии. Посол возвращается к Дарию с этим ответом. Дарий вновь посылает его к Искандеру с символическими дарами: Прибыв ко двору Искендера, посол вручает ему човган и мяч и говорит, что Искендер еще дитя и ему «забава пристала». Затем он рассыпает перед Искендером зерна кунжута и передает слова Дария: «Чтоб войска мои счесть, сосчитай эти зерна». Искендер же в этих символах видит предзнаменование своей победы — мяч схож с земным шаром, и, следовательно, он, Искендер, будет владыкой мира. Затем он приказывает принести птиц, которые тут же склевали все зерна кунжута. В ответ он посылает Дарию зерна руты, как знак того, что у него войск еще больше… Дарий собирает огромное войско и идет на Рум.

Искендер готовит войско для войны с Дарием

Войско Дария вторгается в Армению. Лазутчики советуют Искен-деру ночью внезапно напасть на иранцев. Он отвергает этот совет, говоря: «Побеждает не тайно дневное светило». Он собирает огромную рать — шестьсот тысяч воинов. Готовясь к бою, Искендер созывает военный совет. Если мы не разобьем Дария, говорит он, мы погибнем, а если разобьем и свергнем его, нарушим справедливость, ибо Дарий — законный правитель. Советники отвечают Искендеру, что Дарий — насильник и притеснитель в своей стране, подданные его ненавидят и жаждут его свергнуть, таким образом, победа над ним справедлива. Нужно быть готовым к бою, говорят они, но первым нападать не следует… Искендер ведет войска под огромным синим стягом, на котором вышит дракон.

Дарий обсуждает со своими вельможами действияпротив Искендера

У Дария военный совет идет совсем иначе, чем у Искендера. В ответ на вопрос шаха о том, как сразить непобедимого македонца, советники в страхе молчат, зная, что Дарий не любит никаких советов. Наконец, престарелый витязь Ферибурз решается заявить шаху, что известно древнее предсказание о победе некоего румийца над иранцами и падении иранской державы. Лучше не вступать в бой с румийцем Искендером, говорит Ферибурз, лучше помириться с ним. Дарий втайне испуган словами Ферибурза, но внешне его охватывает приступ ярости. Он набрасывается на старого воина, называя его болтливым стариком с прогнившими мозгами, похваляется, что сломит заносчивого юнца Искендера одним ударом. Злобными речами он старается унизить своего опасного противника. Мир победе, говорит Дарий, может предпочесть только старик, неспособный воевать. Ферибурз пытается лестью успокоить Дария, но разгневанный царь зовет писца и диктует ему письмо Искендеру, исполненное яда.

Письмо Дария Искендеру с угрозами и упреками

Дарий посылает Искендеру письмо, в котором бахвалится своей мощью и, угрожая уничтожить его и румийское войско, предлагает ому покориться.

Ответное письмо Искендера Дарию

Искендер пишет Дарию, что все они лишь рабы всемогущего Аллаха и только он держит в своей руке судьбы мира, и поэтому еще неизвестно, кому будет дарована победа в предстоящей битве. Искендер напоминает Дарию, что тот первый двинул против него войска, и предлагает покончить ссору миром. Дарий, получив письмо, отдает приказ войскам начинать битву.

Бой Дария с Искендером при Мосуле

Огромные войска Дария и Искендера построены одно против другого. Воины, страшась жестокой сечи, еще надеются на мир, но их предводители неумолимы. Начинается сражение. И Дарий и Искендер — в самой гуще схватки. Искендеру едва удается спастись от яростного натиска воинов Дария. Румийцы с трудом устояли. Наступает ночь. К Искендеру приходят два полководца Дария и предлагают ему за награду убить деспота, много раз оскорблявшего их. Искендер не верит им, осуждает их и все же дает согласие:

Но ведь каждый любое предпринял бы дело,

Лишь бы только несчастье врагов одолело.

Победа Искендера над Дарием и смерть Дария

Круговой своей чаши, о кравчий, огнем

Дай сиянье всему, я мечтаю о нем:

Этот пламень сжигает в рубиновой чаше

Все печали, что в сердце мы приняли наше.

* * *

Хоть на этой земле нам отраден привал,

Но спешащий коня сам огнем подковал.

Две калитки в саду, столь отрадном для взора,

Но железного нет на калитках затвора.

Ты, в калитку войдя, оглядись: впереди

Есть другая калитка; побудь, — и уйди.

Не безмерно люби ароматную розу,

Неизбежной разлуки припомни угрозу.

Береги свой счастливый, свой нынешний день.

Все былое — ничто, все грядущее — тень.

Этот путь не для радости нам назначали,

А, быть может, для горести и для печали.

Пригласили на свадебку ослика — он

И воды натаскал, и мешком нагружен.

* * *

Вот что этому вслед стихотворцем радивым

Было явлено всем в его слове правдивом:

Светлый день отснял, и покровом густым

Скрыл его полыханье полуночный дым,

И луною, чтоб радовать смертные очи,

Приукрасился сумрак спустившейся ночи.

На переднем краю всех частей войсковых

До утра были зорки глаза часовых.

Караулы кружили, как жерновы. В скалах

Куропаток будили. Немало усталых,

В тяжкой дреме узрев боевого слона,

Застонав, пробуждались от страшного сна.

Отдыхало бойца распростертое тело,

Но забвенье к нему все ж прийти не хотело.

И молились войска, чтобы дольше текла,

Бесконечно текла полуночная мгла,

Чтобы день заслонила она им собою,

Чтобы долго не звал он их к новому бою.

А цари размышляли, томительный гнев

Друг на друга в безмолвии преодолев:

«День взойдет, о своем вспомнив светлом начале,

Чтоб от черного белое мы отличали,—

И мы рядом поедем; на кратком пути

К примирению путь мы сумеем найти.

Повод к поводу, между войсками, по лугу

Проезжая, мы дружбу изъявим друг другу».

Но советники Дарию дали совет,

Угасивший благого намеренья свет.

Не воспринял никто столь возможного блага.

Царь услышал: «Сражайся! Победна отвага!

Ведь румиец поранен; в борении с ним

Превосходство бесспорное мы сохраним.

Выйдем завтра на бой, — и в сраженье упорном

Всех уложим румийцев на поле просторном».

Так сказали одни, а другие мужи

Предлагали дорогу уловок и лжи.

Два злодея за битву свой подняли голос:

«Не падет ни один повелителя волос!»

Но и царь Искендер, под луной, в тишине,

По-иному подумал о завтрашнем дне.

Рядом — опытных двух полководцев подмога,

Но ясна и ему полководства дорога.

И открыл он соратникам душу свою:

«День взойдет — и мы завтра, в Мосульском краю,

Вновь приступим к достойному, к славному бою,

Мышцы нашей души укрепляя борьбою.

Если мы победим — мы над миром царим.

Если Дарий — то царство возглавится им.

Судный день всем живущим неведом грядущий,

Все ж на завтра его нам назначил всесущий».

И лежали бойцы, видя страшные сны,

Предвещаньем и ужасом темным полны.

Двери света раскрылись над ближней горою,

И блеснула вселенная новой игрою:

Просо звезд замесив, мир украсивши наш,

Испекла она в небе горячий лаваш[374].

И войска задрожали, что тяжкие горы,

И в смятенье пришли все земные просторы.

Царь из рода Бахмана, восстав ото сна,

Чтоб удача была ему в руки дана,

Чтоб для боя ни в чем не сыскалось помехи,—

Осмотрел все колчаны, щиты и доспехи.

Сотни гор из булата воздвиг он[375], и клад

Он решил сохранять между этих оград.

Кончив с правым крылом, озаботился левым,

И оно для врага станет смерти посевом.

Крылья в землю вросли: был придержан их пыл.

Недвижим был железный, незыблемый тыл.

Дарий встал в сердцевине отряда, и, вея,

Возвышалось над ним знамя древнего Кея.

Искендер взял на бой свой нетронутый меч,

К смертной схватке сумел он его приберечь.

Всем храбрейшим, овеянным воинской славой,

Приказал он идти у руки своей правой.

Многим лучникам, левой стрелявшим рукой,

Быть он слева велел; и порядок такой

Он назначил для тех, кто и службой примерной,

И всей силой охраною был ему верной:

Вкруг него встать стеною, — не то что вчера.

Был он словно булат, был он словно гора.

Огласился простор несмолкаемым криком.

Небеса возвестили о гневе великом.

Зарычала труба, как встревоженный лев,

Смелый змей заплясал. И заплакал напев

Исступленно вопящего тюркского ная,

Все сердца страшной дрожью дрожать заставляя.

На слонах так взгремели литавры, что в Нил

Не один, ужаснувшись, нырнул крокодил.

Так завыла труба, что у лучников многих

На бегу подкосились от ужаса ноги.

Гром такой от пустых барабанов пошел,

Что качнулись все горы, зазыблился дол.

Копья были в жару, — и, как будто в недуге,

Чтобы воздух глотнуть, пробивали кольчуги.

Ливень стрел стал неистов, и стал он таков,

Что про дождь свой забыла гряда облаков.

Ртуть мечей засверкала в клубящейся мути,

Разбегались бойцы с торопливостью ртути.

Столько копий булатных вонзилось в тела,

Что в горах за скалою дрожала скала.

Так, врубаясь, мечи скрежетали от злости,

Что рассыпались гор загремевшие кости.

Столько стрел в колесо небосвода вошло,

Что оно быть поспешным никак не могло.

Так стремились к устам остроклювые дроты,

Что устам и дышать уж не стало охоты.

Стали копья шипами запретных оград,

А щиты — словно полный тюльпанами сад.

Всех настиг Судный день, страшный День воскресенья!

И не стало исхода, не стало спасенья,

Столько всадники яростных бросили стрел,

Что бросали колчан: он уже опустел.

И тела громоздились потомков Адама,

И работала смерть, и быстра и упряма.

О себе на побоище каждый радел.

Кто подумал о том, сколько брошенных тел!

Кто в одежде печали готовится к бою?

Только синий кафтан[376] под кольчугой иною.

Речь прекрасная, помню, была мне слышна,—

Кто-то мудрый сказал: «Смерть на людях красна».

Смерть убьет одного, а заплачет весь город,

Разорвет на себе он в отчаянье ворот,

А весь город умрет где-то там вдалеке,

И никто не заплачет в глубокой тоске.

Столько мертвых простерлось на горестном лоне,

Что пред страшной преградою пятились кони.

И на Тигре кровавом, — как желтый цветок,

Отраженного солнца качался челнок.

Но румийские копья в сраженье сверкали

Горячей, чем заката багряные дали.

Меч иранский, сражаясь, так жарко сверкал,

Что согрел сердцевину насупленных скал.

Так враги развернули меж грома и гула

Судный день на прекрасной равнине Мосула.

Рассыпа́лись отряды иранцев, и прах

Всю равнину покрыл. Был один шаханшах.

Позабыло о нем его войско. Упорно

Продолжалась борьба. В поле стало просторно.

Нелюбим был придворными Дарий, — и он

Их заботою не был в бою окружен.

И внезапно, мечами ударив с размаху,

Нанесли двое низких ранение шаху.

Наземь Дарий повергся — его не спасут,—

Над смятенной землей начался Страшный суд.

Сотрясая простор, пало дерево Кея.[377]

Тело, корчась, лежало, в крови багровея.

Тело мучилось в горе, в нежданной беде.

Светоч с ветром не в дружбе, — они во вражде.

Поспешили убийцы к царю Искендеру

И сказали: «Мы приняли должную меру.

Мы зажгли наше пламя, не хмурь свою бровь,

Для тебя мы властителя пролили кровь.

Лишь удар нанесли, — и прошло его время.

Он целует сейчас твое царское стремя.

На него погляди, больше нет в нем огня.

Омочи его кровью копыта коня.

Мы исполнили все, что тебе обещали,

Ты нам повода также не дай для печали:

Передай в наши руки обещанный клад,

Мы стоим в ожидании щедрых наград».

Искендер, увидав, что два эти злодея

На убийство владыки пошли, не робея,

Что при них и ему безопасности нет,—

Пожалел, что он дал им свой царский обет.

Каждый мощный, узрев, что с ним равный во прахе,—

Неизбежно пребудет в печали и в страхе.

И спросил Искендер: «Изнемогший от ран,

Где простерт покоритель народов и стран?»

И злодеи туда привели государя,

Где ударом злодейским повержен был Дарий.

Искендер не увидел, взглянувши вокруг,

Ни толпы царедворцев, ни стражи, ни слуг.

Что пришел шаханшаху конец — он увидел,

Что во прахе был кейский венец[378] — он увидел.

Муравьем был великий убит Соломон!

Перед мошкой простерся поверженный слон!

Стал подвластен Бахман змея гибельным чарам.

Мрак над медным раскинулся Исфендиаром.

Феридуна весна и Джемшида цветник

Уничтожены: ветер осенний возник!

Где наследная грамота, род Кей-Кобада?

Лист летит за листом, — нету с бурею слада!

И спешит Искендер, вмиг покинув седло,

К исполину во прахе и хмурит чело.

И кричит он толпе подбежавших придворных:

«Заточить полководцев, предателей черных,

Нечестивцев, кичливых приспешников зла,

Поразивших венчанного из-за угла!»

Он склонился к царю, как склоняются к другу,

Расстегнул он его боевую кольчугу,

Головы его мрак на колен своих свет

Положил, — и такому участью в ответ

Молвил Дарий, открыть своих глаз уж не в силах:

«Встань из крови и праха. Не чувствую в жилах

Животворного пламени. Пробил мой час.

Весь огонь мой иссяк. Мой светильник погас.

Так ударил мне в бок свод небесный недобрый,

Что глубоко вдавил и разбил мои ребра.

О неведомый витязь, свой бок отстрани

От кровавого бока: ушли мои дни,

И разодран мой бок наподобие тучи.

Все ж припомни мой меч смертоносный, могучий…

Ты властителя голову трогать не смей

И не смейся: судьба насмеялась над ней.

Чья рука протянулась, дотронуться смея

До венца — до наследья великого Кея?

Береги свою длань. Еще светится день.

Погляди: это — Дарий… не призрак, не тень.

Небосвод мой померк, день мой бледный недолог,

Так набрось на меня ты лазоревый полог.

Не гляди: кипарис распростертый ослаб.

Не взирай на царя, — он бессильней, чем раб.

Не томи состраданьем: я в узах, я пленный.

Ты в молитве меня поминай неизменной.

Я — венец всей земли, смертной муки не множь:

Если я задрожу — мир повергнется в дрожь.

Уходи! И, заснув, я все связи нарушу.

Праху — тело отдам, небесам — свою душу.

Смерть близка. Не снимай меня с трона, — взревет

Страшной бурей вращающийся небосвод.

Истекает мой день… уходи. Хоть мгновенье

Одиночества дай… Мне желанно забвенье.

Если вздумал венец мой, себе на беду,

Ты похитить, — помедли… ведь я отойду.

А когда отрешусь я от мира, — ну что же! —

Унесешь мой венец, мою голову тоже».

Искендер застонал: «О великий! О шах!

Близ тебя — Искендер. Пал зачем ты во прах!

Почему к твоему я припал изголовью

И забрызган твой лик твоей царскою кровью!

Но к чему эти жалобы? Все свершено!

Что стенанье? Тебе не поможет оно!

Если б к звездам поднялся челом ты венчанным,

Я служеньем служил бы тебе неустанным.

Но у моря — ко мне снисходительным будь! —

Я стою в волнах крови, — в крови я по грудь.

Если б я заблудился иль было б разбито

На пути роковом Вороного копыто,

Может статься, твой вздох не терзал бы меня.

И такого не знал бы я страшного дня…

Я клянусь! Я творцу открывал свою душу,

Я сказал, что я смерть на тебя не обрушу.

Но ведь камень внезапный упал на стекло.

Нет ключа от спасенья. Несчастье пришло.

Ведь остался из отпрысков Исфендиара

Ты один! О, когда бы, мгновенна и яра,

Смерть меня сокрушила и я бы притих

С побледневшим челом на коленах твоих!

Но напрасны моления! Ранее срока

Мы не вымолим смерти у грозного Рока.

Каждый волос главы наклоненной твоей

Сотен тысяч венцов мне милей и ценней.

Если б снадобье было от гибельной раны,

Я, узнавши о нем, все объехал бы страны.

Да исчезнут все царства! Да меркнет их свет,

Если Дария больше над царствами нет!

В кровь себя истерзай над престолом, который

Опустел, над венцом, что не радует взоры!

Да исчезнет навек смертоносный цветник!

Весь в шипах садовод, — он в крови, он поник!

Грозен мир, им повержен безжалостно Дарий:

Подавая нам дар, яд скрывает он в даре.

Нету силы помочь кипарису, и плач

Я вздымаю. Заплачь, мое сердце, заплачь!

В чем желанье твое? Подними ко мне вежды.

Что пугает тебя? Что дарует надежды?

Прикажи мне, что хочешь: обет я даю,

Что с покорностью выполню волю твою».

Слышал стон этот сладостный тот, кто навеки

Уходил, и просительно поднял он веки

И промолвил: «О ты, чей так сладок удел,

О преемник благой моих царственных дел,

Что отвечу? Ведь я уже в мире угрюмом,

Я безвольнее розы, несомой самумом.

Ждал от мира шербета со льдом, — он в ответ

Мне на тающем льду написал про шербет.[379]

От бесславья горит моя грудь, и в покрове

Я простерт, но покров мой — из пурпурной крови:

И у молний, укрытых обильным дождем,

Иссыхают уста и пылают огнем.

Ведь сосуд наш из глины. Сломался, — жалеем,

Но ни воском его не починим, ни клеем.

Все бесчинствует мир, он еще не притих.

Он приносит одних и уносит других.

Он опасен живущим своею игрою,

Но и спасшихся прах он тревожит порою.

Видишь день мой последний… вглядись. Впереди

День такой же ты встретишь. Ты правду блюди;

Если будешь ей верен, в печалей пучину

Не падешь, ты отраднее встретишь кончину.

Я подобен Бахману: сдавил его змей

Так, что он и не вскрикнул пред смертью своей.

Я — ничто перед силою Исфендиара,

А постигла его столь же лютая кара.

Все в роду моем были убиты. О чем

Горевать! Утвержден я в наследстве мечом.

Царствуй радостно. Горькой покорствуя доле,

Я не думаю больше о царском престоле.

Но желаешь ты ведать, чего б я хотел,

Если плач надо мной мне пошлется в удел?

Три имею желанья. Простер свою длань я

К Миродержцу. Ты выполни эти желанья.

За невинную кровь — вот желанье одно —

Быть возмездью вели. Да свершится оно!

Сев на кейский престол — вот желанье второе,—

Милосердье яви в государственном строе.

Семя гнева из царской исторгнув груди,

Наше семя, восцарствовав, ты пощади.

Слушай третье: будь хладным и сдержанным с теми,

Что мой тешили взор в моем царском гареме.

Есть прекрасная дочь у меня, Роушенек,[380]

Мной взращенная нежно для счастья и нег,

Ты своим осчастливь ее царственным ложем:

Мы услады пиров нежноликими множим.

В ее имени светлом — сиянья печать;

Надо Солнцу со Светом себя сочетать».

Внял словам Искендер. Все сказал говоривший.

Встал внимавший, навек засыпал говоривший.

Мрак покрыл небосвод, покоривший Багдад,

Скрывший царский дворец и весь царственный сад,

Сбивший плод с древа Кеев и сшивший для дара

Синий саван — огромнее Исфендиара.

День отвел от земли свой приветливый взгляд.

Стал невидим рубин, появился агат,—

И всю ночь Искендер сокрушался, взирая

На того, кто был славен от края до края.

Он взирал на царя, но рыдал о себе.

Так же выпьет он яд: шел он к той же судьбе.

И рассвет на коне своем пегом встревожил

Все вокруг, и коня разнуздал и стреножил.

Приказал Искендер, чтоб обряжен был шах,

Чтобы прах опустили в родной ему прах,

И под каменным сводом к его новоселью

Чтоб воздвигли дворец с золотой колыбелью.

И когда сей чертог был усопшему дан,

Мир забыл, кто виновник бесчисленных ран.

Обладателей тел: почитают, покуда

В их телах: есть душа, что чудеснее чуда.

На когда их тела покидает душа,

Все отводят свой взор, удалиться спеша.

Если светоч погас, безразлично для ока —

На земле он стоял, иль висел он высоко.

По земле ты бродил иль витал в небесах,

Если сам ты из праха, сойдешь ты во прах.

Много рыб, что расстались с волнами родными,

Поедаются вмиг муравьями земными.

Вот обычай земли! На поспешном пути

Все идут, чтоб идти и куда-то уйти.

Одному в должный срок он стоянку укажет,

А другому «вставай» раньше времени скажет.

Ты под синим ковром, кратким счастьем горя,

Не ликуй, хоть весь мир — яркий блеск янтаря.

Как янтарь, станет желтым лицо, и пустыней

Станет мир, — и пойдешь за одеждою синей.

Если в львином урочище бродит олень,

Его срок предуказан, мелькнет его день.

Словно птица, сбирайся в отлет свой отрадный,

Не пленяйся вином в этой пристани смрадной.

Жги, как молния, мир! Не жалей ничего!

Мир избавь от себя! А себя от него!

Мотылек — легкокрыл, саламандра — хромая,

Все ж их манит огонь, чтобы сжечь, обнимая.

Будь владыки слугой иль владыкою будь,—

Это горесть в пути или горести путь.

Вечный кружится прах, и, охвачены страхом,

Мы не знаем, что скрыто крутящимся прахом.

Это старый кошель, полный складок, и он

Затаил свои клады; не слышен их звон.

Только новый кошель будет звонок, а влага

Зашипит, если с влагой впервые баклага.

Кто б узнать в этой «Башне молчанья»[381] сумел

Всю былую чреду злых и праведных дел?

Сколько мудрых томил в своих тленных пределах

Этот мир? Умертвил столько воинов смелых!

Свод небесный — двухцветен. Кляня и любя,

Он двойною каймою коснулся тебя:

То ты ангелом станешь, всем людям на диво,

То тебя он придавит, как злобного дива.

Он, что хлеба тебе дать под вечер не смог,

Утром в небо поднимет свой круглый пирог.

Для чего в звездной мельнице, нам на потребу

Давшей это ничто, — быть признательным небу?

Ключ живой обретя, пост воспримешь легко.

Будь как Хызр. Что нам финики и молоко!

Уходи от того, в ком есть сходство со зверем,—

Люди — дивы, а дивам души мы не вверим.

Мчатся в страхе онагры, — их короток век:

Человечность свою позабыл человек.

От людей и олень, перепуган без меры,

Мчится в горы, на скалы, в глухие пещеры.

В темной роще, листву с легким шумом задев,

Вероломства людей опасается лев.

Благородства расколот сверкающий камень!

Человек! Человечности где в тебе пламень?

«Человек» или «смерть»?[382] Ты на буквы взгляни,—

И поймешь: эти двое друг другу сродни.

Мрачен дух человека и в злобе упорен,

Как зрачок человека, он сделался черен.

Но молчи и значенье молчанья пойми:

Говорить о сокрытом нельзя, Низами.

Искендер заключает договор с вельможами Ирана,беседует с Ферибурзом и узнает о правлении Дария

Искендер после разгрома иранского войска и гибели Дария захватывает несметные сокровища. Он призывает иранских вельмож и, не требуя от них службы, щедро одаривает их. Призвав убивших Дария, он отдает им обещанное денежное вознаграждение, но затем велит их с позором публично казнить как цареубийц… Искендер устраивает пир, призывает Ферибурза и спрашивает его, почему он не смог отговорить Дария от этой безумной войны. Ферибурз отвечает, что Дарий, в своей гордыне, не захотел слушать разумного совета. Затем Ферибурз обращается к Искендеру с мудрыми речами, призывает его к справедливости. Искендер отпускает его, щедро наградив. Иранские вельможи восхваляют Искендера и поносят тирана Дария, доведшего страну до упадка.

Искендер разрушает капища огняЧародейство прекрасной Азар-Хумаюн

Ты услады и ласки, о кравчий, смеси

В своей чаше и страстным ее поднеси!

Не промедли, просить не заставь себя дважды,

Ведь влюбленные ждут и сгорают от жажды.

* * *

Принеси свою руту. В дремоте весь мир.

Руту сыпь на огонь! Да спасется эмир!

По запретным путям дам идти я рассказу,

И без руты боюсь я подвергнуться сглазу.

Если будет вздыматься спасительный дым,

Неподвластен я буду наветам пустым.

Много темных бродяг в этой тайной ложбине.

О беспечный! Ты также страшись их отныне.

Не оставить ли дни? Так дела их страшны,

Что от них заклинанья творить мы должны!

Отойду — и с земною покончу игрою,

Полный крови котел плотной крышкой закрою.

* * *

Изучающий древность в размерных строках

Начертал о случившемся в дальних веках:

Веру в пламя отвергли; оно угасало.

И огню поклонявшихся больше не стало.

Искендер повелел, чтоб с урочного дня

Все иранцы забыли кумирни огня,

Чтобы всюду восставили старую веру,—

Ту, что светом была самому Искендеру,

Чтоб имущество магов сожгли, чтобы в прах

Обратили кумирни во всех городах.[383]

В каждом капище, так было всюду в Иране,

Надлежащих наставников зоркой охране

Доверяли сокровища. Доступа к ним

Никогда еще не было смертным другим.

И бездетный богач, ждя загробной награды,

Оставлял этим капищам все свои клады,—

Бесполезными были они для страны,

Хотя сотням сокровищниц были равны.

Искендер, эти храмы разрушив, свободу

Отдал кладам; он пролил их будто бы воду.

Ведь когда он кумирни разрушил и срыл,

В них сокровищниц полных не мало он вскрыл.

Всех мужей, почитающих пламя, все время

Окружало прельстительниц нежное племя.

В день весенний Джемшида и в праздник Саде[384]

Неуемный огонь прославляли везде,

И разубранных девственниц гнали из дома,

Чтобы страсти услада им стала знакома.

И вдоль улиц, ладони в румянах воздев,

Пробегала толпа опьяняющих дев.

Чаши с хмелем вздымая, они, по уставу,

Восклицали неистово магам во славу.

Восклицанья из Зенда, и клики, и дым,

Заслоняющий звезды навесом густым!

Обольщающих дев были ласковы взгляды,

И приманчива речь, и красивы наряды;

Лишь лукавство одно было ведомо им.

Чем смогли бы они заниматься иным?

Эта — кудри взовьет, та — замрет в томном стоне,

Эта — в пляску пойдет, та — заплещет в ладони.

Ты взгляни — кипарисы со связкой цветов!

Все они — кипарисы со связкой цветов!

В светлый день, когда видели: небо умчало

Старый год и пришло новых чисел начало,

Все дома и все улицы были для всех

Незапретным простором сердечных утех.

Пировали везде, и меж звона и гула

Злая смута росла из такого разгула.

Но когда лишь одна жемчуговая нить

Захотела собою весь мир осенить,—

Прочь отпрянула смута: с единым владыкой

Мир вернее пойдет по дороге великой.

Ведь один венценосец желаннее ста:

При избытке дождя не взрастет ни куста.

Царь велел всем невестам, как им и пристало,

Нравы магов отринув, надеть покрывало,[385]

И чтоб нежный свой лик, как велось искони,

Только матери с мужем являли они.

Со скрижалей стерев волхвования слово,

Он из винных подвалов всех магов сурово

Изгонял. Нечестивую веру поправ,

Он восставил и правду, и праведный нрав.

И от пламени веры, что смертным предстало,

У служивших Зердушту пыланья не стало.

С той поры богатеи менялам-жрецам

Оставлять не хотели сокровищ на храм,

И красавцы, чьи щеки с гранатами схожи,

Жарких дев увлекали на брачное ложе.

Все кумирни наполнив лишь мраком густым

И служивших огню разметавши, как дым,

Царь велел, чтоб, вступив на благую дорогу,

Все народы служили единому богу,

Чтоб, склонясь к авраамовой вере[386], они

Месяц с солнцем забыли на вечные дни.

Раздавателю тронов досталась порфира,

И погнал он коня по ристалищу мира.

И победа над ним возносила венец,

Нам поведал об этом великий певец[387].

Если ты захотел в изложении новом

Слушать все, что явил он благим своим словом,

Старый хлопок ты вынь из ушей, иль мой сказ

Явит рваную ветошь, — не светлый атлас.

От людей, обладающих разумом ясным,

Я слыхал о пути Искендера прекрасном.

Много хартий имел я, и ценный улов

Я добыл из потока бесчисленных слов.

Не одна надо мной проплывала година,

Много разных листов я собрал воедино.

Камни мудрости чтя выше тленных услад,

Я хранилище создал, — в нем светится клад.

* * *

Вот о чем еще молвил рассказчик, чтоб снова

Осчастливить внимающих прелестью слова:

Взяв у Дария царство и царственный трон,

Царь оставил пределы мосульские. Он

В Вавилон поспешил, и, по слову преданий,

Он омыл эту землю от всех волхвований.

Лишь вступил в этот край его царственный конь,

Был нечистых мобедов погашен огонь.

Книги Зенда он жег — это книги дурные,

Хоть из них, он сказал, я оставлю иные.

Дымный пламень в сердцах погасил он, вернуть

Он сумел всех неверных на праведный путь.

Он затем Азурабадакан, по совету

Всех вельмож, посетил[388]. И в пример всему свету

Он огонь угашал, он смывал письмена,

Чтоб забыла о магах вся эта страна.

Был тут некий огонь, а вокруг него камень.

«Худи-сузом»[389] в народе звался этот пламень.

В золотых ожерельях склонялись пред ним

Сто эрпатов. Неверными был он ценим.

Повелел Властелин, чьим сияньем украшен

Был весь мир, чтобы был этот пламень угашен.

И свернул все шатры боевой его стан:

Царь помчался туда, где расцвел Исфахан,—

Этот город, такой разукрашенный, в коем

Все дышало богатством и сладким покоем.

Венценосец был радостен радостью той,

Что сверкает, когда мы спешим за мечтой.

И немало огней погасил он эрпатов,

В рог бараний немало скрутил он эрпатов.

В Исфахане был храм, и китайский узор

Покрывал его стены и радовал взор.

Ряд пленительных девушек — так но уставу

Надлежало — был в капище. Нежно отраву

Лил их взор. Словно в глину вступала ступня

У взиравших на розы в сверканье огня.

Но Азар-Хумаюн — отпрыск славного Сама,

Чародейка — была лучшей розою храма.

Заклинанья шепча, красотою сильна,

У сердец отнимала рассудок она.

Как Харута, любого волхва пред собою

Неизменно склоняла она ворожбою.

И когда Искендер приказал, чтоб снесли

Сей притон, сей позор исфаханской земли,—

Всей толпе горожан эта правнучка Сама

Показала дракона над стенами храма.

И, увидев, как взвихрился черный дракон,

Весь народ этим призраком был устрашен.

Побежали, друг друга сшибая, и с криком —

Все к царю Искендеру в испуге великом:

«Там, над храмом, дракон, всех он в лапах сожмет,

Грозно брызжет он пламенем, как огнемет!

Не подступишь к нему! Он поднялся, взирая

На людей, он пройдет, весь народ пожирая!»

Царь спросил у везира: «Кто знает у нас

Эти чары?» Ответствовал тот: «Булинас

В чародействе искусен. Ему все обманы

Волхвований знакомы и все талисманы».

Царь спросил Булинаса: «Как могут, скажи,

Так обманывать эти приспешники лжи?»

Был ответ: «Можно, тайной наукой владея,

Вызвать образ любой. Все в руках чародея.

Повели — я желанье твое утолю

И дракона поймаю в тугую петлю».

Царь промолвил: «Создание черного духа

Уничтожь, чтоб о нем больше не было слуха!»

Булинас тотчас к храму пошел, а дракон

Над стеною стоял, вдаль посматривал он.

И Азар-Хумаюн тут увидела сразу,

Что стекло ее лжи поддается алмазу.

И кудесница вновь начала колдовство,

Чтоб, смутив мудреца, обесславить его,

Но хоть чары ее были властны и яры,

На саму чаровницу обрушились чары.

Вся бессильная власть неисполненных чар

Самому чародею наносит удар.

Прозорливый мудрец властной силою знанья,

Побеждая, сковал все ее заклинанья.

И, в движении звезд уловив череду,

Ту, что может к колдунье приблизить беду,—

Взял он горстку суда́ба[390] и бросил в дракона.

Он для чар чародейки добился урона

Этим действием быстрым. Заклятьем одним

Он дракона сломил и расправился с ним.

Увидала она, что магической власти

Лишена, и, в испуге от этой напасти,

Пала в ноги румийцу, прося у него,

Чтобы дал ей узреть Светоч мира всего.

Булинас увидал чаровницу, — и ясной

Стала участь его: тяготенье к прекрасной.

Он, сказав, что пощаду он дать ей готов,

Спас ее от людей, избивавших волхвов.

Дал он людям приказ. Пламя вспыхнуло ало,

И все росписи капища разом пожрало.

Луноликую свел он к царю. «Это он,—

Так сказал Булинас, — огнеокий дракон.

Эта женщина ведает многие тайны,

И деянья волшебницы необычайны:

В недрах праха ей слышно движение вод,

От круженья удержит она небосвод;

Месяц с неба сорвет; все затворы — нелепость

Перед ней, проходящей по ниточке в крепость.

О ее красоте что скажу? Посмотри!

Эта дева прекрасней прекрасных пери.

Мускус локонов обнял чело чародейки

И кольцо за кольцом лег у розовой шейки.

Славу дивной, о царь, я навек погасил,

Преградил ей дорогу, лишил ее сил.

Мне сдалась она, царь, побледнев от испуга.

Пусть увидит во мне не врага, а супруга.

Удостой ее службой, мне счастье устрой,

Пусть мне будет царицей она и сестрой».

И сверкнул перед царским внимательным взором

Светлый лик, окаймленный каменьев узором.

Царь сказал Булинасу: «Ты справился с ней.

Пусть вина она выпьет из чаши твоей.

Все ж кудесницы козни прими во вниманье —

И уловки ее, и ее волхвованье».

И за счастье обнять ту, которую спас,

Перед щедрым царем пал во прах Булинас.

И пери́, что была всех милей чернокудрых,

Ввел он в дом. Да! Пери́ хитроумнее мудрых.

С ней мудрец до конца овладел колдовством,

И звался он с тех пор — Булинасом-волхвом.

Но кудесником стал ты иль стал звездочетом,

Смерть придет — и пред ней ты предстанешь с отчетом.

Бракосочетание Искендера с Роушенек

Из огня моя чаша. О кравчий, налей

Мне воды, что послал тебе райский ручей!

Я прельщен и огнем этой чаши лучистой,

И водой животворной, прозрачной и чистой.

* * *

Счастлив тот, кому зимнею ночью дано

Пред собою поставить и снедь и вино,

Кто сидит рядом с милой, чьи груди гранаты,

Без которых весь сад горше горькой утраты,

Кто гранатами милой смущен, восхищен

Иль из чаши гранатной пьет сладостный сон,

Кто из горницы глянет в отрадное время,

В дни, как выйдет из веточек листиков племя,

И весь мир, словно райский пленительный сад,

Заблестит, и в дому уж не станет услад,

Кто пойдет, взяв за мускусный локон подругу,

Непоспешной походкой по свежему лугу,

Кто приблизит к устам своим розы ланит

И кого свет блаженства в сей миг осенит.

* * *

Говоривший о днях и пиров и сражений

Ныне так закачал колыбель изложений:

Вознеся в Исфахане до звездных огней

Свой венец, Искендер отдал несколько дней

Лишь веселым пирам во дворце своем новом,

И припомнил он тут о гареме царевом.

И велел он, чтоб годный для царских палат,

По обычаю Кеев, был соткан халат

Из румийского шелка, из шелка Китая

И Египта. Чтоб, в дивных отливах блистая,

Освежал бы все души и радовал взор

Драгоценный и царственный этот убор.

Много взять приказал он парчи златотканой,

Много мягких мехов, и в палате пространной

Где хранили сокровища, выбрал он ряд

Ожерелий, чьи зерна, как пламень, горят,

Взял он мускус невскрытый, и так же охотно

Он прибавил к дарам дорогие полотна.

И в гарем он все это отправил затем,

Чтоб не черным, а красным казался гарем,

Чтоб кораллы на синем пылали отныне,

Чтобы в золоте всем позабыть о кручине,

Чтоб укрылся под золотом черный гранит,

Что печаль об усопшем в гареме хранит,

Чтобы Дарий стал тенью неясной и дальней,

Чтобы роз, не фиалок, искать в его спальне.

Разукрасив пристанище царственных нег,

Тем возрадовал нежную он Роушенек,

Сам же стал поджидать он того, чтоб раскрылись бутоны

Пробужденной весны, чтоб для девушек жены

Приготовили светлый, венчальный убор

И украсили скромниц душистый пробор

В сладкий час, когда в них загорится желанье

Встретить светлого дня золотое пыланье.

И узнав, что невесте вручили дары»

Что отказа не ждать ему с этой поры»

Царь наставнику молвил: «Красавицам живо

Обо мне ты поведаешь красноречиво.

Миротворным деянием ты назови

Мой приезд. Я явился сюда для любви;

Я к царевне спешу в нетерпенье великом,

Чтобы взор усладить ее царственным ликом.

В почивальне Луны мир я в сердце приму,

И главу ее подданных я подниму.

Ты царевне носилки снеси золотые,

На которых меж лалов узоры густые

Бирюзы и жемчужин. Над ними она

Поплывет по садам, как земная Луна.

В пышных седлах из золота всем ее слугам

Ты коней отведи. Будь мне сватом и другом».

Поднялся Аристотель. Усердьем горя,

Он поспешно исполнил веленье царя.

В полном мускуса собственном царском покое

Обласкал он затворниц. Сверканье такое

Проявил он, проникнув за стены оград,

Словно был он ручьем, освежающим сад.

Обольщать стал он гурий дворцового рая,

На красу обольстительниц нежно взирая.

Будто яблочко был каждый сладостный лик,

Но лукавства немало он видел улик.

И играть стал он так, как играют порою

Люди яблочком. «Вам, — он промолвил, — открою

Сердце царское. Шлет вам великий привет

Государь. Да сверкает вам радостный свет!

Хоть судьба в своем вечном движенье суровом

И взыграла грозою над кровом дворцовым,

Все же нет на царе Искендере вины

В той беде, что изведать вы были должны.

Есть надежда во мне, что, утратив надежды,

На надежду вы снова поднимете вежды.

Уделить вам от счастья желает он часть.

Благотворно свою проявляет он власть.

По желанию Дария — сердцу к тому же

Своему подчиняясь, — он хочет потуже

С вами связанным быть: стать родным. Такова

Его воля. Такие сказал он слова:

«Для венца моего свет блистательный нужен.

Я жемчужины жду, всех светлее жемчужин.

Озарит эту розу мой радостный лик,

Превратит эта роза дворец мой в цветник».

Дал обет Искендер, он и честен и пылок.

Посмотрите на блеск мне врученных носилок.

В этот радостный край царь направил коня,

Чтобы свадьбы дождаться отрадного дня.

Никому о себе не доверил он речи.

Сам он прибыл сюда для торжественной встречи.

Пусть невесте носилки подать поспешат,

Пусть отрадное дело скорей совершат».

И толмач передал то, что молвили жены:

«Благоденствуй, Ирана почтивший законы!

Только с доблестным мы породнимся, о шах!

Все иные мелькают, как взвихренный прах.

Книга мудрости есть. Вот реченье оттуда:

«Лишь погонщик осла — друг владельцу верблюда».

Тронуть ложе царя — наивысший почет,

Преклониться пред ним — вознестись до высот.

Как рабыни, служить мы царю не устанем,

И, супругами став, мы рабынями станем.

От веленья царя отвращаться нельзя.

Это ключ золотой, золотая стезя.

Если нас он родством осчастливит прекрасным,

То царевны чело станет месяцем ясным.

Примем в дар все, что ты от Хосрова принес:

Род Хосрова и нас осенил и вознес.

В день, когда с нашим домом, таким родовитым,

Властелин пожелает навеки быть слитым,

Мы, ему услужая, пойдем во дворец

И восславим его благодатный венец»,

Был посланец доволен подобным ответом,

И пошел он к царю и поведал об этом.

Искендер просиял. Ведь хороший ответ

В каждом сердце зажжет свой живительный свет,

А дурной, достигая до нашего слуха,—

Угашает сияние нашего духа.

В день благих указаний таинственных сил

И удачных сплетений небесных светил

Искендер, осеняемый славой великой,

Возвестил, что венчается он с луноликой.

Полон верной любви, по уставу, как встарь

Полагалось, дал клятву свою государь.

И, крепя свой обет, с блеском царского сана

Дал он светлой супруге все царство Ирана.

Он велел мастерам, возбуждая в них жар,

Разукрасить и город, и шумный базар.

Всю страну, что была так недавно угрюма,

Шелк Хорезма одел с алтабасом из Рума.

Словно сказочный город неведомых стран,

Драгоценной парчой оплели Исфахан.

Опустили ковры с плоских кровель и башен,

Каждый дом был кошмой бирюзовой украшен.

В поднебесье знамена взнесли; до основ

Переделали мир. Стал он светел и нов.

Переулки, базары покрылись шатрами,

Все забыли дела, все пленялись пирами.

Перекрестки заполнил разряженный строй

Музыкантов, с их громкой и звонкой игрой.

Всюду сахар сжигали, сжигая алоэ,

Но сгорало и сердце завистников злое.

От Хизана до мест, где журчал Зинде-руд,[391]

Пели сазы, звенел утешительный руд.

Столько винных ручьев забурлило повсюду,

Что пришлось опьяниться и Мамешан-руду.

Черный мускус таразский[392] — пришел его срок —

Развязал свой мешочек. День первый истек.

Вновь заря, вся из роз, всем послала усладу.

Месяц с солнцем прошли по небесному саду.

Снова в сахар оделся восток, и возрос

В небе праздничный купол из пламенных роз.

Распевали певцы. Что могло быть прелестней

Голосов, целый мир услаждающих песней!

И опять черный шелк разостлавшая мгла,

Словно ракушку, месяц в высоты взнесла.

(Продавец благовоний в сей ракушке, верно,

Растирал ароматы.) Сияя безмерно

Красотою, невеста — вторая луна —

Заплетала свой мускус. Мечтала она,

И миндаль ее глаз и ланит ее сладость,—

Все готовилось ею Владыке на радость.

Мгла распалась. Зари золотая рука,

Как невесты рука, отстранила шелка.

Царь проснулся, и сердце его опьянело,

Колокольчиком русов оно зазвенело.

И таким занялся пированием он,

Что от зависти к пиру померк небосклон.

И шутил он со знатью над чашей веселой,

И совсем голова его стала тяжелой.

Столько щедрых даров он велел разослать,

Что измучили землю, нося эту кладь.

Разорвав ожерелье дневного светила,

Мгла вечерняя яхонт в ладони схватила.

Бу-исхакскою все же пленясь бирюзой,[393]

За него отдала она пламенник свой.

К утоленью спеша, все исполнив обряды,

Царь дождался поры долгожданной услады,

И велел привести он прекрасную в сад

С той, что в сад облекла[394] эту розу услад.

И невесте промолвила мать, открывая

Ей значенье всего: «Как заря огневая —

Искендер. По заслугам его оцени.

Этот яхонт жемчужинам нашим сродни.

Он, вручая нам власть над просторами мира,

Возвратит нам величье и силу эмира.

Если выбрал он путь — по нему нам идти

И прекрасней царя на земле не найти.

Его поясом сделай душистый свой локон,

Чтоб царя Искендера к веселью повлек он.

Коль другому на сердце подаришь права —

Пояс царский украсит его голова.

В твоем ухе кольцо[395], но кольцо это все же

Без румийца — дверного кольца не дороже.

С ним поласковей будь, мы подвластны ему:

Он пришел к нам на смену отцу твоему».

И все то, что промолвила мать чаровницы,

Приняла ее дочь, опуская ресницы.

Вот несут золотые носилки (цари

Не видали подобных), и вводят пери́

К жениху, и ее, недоступную взорам,

Помещают за тканью с блестящим узором.

И когда принесли в этот царский чертог

Подношенья, — о, кто бы исчислить их смог? —

Мать невесты, с велением неба не споря,

Поручила жемчужину милости моря.

От владык, чьи иссякли уже времена,

Оставалась на свете она лишь одна.

«Не скажу я, о царь, что жемчужину рая

Я вручаю супругу, чья слава без края,

Нет, прими сироту, чей погублен отец.

Сироту, чьей страны разломился венец,

Искендеру вручаю. Ты ведаешь это,

И грядущее мглой для тебя не одето».

И венцом осененную Роушенек

Принял царь Искендер в свое сердце навек.

Перед станом самшита предстала лилея,

На царевом лугу горделиво белея.

Прелесть алого рта все ж была не строга,

И лобзаньями царь стал скупать жемчуга.

Он увидел пери́, встав с которою рядом

Все пери́ не могли бы приманивать взглядом.

Чей был рот ароматней и сладостней — чей?

Лучший сахар был раб ее сладких речей.

То был взор ее быстрым, лукавым, нескромным,

То, врачуя больного, сам делался томным.

Прядь волос завивалась, черна и густа,

Что-то родинке близкой шептали уста.

То она, подчиненная лишь своеволью,

На сердца воздыхателей сыпала солью,

То улыбкой и легким движением вежд

Порождала в их душах мерцанье надежд.

Розы розовый лик посрамил бы и розу.

Горьких розовых слез нес он страстным угрозу.

Тень кудрей ниспадала на сладостный лик,

Что источником света пред взором возник.

Эту тень и источник увидев, привалом

Искендер усладился таким небывалым.

И взглянул на нее оком верности он.

Сердце милой, обняв ее, взял он в полон.

Он прижал к себе ту, что похитила сердце

И, желанная сердцу, насытила сердце.

Стал светлей он от Светлой, и словно весь край

И дворец обратились в сияющий рай.

Называл он царицу владычицей света;

И в почете сияла прелестница эта,

Потому что была неизменно она

Терпелива, стыдлива, нежна и умна.

Ключ от множества стран дал он Светлой в подарок.

Стал престол ее царства возвышен и ярок.

Он ни часа не мог провести без того,

Чтоб не видеть лица божества своего.

Отдыхая в стране благодатнее рая,

На посланницу рая взирал он, сгорая.

И когда предрассветный скрывался туман

И над черным Хабешем смеялся Хотан,

Целый мир наполнялся бурленьем баклаги,

«Пей!» — кричали ковши, пьяной полные влаги.

И, склоняя свой клюв, в утро новое вновь

Лил по чашам кувшин темно-красную кровь.

И от чангов рокочущих царского пира

Пламенели ланиты подлунного мира.

Царь семи областей[396] в кушаке, что являл

Семь каменьев цветных, небеса заставлял

Пред собою склониться почтительно долу,—

Так сиял он, склонясь к золотому престолу.

Столько пышности ввел в это празднество он,

Что казалось пирующим: все это — сон.

Все искусники были на пиршестве, дабы

Проявлять мастерство, и звенели рубабы

В ловких пальцах. Под звучные песни певца

Стройных кравчих проворность пленяла сердца,

И напевы струились, и струны журчали,

И журчаньем куда-то мечтателей мчали.

И рука Искендера была не пуста,

Вновь сокровищниц полных раскрыл он врата.

И шуршащих жемчужин за грудою груду

Раздавал он войскам и разбрасывал всюду.

И весь мир он одел и в рубин и в лучи

Багряницы своей и блестящей парчи.

Словно солнцем он был, щедрый пламень являя,

И сияньем своим целый мир наделяя.

Словно солнцем он был, раздающим свой свет,—

Свет бессмертный, которому убыли нет.

Быть скупым не пристало царю всего света.

Беспредельная щедрость — великих примета.

Восшествие на престол Искендера в столице Истахре

Искендер едет из Исфагана в Истахр и восходит там на иранский престол. Вельможи приходят к нему на поклон, послы из дальних стран привозят ему дары. Искендер, по обычаю, произносит тронную речь. Он обещает быть справедливым, не творить насилия, всех обеспечить необходимым, быть щедрым. В Иран он пришел не своей волей, а по божественному указанию, чтобы свергнуть тирана… Глава завершается такой притчей. Кичливый невежа сказал Искендеру: «Дай мне дирхем, от тебя такой подарок ценнее целой страны». — «Просил бы ты лучше у меня целого сокровища в меру моего могущества», — отвечал царь. «Тогда дай мне царство», — сказал невежа. Искандер ответил: «Первая просьба — ниже моего достоинства, а вторая — выше твоего».

Искендер отсылает в Юнан Аристотеля с Роушенек

Искендер, взойдя на иранский престол, устанавливает на всей земле мир и справедливость. Но он все же опасается смуты и предательства. Он решает отправить в родной Рум, Юнан (Грецию) Аристотеля с захваченными сокровищами и иранской царевной Роушенек в качестве заложницы. Сам же он решает отправиться в путь, — он хочет видеть новые края, завоевывать новые страны. Аристотель произносит перед Искендером мудрую речь. Он не советует ему создавать «мировую державу». Пусть он правит у себя в Руме, а через другие страны только пройдет походом, — его все равно не примут там как своего. Пусть там правят местные цари, лишь внешне подчиняющиеся Искендеру. Они будут тогда враждовать между собой и не смогут объединиться, чтобы напасть на Рум. Надо, однако же, быть истинно миролюбивым, не надо никого обижать, и на земле будет мир… Искендер, кроме сокровищ, велит собрать иранские книги, отвезти их в Юнан и перевести там на греческий язык. По прибытии в Юнан Роушенек родит сына. Его назвали Искендерус. Аристотель, наместник Искендера в Юнане, вскоре начинает обучать Искендеруса мудрости.

Поход Искендера на запад и посещение Каабы

Искендер царствует мирно и справедливо. Даже к врагам он милостив, и если ему приходится сжигать вражеские города, то он строит новые. Его владения простираются от Китая до Кайрувана. Он решает покорить теперь арабов. Щедро одарив арабских вождей, он добивается их мирного, без воины, подчинения. Арабы тоже несут ему щедрые дары. Искендер едет далее в Мекку и совершает обряд поклонения храму Каабы. Оттуда он едет в Йемен. Далее его призывают в Армению и Абхазию, где он покоряет богатыря Дувала. Поехав на север, он закладывает новый город — Тбилиси. Затем он едет в Берда'а, где правит царица Нушабе.

Повествование о Нушабе

Дай мне, кравчий, вина, что во мраке ночей

Укрепляет наш дух, словно чистый ручей.

Я сгораю, ведь скорби во мне преизбыток.

Научился я пить твой отрадный напиток.

* * *

Так прекрасна Берда, что январь, как и май,

Для пределов ее — расцветающий рай.

Там на взгорьях в июле раздолье для лилий,

Там весну ветерки даже осенью длили,

Там меж рощ благовонных снует ветерок;

Их Кура огибает, как райский поток,

Там земля плодородней долины Эдема,

«Белый сад» переполнен цветами Ирема,[397]

Там кишащий фазанами дивно красив

Темный строй кипарисов и мускусных ив,

Там земля пеленою зеленой и чистой

Призывает к покою под зеленью мглистой,

Там в богатых лугах и под сенью дубрав —

Круглый год благовонье живительных трав,

Там все птицы краев этих теплых. Ну что же…

Молока хочешь птичьего? Там оно — тоже.

Там дождем золотым нивам зреющим дан

Отблеск золота; блещут они как шафран.

Кто бродил там с отрадой по благостным травам,

Тот печалей земных не поддастся отравам.

Но Берда ниспровергнута[398]. Ветра рука

Унесла из нее и парчу и шелка.

В ней осыпались розы, пылавшие ало,

В ней не стало нарциссов, гранатов не стало.

Устремись к ее рощам, войдя в ее дол,

Ты бы только щепу да потоки нашел.

Или травы, что здесь в златоцветах блистали,

Из зерна справедливости древле взрастали?

Если правда здесь вновь утвердится, — красив

Снова станет узор здешних пастбищ и нив.

Да, коль шах обратит взор свой к этому лону,

Вновь он даст украшения древнему трону.

Этот край прозывался Харумом[399], потом

Был Бердою учителем назван, и в нем,

Породившем прославленных мощное племя,

Много кладов укрыло поспешное время.

Где цвело столько роз, взор людской утоля?

Где еще столько кладов укрыла земля?

* * *

Нам поведал мудрец, клады слов разбирая:

Воцарилась в стране, что прекраснее рая,

Нушабе; за отрадною чашей вина

Круглый год, веселясь, проводила она.

Непорочной газелью бродя по долинам,

Красотою была она схожа с павлином.

И была она, славой сияя большой,

Что мудрец — благонравьем, что ангел — душой.

Ровно тысяча дев с нею было; их лица

Окружали ее, словно лун вереница.

Тридцать тысяч гулямов служило при ней,

Все имели они быстроногих коней.

Но мужам был заказан предел ее крова:

В свой дворец не впустила б она и родного.

Только жены вели ее царства дела,

И к мужам благосклонной она не была.

Все советницы были разумны, — к чему же

Было им помышлять о каком-либо муже?

А гулямы, которыми край был храним,

Проживали в уделах, назначенных им.

Даже к тени дворца иль дворцовой ограды

Не посмели б они устремить свои взгляды.

Но, приказ Нушабе исполняя любой,

За нее они всюду вступили бы в бой.

Царь, приведший войска к этим нивам и водам,

Воздвигая шатер, что был схож с небосводом,

Увидал и луга, и безмерный посев

И спросил, всю окрестность сию оглядев:

«Кто в раю этом правит? Каким властелином

Безмятежность дана этим светлым долинам?»

Отвечали царю: «Все, что в этой стране,—

Вручено небесами прекрасной жене.

Разум зоркой владычицы с мудростью дружен.

А по крови она чище лучших жемчужин.[400]

Сердце чистой — прозрачный, благой водоем,

И печется она о народе своем.

Много мужества в ней; древней былью повеяв,

Говорит ее храбрость о доблести Кеев.

Венценосна она, но не носит венца,

И войска не видали царицы лица.

Есть гулямы при ней. Но ни днем им, ни ночью

Не доступно владычицу видеть воочью.

Много дивных, чья грудь словно нежный жасмин,

Ей во всем помогают. Лишь сахар один

Равен сладостью с этими женами. Люди

Не видали гранатов круглей, чем их груди,

Горностай и шелка в вечной дрожи на них:

Посрамятся, — не ведали нежных таких!

Если б с неба взглянули на них серафимы,—

Тотчас пали бы наземь, любовью палимы.

Блещет каждая в роще и светит в дому,

Как светильник иль солнце, спугнувшее тьму.

Так сияют они, что опасно для ока

Поглядеть на красавиц хотя б издалека.

Кто б их голос услышал в их райском краю,—

Их бы прихоти отдал всю душу свою.

Их в жемчужинах шеи, а уши их в лалах.

Их уста — рдяный дал, жемчуг в ротиках алых.

Чье заклятье над ними — не знаем, но страсть

Не простерла на них свою жаркую власть.

Их приятель — напев, их забвение — в чаше.

Ничего им на свете не кажется краше.

Это воля премудрой и чистой жены

Отгоняет от них сладострастные сны.

И чертоги ее с пышным капищем схожи,

И туда беспрепятственно дивные вхожи.

И она, хоть мужчинам к ней доступа нет,

Каждый день созывает свой царский совет.

У нее во дворце есть большая палата,

Что не только ковром златотканым богата:

Там хрустальный поставлен блистающий трон

И рядами жемчужин он весь окаймлен.

Весь дворец ее блещет каменьев лучами

И, как светоч иль месяц, сияет ночами.

Каждым утром, взойдя на высокий престол,

Взор царица возносит в заоблачный дол.

Всем, кто в этой палате, невестою мнится

Меж невест услужающих эта царица.

И все жены цветут; в созерцанье они

И в веселье проводят счастливые дни.

Но в дремоте своей и за радостным пиром

Розы помнят того, кто сияет над миром.

И жена, чье чело так пристало венцу,

Не жалеет себя в поклоненье творцу

И не спит во дворце, схожем с божеским раем,

В мудрой зоркости. Так же о доме мы знаем,

Что из мраморных глыб. Ночью, словно луна,

Одинокая, в дом этот входит она.

Там за тихим, для всех недоступным порогом

До утра она страждет, склоняясь пред богом.

Лишь ко сну она голову склонит, — и вот

Вскинет снова, как птичка, которая пьет.

И затем в окруженье пери́ она снова

Пьет вино и внимать милым песням готова.

Так она управляет стремлений конем:

В ночь — сюда повернет, а туда — светлым днем.

В ночь молитвам она предана, а с рассветом

Хочет радостной быть — видит благо лишь в этом.

Так ведет меж подруг она круг своих дней.

Пребывают гулямы в заботах о ней».

Искендер, обольщенный такими речами,

Все хотел бы увидеть своими очами.

Вся окрестность цвела, воды мчались по ней,

Дол казался «алхимиков камня» ценней.[401]

За вином, в изобилье таком небывалом,

Искендер отдыхал, наслаждаясь привалом.

Но уже к Нушабе весть пришла во дворец,

Что блестит недалеко румийский венец.

И готовиться стала она к услуженью,

Ибо знала: весь мир — под румийскою сенью.

И, румийцу служа, как царю своему,

Наилучшие яства послала ему.

Кроме птиц для стола и животных отборных,

И коней под седло многоценных, проворных,

Злаки, блеском своим привлекавшие взгляд,

Ароматная снедь и приправы, и ряд

Златокованых чаш, чтоб свершать омовенья,

И плоды и вино, что дарует забвенье,

Мускус, травы, чей дух полон сладостных чар,

За харварами сахара новый харвар,—

Для того, кто царил так премудро и мощно,

От нее привозили и денно и нощно.

Искендеру подарки и яства даря,

Не забыла она и придворных царя.

И, ее благородством пленясь и делами,

Все царицу Берды осыпали хвалами.

Искендер еще больше направить свой путь

К Нушабе захотел, чтоб хоть глазом взглянуть,—

Так ли скрытен дворец в ее райской столице,

Так ли дело правленья покорно царице,

Так ли властна она, так ли облик пригож,

Правда ль слухи о ней, или все это ложь?

* * *

Сумрак ночи — Шебдиз[402] — над горами большими

Был подкован подковами дня золотыми.

Сел в седло Искендер; путь он хитрый нашел:

К Нушабе он отправился, словно посол.

И, с коня соскочив у дворцового входа,

Государь отдохнул. До небесного свода

Поднимался дворец, и казалось: пред ним

Все склонилось и был он лазурью храним.

Увидав, что гонец на дворцовом пороге,

Всполошились рабыни и в царском чертоге

Доложили царице о дивном после

От Владыки, что блеск даровал их земле:

«Этот светлый гонец схож с крылатым Сурушем,

Что с благим предвещаньем спускается к душам!

В нем великого разума светится свет,

И сияньем божественным весь он одет».

И свой тронный покой Нушабе осветила,

Путь запретный она в золотой обратила.

Луноликих она разместила в ряды.

С двух сторон расцвели золотые сады.

Мускус тягостных кос оплетя жемчугами,

Вся она в жемчугах заблистала шелками,

И прекрасным павлином казалась она,

И сияла она, и смеялась она,

И воссела в венце на сверкающем троне

С апельсином, наполненным амброй, в ладони.

Повелела она, чтоб гонца к ней ввели,

Соблюдая весь чин ей подвластной земли.

Но посланец, как лев, отстранивши препону,

Появился в дверях и направился к трону.

И меча он не снял, и, как должно гонцу,

Он земного поклона не отдал венцу.

Быстролетно окинул он огненным взором

Весь чертог, полный блеска и света, в котором

Райских гурий за рядом увидел он ряд

И который был райским дыханьем объят.

Столько светлых на девах сверкало жемчужин,

Что, взглянув, ты бы пролил немало жемчужин.[403]

И узоры ковра, словно лалы горя,

Разогрели подковки сапожек царя.

Словно россыпи гор и сокровища моря

Воедино слились, весь чертог разузоря.

Поглядев на посла, — и медлителен он,

И пред ней не свершил он великий поклон,

Как пристало послу пред царицей иль шахом! —

Нушабе была смутным охвачена страхом.

«Расспросить его до́лжно, — решила она,—

Что-то кроется здесь! В нем угроза видна!»

Но, окинув гонца взором быстрым, как пламень,—

Так менялы динары бросают на камень,—

Лишь мгновенье она колебалась. Посол

Приглашен был воссесть рядом с ней на престол.

Был достоин сидеть он с царицею рядом:

Узнан был Искендер ее пристальным взглядом.

Семь небес голубых восхвалила жена,

И восславила вслед Миродержца она,

Но догадки своей не открыла; нескромной

Не явилась и, взор свой потупивши томный,

Не сказала тому, кто смышлен и могуч,

Что в руке ее к тайне имеется ключ.

Искендер, по законам посольского чина,

Как почетный гонец своего господина,

Восхваливши царицу прекрасной страны

И сказав, что ему полномочья даны

Тем царем, что велик и чья праведна вера,—

Начал так излагать ей «слова Искендера»:

«О царица, чья слава сияет светло,

Чье величье — величье всего превзошло,

Почему, хоть на день свои бросив угодья,

Ты ко мне повернуть не желаешь поводья?

Иль я слабость явил, что презрен я тобой?

Иль нанес тебе вред, что полна ты враждой?

Где отыщешь ты меч и тяжелый и смелый,

Где отыщешь ты метко разящие стрелы,

Что спасли бы тебя от меча моего?

Путь ко мне обрети. Он вернее всего.

На пути в мой шатер запыли свои ноги.

Устрашись! Мне подобные — могут быть строги.

Если я до путям твоим вздумал идти,

Бросив тень своей мощи на эти пути,—

Почему к моему не пришла ты престолу?

Почему не склонила главы своей долу?

Ты, царица, подумала лишь об одном:

Ублажить меня снедью, плодами, вином,

Блеском утвари ценной, — я принял все это,

Но и ты не отвергни благого совета.

Сладко видеть тебя с твоим блеском ума.

Всем даруешь ты счастье, как птица Хума.

Размышлений дорога премудрой знакома,

К нам ты завтра явись в час большого приема».

Замолчал Искендер, и склонил он чело

В ожиданье ответа. Мгновенье прошло,

И раскрыла тогда Нушабе для ответа

Свой прелестный замочек пурпурного цвета;

«Славен царь, у которого мужество есть

Самому доставлять свою царскую весть.

Я подумала тотчас о шахе великом,

Лишь вошел ты, блистая пленительным ликом.

Ты не вестник — в тебе шаханшаха черты.

Ты — не посланный, нет! Посылающий — ты.

Твое слово — как меч, шею рубящий смело,

Ты, грозя мне мечом, изложил свое дело.

Но меча твоего столь высоким был взмах,

Что постигла я мигом, что ты шаханшах.

Искендер! Что твердишь о мече Искендера?

Как же ныне тобой будет принята мера

Для спасенья? Зовешь меня — сам же в силок

Ты попал. Поразмысли, беспечный ездок!

Залучило тебя в мой дворец мое счастье.

Я звезду свою славлю за это участье!»

Молвил царь: «О жена, чей прекрасен престол!

К подозреньям напрасным твой разум пришел.

Искендер — океан, я — ручей, и под сенью

Лучезарной ты солнце не смешивай с тенью.

На того не похож я, царица моя,

У кого много стражей таких же, как я.

Не влекись, госпожа, к размышленью дурному

И Владыку себе представляй по-иному.

Без гонцов неужели обходится он

И посланья свои сам возить принужден?

У царя Искендера придворных немало,

Утруждать свои ноги ему не пристало».

И опять Нушабе разомкнула уста:

«Вся надежда твоя, Миродержец, пуста.

Не обманешь меня: Искендера величья

Ты не скрыл, своего не скрывая обличья.

Величавый! Твои величавы слова.

Шкурой волка не скроешь всевластного льва.

И послам под сиянием царского крова

Не дано так надменно держать свое слово.

Не смягчай своей спеси, — столь явной, увы! —

Не склонив перед нами своей головы,

Кровожадно вошел бы сюда и спесиво

Только царь, для которого властность не диво.

Есть еще кое-что у меня про запас,

Чтобы тайну свою от меня ты не спас».

Молвил царь: «О цветущая дивной красою!

Речи льва искажаться не могут лисою.

Пусть тебе я кажусь именитым, но все ж,

Я — гонец и с царем Искендером не схож.

Что могу я сказать о веленье Владыки?

Повторил я лишь то, что промолвил Великий.

Ты надменным считаешь послание, но

Разрешать ваши споры послу не дано.

Если резкой тебе речь посредника мнится,

Вспомни: львом, не лисою я послан, царица.

Есть устав Кеянидов: по царским делам

Ни обид, ни вреда не бывает послам.

Я лишь ключ от замка государевой речи.

Так не бей по ключу, будь от гнева далече.

Поручи передать мне твой чинный ответ.

Я отбуду, мне дела здесь более нет».

Нушабе рассердилась: с отвагою львиной

Вздумал солнечный свет он замазывать глиной![404]

Загорелась, вскипела и, гневом полна,

В нетерпенье великом сказала она:

«Для чего предался нескончаемым спорам?

Глиной солнце не мажь!» И, блеснув своим взором,

Приказала она принести поскорей

Шелк, на коем начертаны лики царей.

Угол свитка вручив Искендеру, сказала

Нушабе: «Не глядит ли вот тут из овала

Некий лик? Не подобен ли он твоему?

Почему же начертан он здесь, почему?

Это — ты. Иль предашься ты вновь пустословью?

Тщетно! Своды небес не прикроешь ты бровью».

По приказу жены развернувши весь шелк,

Многославный воитель невольно умолк:

Он увидел себя, он узрел — о, коварство! —

В хитрых дланях врага свое славное царство.

И, в нежданный рисунок вперяя свой взор,

Он застыл: тут бесплодным окажется спор!

Желтизной Искендер стал похож на солому.

Бог предаст ли его ухищрению злому!

Нушабе, увидав, что смущен этот Лев,

Стала мягкой, всю гневность свою одолев,

И сказала она: «О возлюбленный славы!

У судьбы ведь не редки такие забавы.

Ты звездою благою ко мне был ведом.

Ты считай своим домом сей царственный дом.

И тебе я покорною буду рабыней.

Здесь ли, там ли — я буду повсюду рабыней.

Для того показала тебе я твой лик,

Чтобы в сущность мою ты душою проник.

Я — жена, но мой круг размышления шире,

Чем у женщин иных. Много знаю о мире.

Пред тобою, о Лев, я ведь львицей стою,

И тебе я всегда буду равной в бою.

Если я, словно туча, нахмурюсь — то с громом

Будет мир ознакомлен и с молний изломом.

Львам я ставлю тавро, знаю силу свою.

Крокодиловый жир я в светильники лью.

От любви увлекать меня к бою не надо,

Укорять ту, что вся пред тобою, — не надо.

Ты шипы не разбрасывай — сам упадешь.

Дай свободу другим — сам свободу найдешь.

Коль меня победишь — не добудешь ты славы.

В этом люди увидят бесчинство расправы.

Если ж я, поведя ратоборства игру,

Одолею тебя, я ведь шаха запру.[405]

Пусть меня ты сильней, бой наш будет упорен.

Я прославлена буду, а ты опозорен.

Говорил постигавший всех распрей судьбу:

«Никогда не вступай с неимущим в борьбу.

Так он будет стремиться к добыче, что, ведай,

Не тебе, а ему породниться с победой».

Знай, хоть край мой в границы свои заключен,

Я слежу за владыками наших времен.

Знай — от Инда до Рума, от скудной пустыни

До пространства, что божьей полно благостыни —

Разослала повсюду художников я

И мужей, проникающих в тьму бытия,

Чтоб, воззрев и прислушавшись к общему толку,

Мне подобья царей начертали по шелку.

Так из каждого края, что мал иль велик,

Мне везут рисовальщики царственный лик.

И гляжу я в раздумье на эти обличья

И, чтоб тоньше постичь царских ликов различья,

Я о тех, по которым я взор свой веду,

От мужей многоопытных сведений жду.

Письмена их прочтя, их с рисунком сличая,

Узнаю я властителя каждого края.

И любого царя с головы и до пят

Изучает мой взор. Мои мысли кипят,

И мужей, захвативших и воды и сушу,

Я пытаюсь постичь и проникнуть в их душу.

Я сличаю державных, — кто плох, кто хорош.

Есть наука об этом. Наука — не ложь!

Я царей изучаю внимательно племя.

Не в одних лишь усладах течет мое время.

На раздумий весах узнаю я о том,

Кто из всех властелинов бесспорно весом.

Мне на этом шелку, о венец мирозданья!

Ничего нет милей твоего очертанья!

Словно слава над ним боевая царит

И о мягкости также оно говорит».

И царица, сияя подобно невесте,

По ступеням сошла, чтоб на царственном месте

Искендер был один; будь хоть каменным трон —

Никогда двух всевластных не выдержит он.

Потому лишь игра мучит сердце любое,

Что два шаха в игре[406] и соперников двое.

И, покинув свой трон, перед шахом жена

Стройный стан преклонила, смиренья полна,

И, затем на сидение сев золотое,

Услужать ему стала. Смущенье большое

Искендера объяло; стал сам он не свой

Перед этою рыбкою, хищной такой.

Он подумал: «Владеет красавица делом,

И полно ее сердце стремлением смелым.

Но за то, что свершить она до́лжным сочла,

Ей от ангелов горних пошлется хвала.

Все ж бестрепетной женщине быть не годится:

Непомерно свирепствует смелая львица.

Быть должны легковеснее мысли жены.

Тяжкой взвешивать гирей они не должны.

Быть в ладу со стыдливостью женщинам надо.

Звук без лада — лишь крик; есть ли в крике услада?

«Пусть жена за завесою лик свой таит

Иль в могиле укроется», — молвил Джемшид.

Ты не верь даже той, что привержена вере.

Хоть знаком тебе вор, — запирай свои двери.

Безрассудный посол! — он себя поносил.—

Для защиты своей не имеешь ты сил.

Над тобою нежданные беды нависли.

Ты попался! Ну что ж! Напряги свои мысли!

Если б встретил врага, а не женщину ты,

Если б в ней не таилось ее доброты,

Ты давно бы забыл о возвратной дороге:

Обезглавленным пал бы на этом пороге.

Если ныне я целым отсюда уйду,

На желанья свои наложу я узду.

И лица своего прикрывать я не стану.

Прибегать безрассудно к такому обману.

Коль нежданного плена обвил меня жгут,

То не нужно мне новых мучительных пут.

Мы спасаем букашку, упавшую в чашу,

Применяя не силу, — находчивость нашу.

Терпеливым я стану; все это лишь сон.

Он исчезнет. Ведь буду же я пробужден!

Я слыхал: человек, предназначенный казни,

Шел смеясь, будто вовсе не ведал боязни.

И спросили его: «Что сияешь? Ведь срок

Твоей смерти подходит, твой путь — недалек».

Он ответил: «Коль жизни осталось так мало,

То в печали ее проводить не пристало».

Был разумен его беспечальный ответ.

И во мраке создатель послал ему свет.

Хоть порой должный ключ мы отыщем не скоро,

Но откроем мы все ж хаки створку затвора».

Еще много иного сказал он себе

И решил покориться нежданной судьбе.

Если мощный в пути одинок, то не диво,

Что в своем одиночестве встретит он дива.

Коль без лада певец свой затянет напев,

В своем сазе насмешку услышит и гнев.

И, познав, что напрасным бывает хотенье,

Растревоженных мыслей смирил он смятенье.

Победит он терпеньем постыдный полон!

И на счастье свое понадеялся он.

Нушабе приказала, ему услужая,

Чтобы те, что подобны красавицам рая,

Всевозможною снедью украсили стол

И чтоб яствами лучшими весь он расцвел.

И рабыни, сверкая, мгновенно, без шума,

Приготовили стол для властителя Рума.

Сотни блюд принесли, и вздымались на них

Бесконечные груды различных жарких

И хлебов, чья душистость подобилась чуду,

И лепешек румяных внесли они груду,

Чтоб рассыпать по ним, словно россыпь семян,

Много сладких печений. Был нежен и прян

Дух пленительный хлебцев; в усладе сгорая,

Ты вдыхал бы их амбру, как веянье рая.

Кряж такой из жаркого и рыбы возник,

Что подземные гнулись и Рыба и Бык.

От бараньего мяса и кур изобилья

У смеющейся скатерти выросли крылья.

И миндаль и фисташки забыли свой вкус,—

Так пленил их «ричар», так смутил их «масус».[407]

И от сочной халвы, от миндальных печений

Не могли леденцы не иметь огорчений.

«Палуде»[408] своей ясностью хладной умы

Прояснило бы те, что исполнены тьмы.

И напиток из розы «фука» благодатный

Разливал по чертогу свой дух ароматный.

Златотканую скатерть отдельно на трон

Расстелили. Был утварью царь удивлен.

Не из золота здесь, не для снеди посуда:

На подносе — четыре хрустальных сосуда.

В первом — золото, лалами полон второй,

В третьем — жемчуг, в четвертом же — яхонтов рой.

И когда в этом праздничном, пышном жилище

Протянулись все руки к расставленной пище,

Нушабе Искендеру сказала: «Любой

Кушай поданный плод, — ведь плоды пред тобой».

Царь воскликнул: «Страннее не видывал дела!

Как бы ты за него от стыда не зардела!

Лишь каменья в сосудах блестят предо мной.

Не съедобны они. Дай мне пищи иной.

Эта снедь, о царица, была б нелегка мне,

Не мечтает голодное чрево о камне.

На желанье вкушать — должной снедью ответь,

И тогда я любую отведаю снедь».

Рассмеялась Луна и сказала проворно:

«Если в рот не берешь драгоценные зерна,

То зачем ради благ, что тебе не нужны,

Ты всечасно желаешь ненужной войны?

Что взыскуешь? Зачем столько видишь красы ты

В том, чем люди вовеки не могут быть сыты?

Если лал не съедобен, скажи, почему

Мы, как жалкие скряги, стремимся к нему?

Жить — ведь это препятствий отваливать камень.

Так зачем же на камни наваливать камень?

Кто каменья сбирал, тот изгрызть их не мог,

Их оставил, уйдя, словно камни дорог.

Лалы брось, если к ним не пылаешь пристрастьем,

Этот щебень в свой срок оглядишь с безучастьем».

Царь упрекам внимал; он прислушался к ним,

И, не тронув того, что сверкало пред ним,

Царь сказал Нушабе: «О всевластных царица!

Пусть над миром сиянье твое разгорится!

Ты — права. Выйдет срок — в этом спора ведь нет,—

Станет камню простому сродни самоцвет.

Все ж полней, о жена, я б уверился в этом,

Если б также и ты не влеклась к самоцветам.

Коль в уборе моем и блестит самоцвет,

То ведь с царским венцом вечно слит самоцвет.

У тебя ж — на столе самоцветов мерцанья.

Так направь на себя все свои порицанья.

Накопив самоцветы для чаш и стола,

Почему ты со мною столь строгой была?

О владельце каменьев худого ты мненья.

Почему же весь дом твой покрыли каменья?

Все ж разумной женою ты кажешься мне

И твои поученья уместны вполне.

Да пребудешь ты вечно угодною богу,—

Ты, что даже мужам указу ешь дорогу!

О жена! От себя твое золото я

Отставляю. И в этом заслуга твоя»,

И, счастливая этой великой хвалою,

Совершивши поклон, до земли головою

Преклонясь, повелела служанкам своим

С угощеньем подносы поставить пред ним,

И, поспешно испробовав яства, сияя,

Их царю предложила, и, не уставая,

Хлопотала, пока Искендер не устал

От еды и в дорогу готовиться стал.

Взяли клятву с царя, что не станет угрюма

Золотая Борца от нашествия Рума.

Дав охранную грамоту, сел он в седло,

Поскакал: на душе у царя отлегло.

Понял он: от лукавой игры небосвода

Оградил его бог. Сколь отрадна свобода!

И, уйдя от всего, чем он был устрашен,

Благодарность вознес вседержителю он.

* * *

Шар игральный у дня ночь взяла[409], но при этом

Разодела весь мир лунным, сладостным светом.

Хоть пропал золотой полыхающий шар,

Но серебряных шариков реял пожар.

Вспомнил благостный сон о царе Искендере

И закрыл ему веки — души его двери.

Отдыхал Властелин до мгновений, когда

Мгла исчезла: сиянью настала чреда.

Поднял голову царь, чтоб за радостным пиром

Встретить утро, что, ярко вставая над миром,

Апельсином сразило рассвет. Пропылал

Он, покрывшийся кровью, как пламенный лал.

И когда было небо в сверканиях лала,

Нушабе к Повелителю путь свой держала.

И была под счастливой звездою она,

Как плывущая ввысь золотая луна.

За конем луноликой, сверканьем играя,

Шли рабыни, как вестницы светлого рая;

Сто Нахид помрачнели б, наверно, пред ней,

Ста Нахид ее пальчик единый ценней.

И предстал царский стан перед взором царицы,—

Там нет счета шатрам, там коней вереницы,

Там от золота стягов, от шелка знамен

Прах фиалковым стал, розов стал небосклон.

Между сотен шатров, с их парчовым узором,

Путь к царю не могла разыскать она взором,

Но, людей расспросив, прибыла ко двору —

К подпиравшему небо цареву шатру.

Золотые подпоры, из шелка канаты

И гвоздей серебро… Краше румской палаты

Для приемов шатер. И приема жена

Попросила, и спешилась эта Луна.

И позволили ей преклонения дани

Принести и пройти под шатровые ткани.

И узрела она: со склоненным лицом

Венценосцы стоят под единым венцом.

Перед тем, кого чтили все жители мира,

Пояс к поясу встали властители мира.

И одежд их сверкающих яркий багрец

Был опасен для глаз и для робких сердец.

И стенной они росписью, чудилось, были.

О движенье, о слове они позабыли.

Охватил тут невесту-затворницу страх:

В замке труднодоступном находится шах.

Преклонясь, Нушабе начала восхваленье.

Всех могучих она привела в умиленье.

Повелел государь — и сверкающий трон

Принесли. Был из чистого золота он.

Царь Луну усадил на возвышенном месте,

Ниже — тех, кто сопутствовал этой невесте.

Он прибывшей хороший прием оказал;

Что приезд ее благ, Нушабе он сказал.

Успокоилось сердце жены, и Властитель

Приказал, чтоб явился пиров управитель

И чтоб стольник скорей угощенья принес

И пустил вкруговую обильный поднос.

Но сперва, словно взят из источников рая,

Заструился «джуляб», духом розы играя.

Столь усладный напиток не только Хосров —

И Ширин не имела для званых пиров!

А затем белотканые скатерти стлали,

И поплыл запах амбры в небесные дали.

Блага все, что давало богатство земли,

В тяжких грудах поспешно на стол принесли:

Из муки серебристой, просеянной дважды,

Были поданы… луны — подумал бы каждый.

Словно свертки шелков, — для услады царей! —

Засияли хлеба, жаркий труд пекарей.

На подносах из золота груду и груду

Хлеба — сотни сортов! — расставляли повсюду.

Лишь лепешки одной[410] не нашлось на столе —

Той, что в небе, пылая, светила земле.

Все, поев, как положено, сладостной влаги

Пожелали. И жбаны раскрылись и фляги.

До полудня за чашами время прошло,

И, когда пламень дружбы вино разожгло,

Опьянения радость разгладила брови

Тем, кто к пиршествам жаркой исполнен любови.

И за струнной игрой до вечерней зари

Провели с Нушабе свое время пери́.

И когда в черный цвет свод оделся высокий

И к подушкам прильнуть так хотели бы щеки,

Молвил царь луноликим, словам их в ответ:

«Уезжать вам сегодня не следует, нет.

Я хочу, чтобы завтра возникло от Рыбы

До Луны пированье, чтоб все мы могли бы,

Как нам Кеи велели и сам Феридун,—

Усладиться вином и звучанием струн.

Может статься, в огне, наполняющем чаши,

Испекутся дела несвершенные наши.

Позабудем о всем, чем нас мир покарал,

Исцелит наши души столетний коралл[411].

Пусть ланит наших станут прекрасными розы:

Раскрасневшись, становятся страстными розы.

Коль мы прах напоим ценной амброй вина,—

Для мытья головы станет глина годна».

Что же! Радость пери́, преклоненных пред шахом,

Одержала победу над девичьим страхом.

И была Нушабе на царевом пиру

Так светла, как Зухре в небесах поутру.

Властной амброй дыша, глубока, чернокрыла

Стала ночь и мешочек свой мускусный вскрыла,

А из мускусных кос милых дев свой аркан

Сделал царь, сладкой амбры усилив дурман.

И луну и Юпитер арканом сим властным

Он заставил спуститься на землю к прекрасным.

Пированьем была эта страстная ночь,

И сверкали пери, — так хотелось им смочь

В пламень бросить подкову: хорошая мера,

Чтоб, колдуя, любовью зажечь Искендера!

Царской волей зажглись благовоний костры,

Словно маги в ночи затевали пиры.

Так он взвихрил огонь, что в хмелю позабыли

Все о скарбе — о том, чем так связаны были.

За вином, струны звонкие слушая, он

Всю провел эту ночь. Посветлел небосклон;

По лазури багрянец прошел полосою,

Черный соболь нежданно стал рыжей лисою.[412]

Снова стал веселиться зеленый простор,

И был царственный снова разостлан ковер.

Кипарисов ряды снова подняли станы,

Куропатки мелькнули, блеснули фазаны.

И запели пepи́. Им казалось, что пьян

И любовью и солнцем обильный Михрган.

И когда цвета яшмы запенились вина,

Тотчас яшмовой стала небес половина.

Искендер дает прощальный пир Нушабеи размышляет о новом походе

Весной, в дни праздника новруза, Искендер устраивает пир. Нушабе со своими прекрасными спутницами — украшение пира, но ни сам царь, ни его воины не глядят на красавицу, — Искендер всех приучил к сдержанности. После этого тихого, пристойного пира Искендер подносит Нушабе богатые дары… Искендер созывает на совет мудрецов и воинов. Он говорит им, что снова собирается в поход. Пока он не пройдет все края земли, он не вернется в Рум. В этих походах он надеется найти край, где люди счастливы. Воины готовы следовать за царем. Искендер рад, он одаривает их. Но теперь его мучают опасения, что разбогатевшие воины будут нерадивы в походе. Мудрец Булинас советует всем воинам зарыть свои богатства в земле, поставив значки — меты, чтобы их можно было разыскать. В дальнейшем, говорит Низами, войска вернулись домой другой дорогой, вернулись просветленные духом, и воинам уже не были нужны зарытые сокровища. Все воины поступили в монастырь, а опись кладов отдали настоятелю. На эти средства монастырь оплачивал труд служителей.

Искендер с помощью отшельника завоевывает Дербентский замок

Воины Искендера спрашивают его, почему он так жалует святых отшельников, когда все победы обеспечили ему только они, воины. Если молитва сильнее меча, они побросают мечи. Искендер не отвечает им. Вскоре войска приходят к Дербентскому проходу. В этом ущелье стоит замок. Сидящие в замке разбойники не хотят пропускать войска Искендера. Он осаждает замок. Стенобитные машины оказываются бессильными разбить его мощные стены. Осада затягивается. Искендер узнает, что поблизости в горах живет святой отшельник, и отправляется к нему. По просьбе Искендера отшельник творит молитву — стены замка тут же рушатся, разбойники сдаются Искендеру. Что же все-таки сильнее, — спрашивает он теперь своих воинов, — ваши мечи и стенобитные машины или молитва хилого старца? Воины видят правоту Искендера. Построив в Дербенте стену — защиту землепашцев против набегов кочевников, войска отправляются дальше, к замку Сарир, где хранятся волшебная чаша и трон Кей-Хосрова.

Искендер отправляется в замок Сарир

Повелитель Сарира выходит навстречу Искендеру с богатыми дарами. Он спрашивает завоевателя, что привело его в эти края. Тот отвечает: он пришел побыть у трона великого Кей-Хосрова и заглянуть в волшебную чашу, ибо ему стал неясен его дальнейший путь. Он должен узнать свою судьбу и укрепить душу. Искендеру устраивают в замке пышный прием. Он посидел немного на троне Кей-Хосрова, почтительно облобызал его, сошел и принял бирюзовую волшебную чашу, полную вина. Испив из этой чаши, Искендер рассуждает о бренности: все люди умрут, думает он, как умер мощный владыка Кей-Хосров.

Искендер проникает в пещеру Кей-Хосрова

Кей-Хосровову чашу, о кравчий, возьми,—

Так отрадно сверкает она пред людьми.

Пусть вином она будет полна и готова

Для того, в ком сиянье царя Кей-Хосрова.

* * *

Правосудья носитель! Светлее зари

Озаряющий мир! О второй Муштари!

Есть у нас Кей-Хосров! И живет во мне вера,

Что не трудно узреть нам царя Искендера.

Хоть с небесной те звезды ушли высоты,

Продолжатель Хосроев сверкающих — ты.

И спокойно, о Властный, ты властвуешь в мире,

Потому что с их помыслом царствуешь в мире.

Хоть весь мир восприял твоей славы чекан,

Хоть тобою покой миру нашему дан,

Обольщаться тебе все же миром не надо:

Будет небо твоим вожделеньям не радо.

Что с влюбленными в мир мир свершает, взгляни!

Как не ласков он с ними! Как страждут они!

Окружая престол вихрем злым и веселым,

Как играет он тем, кто играет престолом!

Опьянившихся сладким дурманом вина

Поразил он, — по в чем же была их вина?

Если ты — Кей-Хосров, семь кишверов приявший,

Если ты — Искендер, все величье познавший,

То от чаши и зеркала[413] все свои дни

Больше блага имей, чем имели они.

Что б ни делал, сбирай ты припасы в дорогу:

Ты без добрых деяний не надобен богу.

О даритель венцов! О горящий венцом!

О завещанный нам венценосным отцом!

Веселись, хоть ушли те, что веселы были,

Ты — в венце, хоть венцы все они позабыли.

Пусть красив этот сад, как фазанье крыло,

Отцветет он, как всё, что когда-то цвело.

Прочь ушел кипарис: нет царя Ахситана![414]

Ты ж цвети всем цветением крепкого стана.

Пусть, ко мне снисходя, дал мне силу и вес

И вознес он меня до высоких небес,

Оценил ты меня еще выше, — в награду

Дал бродить мне по царственной щедрости саду.

Пусть же звезды, что правят земною судьбой,

Дверь отрад раскрывают всегда пред тобой!

Никого тебе равных, о щедрый, не стало.

Так живи, чтоб сиянье твое мне блистало!

Что ж еще я свершил? Где носило меня?

По каким бездорожьям гонял я коня?

* * *

Видя чашу и трон с его древним узором,—

Трон, что служит отрадою только лишь взорам,

Ибо каждый престол для души и ума

Всех сидящих на нем — не престол, а тюрьма,—

Царь позвал Булинаса. Пред чашей Хосрова

Сел мудрец, чтобы тайны не стало покрова

На устройстве сосуда, который умел

Отражать буйный мир и чреду его дел.

Взор вперил Булинас в надпись дна золотого

И прочел начертанье от слова до слова.

Там, где чаша скреплялась, узрел он, дивясь,

Еле видимых строк прихотливую вязь.

И вгляделись и царь и мудрец в эти строки

И расчет их постигли премудрый, глубокий,

И все числа, что были таимы в строках,

Затвердил Булинас, затвердил шаханшах.

И когда возвратился к румийским пределам

Искендер, то владеющий разумом смелым,

Прозорливый мудрец, помня чашу сию,

Астролябию круглую создал свою.

Искендер, древней чаши познав построенье

И на троне прославленном отдохновенье,

Молвил так: «Ради дремы не сядет вовек

На священный престол ни один человек!»

И тогда Булинас чародейные знаки

Начертал на престоле великом, и всякий,

Кто б воссел на престол, его блеском влеком,

Был бы вмиг с него сброшен внезапным толчком.

Я слыхал, что и ныне толчками порою

Угрожает престол и дрожит над горою.

И, в Сарире побыв, все увидевши там,

Словно сам Кей-Хосров, царь пошел ко вратам.

Трон и чашу он знал! И царю Искендеру

До́лжно было узреть Кей-Хосрова пещеру.

Управитель Сарира немало труда

Положил, чтоб с Владыкой пробраться туда.

В бездорожье кремнистом, возвышенном, тесном

Скакуны их дрожали пред всем неизвестным.

Даже скользких тропинок скала не хранит!

Разбросал по осколкам осколки гранит.

…Воет ветер, гремит о граниты подкова.

Закричал проводник: «Вон приют Кей-Хосрова.

В нем уснул он. Взгляни! Труден, тягостен путь:

Со скалы на скалу нам опасно шагнуть.

Для чего устремляться, как будто за кладом,

К недоступной пещере по этим громадам,

Рыть ногтями дорогу под сумрачный кров?

Ты страшись в ней уснуть, как уснул Кей-Хосров!

Путь всех тех, кто срывал с неизвестного полог,

Был и скользок, и крут, и мучительно долог.

Поверни повода. Жизнь бесценна твоя,

А быть может, в пещере таится змея!»

Слез с коня Искендер. Нет, не придал он веры

Слову спутника! Должно дойти до пещеры!

Устремился он к ней. Шел водитель пред ним,

Шел за ним Булинас. Был не явственно зрим

Тесный вход, о котором твердили поверья,

И достиг Искендер темной тайны преддверья;

И объял Искендера неведомый страх:

Устрашился творца этот праведный шах.

Видит трещину царь между тесных расселин,

Верно, путь этот стиснутый смертным не велен!

Все ж пробрался в пещерную глубь государь,

Чтоб увидеть останки уснувшего встарь.

Лишь мгновенье прошло, и сверканьем багровым

Низкий свод засверкал… «Здесь, под этим покровом,—

Молвил царь Булинасу, — огонь и пары?

Что за тайна в расселинах этой горы?»

И взглянул Булинас: вся пещера изрыта

И сверкает огонь из провала гранита.

Словно кладезь, глубок был и страшен провал,

И огонь языки в нем свои извивал.

Эту пламени пасть мы узреть не могли бы:

Заградили ее каменистые глыбы.

Булинас ищет путь, ищет пламени суть.

Нет, еще не сияет познания путь!

И веревкой мудрец обвязал себе пояс,

Стал спускаться он вглубь, в страшной пропасти кроясь.

Уяснить он хотел себе свойство огня,

Что пылал, как пожар уходящего дня:

Не рассеян, а собран огонь! Искендера

Мудрый спутник постиг: это вспыхнула сера.

Знак он подал. Подняться ему помогли.

Помолился мудрец о Владыке земли.

И сказал: «Поспешим! Этот кладезь не влагу,

Но огонь лишь сулит. Бойся! Дальше ни шагу!

Душит сера, там все только ею полно.

Это жаром ее все вокруг сожжено.

Знал о ней Кей-Хосров — был он сведущ без меры,—

И укрыл камень мудрости в пламени серы».[415]

Царь молитву прочел, мускус бросил в огонь,

Сделал шаг и услышал, как ржет его конь.

Но из тесной лощины исхода не стало,

И с вершины спуститься надежд было мало:

Туча встала над морем, направила бег

На вершину горы и просыпала снег.

Был засыпан весь мир, всем живущим на горе,

От вершин до ложбин, от равнины до взгорий.

Искендер заблудился; как слезы, с ресниц

Снег он сбрасывал. Видя, что нету границ

Белоснежным буграм, к белоснежным вершинам

Вышли люди из замка. В порыве едином

Удалось вкруг лощин им завал разгрести

И с трудом утоптать снег на скользком пути.

С их помогою царь, на коне понемногу

Все сугробы осилив, увидел дорогу.

Лишь павлин отобрал у блестящей Хумы

Белоснежную кость,[416] — мир исполнился тьмы,

И украсивший трон и все области мира

С Булинасом спустился с вершины Сарира.

Он вернулся в свой стан, и над ним, как всегда,

Неизменного счастья сияла звезда.

Отдохнул он от зноя и темного страха,

Что объял его в мрачном прибежище шаха.

Распростертое тело, что в усталь пришло,

Под рукой растиральщика дрему нашло.

Тихо спал Искендер, повелитель всевластный,

До рассвета, явившего свет свой неясный,

А когда вспомнил день о просторе земном,

И разбил в небесах свою флягу с вином,

И на глину земли бросил пруд бирюзовый

Благовонных стеблей золотые покровы,—

Повелел государь и вина и сластей

Принести и созвать и своих и гостей.

Благодушный царевич, властитель Сарира,

Был на месте почетном в течение пира.

Царь с царевичем чаши вздымали в руках.

Упоен был напитком рубиновым шах,

А затем Искендера рука к одаренью

Приступила. Услада и сердцу и зренью

Потекла перед гостем: венцы он обрел,

Ожерелья, из кости слоновой престол;

Златотканый кафтан, на котором Плеяды

Из жемчужин и яхонтов тешили взгляды;

Из большой бирюзы сотворенный сосуд,

Мог войти апельсин в углубленный сосуд;

Кубок маленький, грань его так и пылала,

Весь он вырезан был из огромного лала;

Лучезарный поднос; как цветущий миндаль,

Был красив его блещущий горный хрусталь;

Десять гордых коней, их алмазные сбруи

Так сверкали на них, как источников струи;

Сто верблюдов поджарых и с крепкой спиной,

Шедших с грузом поклаж вереницей одной;

Из каменьев цветных, что скрывали сосуды

На столе пирования, — целые груды.

Каждый спутник царевича, славя судьбу,

Всю расшитую золотом принял кабу,

Так рукой тороватой Властителя мира

Было щедро украшено царство Сарира.

К длани царской царевич с лобзаньем приник,

И в свой горный удел повернул он свой лик.

В барабаны забили; подобные буре,

Зашумели войска; стяг вознесся к лазури.

В степи тронулся шах; воин, страшный врагам,

Безмятежно стремился к морским берегам;

И в степях поохотился он две недели,

И знамена опять свод небес приодели.

Поход Искендера в Рей и Хорасан

Искендеру приносят весть: в Рее — смута, против него восстал какой-то дерзкий царевич, выдающий себя за потомка Кей-Хосрова. К нему примкнули хорасанцы, восставшие идут на Истахр. Наместник Искендера не может с ними справиться. Узнав об этом, Искендер двинул войска на Рей. Покарав восставших, Искендер разрушает повсюду храмы огня. Из Рея он идет на Нишапур, Мерв, Балх. Взятую в походах добычу Искендер зарывает в землю, оставляя клады.

Искендер направляется в Индию

Двигаясь на юго-восток, Искендер доходит до Газны. Там он решает идти походом на Индию — покорить тамошнего коварного царя Кейда. К Кейду сперва посылают гонца с письмом, в котором требование: или подчиниться и выслать дань, или выйти на бой. Кейд устрашен. Он решает покориться Искендеру и направляет ему льстивое послание, обещая четыре дара: свою дочь в жены, кубок, который никогда не пустеет, прозорливого мудреца и искуснейшего врача. Искендеру не терпится получить эти дары. Он отправляет к Кейду Булинаса с новым посланием.

Письмо Искендера Кейду

Искендер пишет, что готов был уже предать страну Кейда огню и мечу, но миролюбие индийца изменило его решение. Он согласен на мир, согласен принять его дары… Булинас отвозит дары в стан Искендера. Они оказываются прекрасными. Следует подробное описание красоты индийской царевны. Искендер сочетается с ней браком, а индийского мудреца отправляет гонцом в Истахр. В отправленном с ним письме он сообщает, что решил теперь идти войной на правителя Каннауджа Фура.

Поход Искендера из Индии в Китай

Фур побежден и убит. Войска Искендера двигаются дальше. Им приходится спешить, ибо в Индии начинается падеж коней — климат им неблагоприятен. Искендер идет на Китай. По дороге, в степи, воины собирают много мускуса, рассыпанного прямо на земле. На рубеже китайской земли — благодатный край. Войска останавливаются на привал, Искендер пирует, охотится. Хакан узнает о появлении вражеского войска. Хакан испуган: он знает силу Искендера, его удачливость. Он созывает совет, просит помощи у вассалов, собирает несметное войско. С войсками он движется навстречу Искендеру. Лазутчики доносят ему, что Искендер — образец справедливости, человечности, доброжелательства, мудрости. Вместе с тем он храбрый воин, решительный и непобедимый полководец. Хакан решает не воевать и искать путей к миру. Искендер же узнает, что войска хакана идут ему навстречу. Он пишет хакану письмо.

Письмо Искендера китайскому хакану

Искендер пишет, что пришел не как завоеватель, а скорее как гость хакана. Но он все же требует от него покорности. Далее Искендер повествует о своих победах и говорит: благожелателям своим он никогда не причинял зла и всегда был верен договорам. Он не собирается порабощать Китай и уговаривает хакана отказаться от вражды. Он говорит далее о мощи своих войск, рвущихся в бой. Он велит хакану явиться в свою ставку, если же тот не явится, пусть пеняет на себя. Гонец отправляется с письмом в ставку хакана.

Хакан отвечает на письмо Искендера и направляется к нему под видом посла

Хакан пишет Искендеру льстивое и хитрое письмо, которое может служить и поводом к войне, и предлогом для мирных переговоров. Потом он вызывает мудреца и советуется с ним. Мудрец говорит хакану, что ему лучше покориться, ибо не бог ли ведет сюда Искендера? Тогда хакан отправляется в стан Искендера под видом посла и просит разрешения говорить с ним наедине. Посла оковывают золотыми цепями, и тогда, оставшись наедине с Искендером, хакан признается, кто он, просит не нападать на Китай и спрашивает о целях Искендера. Тот отвечает, что его цель — отвести Китай от неправедной веры и в течение семи лет получать с него дань. Хакан клянется ему в дружбе, и Искендер отпускает его. Наутро Искендеру докладывают, что войско хакана выстроилось, готовое к бою. Искендер в ярости решает, что хакан его обманул, и приказывает своему войску готовиться к битве. Когда войска уже стоят друг против друга, хакан выезжает навстречу Искендеру, объясняет ему, что хотел показать ему мощь своего войска, и, спешившись с коня, идет пешком к Искендеру. Войска братаются, а Искендер отказывается от дали.

Состязание румского художника с художником китайским

Животворное, кравчий, подай мне вино!

Словно жизни источник, желанно оно.

Может статься, вино, ластясь к мыслям усталым,

В охлажденной крови брызнет пламенем алым.

* * *

В день, подобный весне, — так он был озарен,

В день, прекрасней всех дней миновавших времен,

Был у шаха в гостях повелитель Китая;

Пировали два солнца, в чертоге блистая.

Из Китая, Ирана и зинджской страны

Знать к румийцу пришла. Были чаши полны,

Тесно было прибывшим, сидели бок о бок,

Мир забот был отогнан — в час пира он робок.

Был у слуха пирующих ценный улов:

Порождались устами жемчужины слов.

Кто-то вздумал спросить в этом шумном совете:

Кто из всех мастеров одаренней на свете,

Чем прославлена в мире любая страна

И в искусстве каком всех сильнее она?

И ответил один: «Если зрим чародея,—

Он из Индии гость». — «Волхвованьем владея,—

Так воскликнул второй, — может брать Вавилон[417]

Пораженных людей в свой волшебный полон!»

Молвил третий: «В сердцах наших сладкая рана

От иракских ладов и певцов Хорасана».

И четвертый сказал: «В красноречии слаб

Житель каждой страны, если рядом — араб».

Пятый важно изрек: «Верен истине буду:

Только живопись Рума известна повсюду».

«Нет, о друг живописцев! На этом не стой.

Лишь в Китае художники», — молвил шестой.

И румиец с китайцем поспорили: «Вправе

Только мы говорить об искусстве и славе!»

И красивый их спор был пленительно схож

С их искусством, он был — прихотливый чертеж.

После распри недолгой, напрасной и жаркой

Все решили: покой разделен будет аркой,

И когда эту арку построят, она

Будет плотной завесою разделена.

Справа — нечто румиец напишет умело,

Слева — ловкий китаец возьмется за дело.

И увидят они, что назначит им рок

В час, когда состязанья закончится срок.

Лишь они создадут взорам новый подарок,

То откинут завесу меж двух полуарок,

И решит многих зрителей пристальный взор:

Чья картина милей, чей прекрасней узор.

С двух сторон плотной ткани, без лишней заботы,

Мастера на ступени взошли для работы.

И когда своего каждый мастер достиг,

То завесу откинули в этот же миг.

Две прекрасных картины открылись, — и что же?

И рисунок, и цвет — все на них было схоже.

Всех внимательных судей стеснившийся ряд

На творения поднял растерянный взгляд:

Как же статься могло, что художников двое

Схожий создали сон в разделенном покое?

Тут вошел Искендер… Шепот судий затих…

Меж картинами сев, царь осматривал их.

Все казалось ему непостижною тайной

В этой близости образов необычайной.

Царь взирал на картин многоцветную гладь,

Продолжая огнем любопытства пылать:

Было сходство во всем у обоих творений,

Это было игрою взаимных дарений.

И мудрец, бывший тут же, увидел, дивясь,

Двух тождественных образов дивную связь.

Он стоял, размышляя, и вот понемногу

В ясной мысли к разгадке нашел он дорогу:

И велел он задернуть упругую ткань,

Между сводами арки вновь делая грань.

И когда друг от друга он своды завесил,

Этот — вмиг загрустил, тот — все так же был весел.

Вся картина румийца сияла, свежа,

А другую покрыла внезапная ржа.

И, китайскую сторону видя пустою,

Был смущен государь. Но опять красотою

Согласованных красок сверкнула она,

Лишь отдернута снова была пелена.

Все он понял: прельщала глаза не наброском,

Не картиной стена, а сияющим лоском

Отраженье она создавала; такой

Стала гладкой стена под китайской рукой.

И румиец явил своей радуги пламень,

И китаец сумел сделать зеркалом камень.

Здесь картина рождалась, на той стороне

Повторялась она на блестящей стене.

И у судей возникло единое мненье:

У искусников этих большое уменье.

Хоть в рисунке всех строже румиец, — считай:

В наведении лоска всех выше Китай.[418]

Рассказ о художнике Мани. Пребывание Искендера в Китае

Я слыхал, что из Рея, в далекие дни,

Шел в Китай проповедовать дивный Мани.

И немало людей из народов Китая

Шло навстречу к нему, и, Мани почитая,

Схожий с влагою горный хрусталь на пути

Положили они. Кто-то смог нанести

Тонкой кистью рисунок волнистый, узорный

На обманный родник, на хрусталь этот горный:

Словно ветер слегка взволновал водоем,

И бегущие волны возникли на нем.

Начертал он и много прибрежных растений,—

Изумрудную вязь прихотливых сплетений.

Ехал в жаркой пустыне Мани, не в тени,

Было жаждой измучено сердце Мани.

Снял, склонившись, он крышку с кувшинного горла,

И кувшин его длань к светлой влаге простерла.

Но ведь вовсе не прочны сосуды из глин:

О сверкающий камень разбился кувшин.

Догадался Мани, что обманом шутливым

Был источник с живым серебристым отливом.

Взял он кисть, как он брал эту кисть искони,

И на твердой воде, обманувшей Мани,

Написал он собаку издохшую. Надо ль

Говорить, как была отвратительна падаль?

В ней кишели несметные черви, и страх

Вызывал у людей этот вздувшийся прах.

Каждый путник расстался б с надеждою всякой

Выпить воду: отпугнут он был бы собакой.

И когда весь Китай этот понял урок,

И о жаждущих скорбь, и насмешки упрек,

То постиг он Мани с его силой искусства

И к Эрженгу благого исполнился чувства.

Почему о Мани вновь слышна мне молва

К к молве о Мани заманил я слова?

* * *

Царь с хаканом сдружились, дней множество сряду

Предаваясь пиров беззаботных обряду.

С каждым днем они были дружней и дружней,

Люди славили мир этих радостных дней.

Другу вымолвил царь: «Все растет в моей думе

Пожеланье: быть снова в покинутом Руме.

Я хочу, если рок не откажет в пути,

Из Китая в Юнан все стоянки пройти».

Так в ответ было сказано: «Мир Искендеров —

Это мир не семи ли подлунных кишверов?

Но стопа твоя всюду ль уже побыла?

А ведь ты всем народам, всем царствам — кыбла,[419]

И куда б ты ни шел, за твоим караваном

Мы пойдем, государь, с препоясанным станом».

Царь дивился хакана большому уму

И за верность его привязался к нему.

От подарков, что слал повелитель Китая,

Царский пир озарялся, как солнце блистая.

Послушанья кольцо в свое ухо продел

Покоренный хакан: обо всем он радел.

И горела душа хана ханов прямая,

Солнце жаркой любви до луны поднимая.

Он бы мог помышлять о величье любом,

Но все более он становился рабом.

Если царь одаряет кого-либо саном,

Должен тот пребывать с препоясанным станом.

На какие ступени ты б ни был взнесен,

Все же должен быть низким твой рабский поклон.

Искендер для Китая стал тучею: нужен

Влажной тучи навес для рожденья жемчужин.[420]

Он шелками иранских и румских одежд,

На которых Китай и не вскидывал вежд,

Создал ханам Китая столь ценные клады,

Что цари всего мира им были бы рады.

Скатертями Хосроев покрыл он весь Чин,

На челе у китайцев не стало морщин.[421]

Уж твердили во многих краях тихомолком,

Что лишь в Чине одел всех он блещущим шелком,

Царь любил узкоглазых, их дружбой даря,

И срослись они с ним, словно брови царя.

И клялись они все (сказ мой дружен с молвою)

Лишь глазами царя да его головою.

Китайский хакан принимает у себя Искендера

Хакан устраивает пышное пиршество в честь Искендера и подносит ему всевозможные дары. Среди даров быстроногий конь, охотничий сокол и прекрасная тюркская рабыня по имени Нистандарджихан (что значит — «Нет (второй такой) в мире»). Хакан расхваливает свои подарки, а о рабыне говорит: она прекрасна и необыкновенно нежна, обладает силой и смелостью витязя и хорошо поет. Искендеру нравится ее краса, он очарован ее песнями, но вот ее воинские доблести его не привлекают. «Разве можно быть женщине крепче мужчин!» — восклицает он и тут же забывает о рабыне. Отвергнутая красавица льет слезы. Между тем войска двинулись в обратный путь. По дороге Искендер закладывает новый город — Самарканд.

После возвращения Искендера из Китая

Хорошо путешествовать, говорит Низами, видеть чужие страны, разные диковины, но еще лучше быть у себя дома, в родном городе. Искендер спешит домой. По пути к нему приходит правитель Абхазии Дувал и сообщает о нашествии русов (см. словарь — «рус») на его страну и о разгроме Дербента и Берда'а (исторически такое нашествие произошло в 944 г.: Низами в своей поэме соединяет события времени Александра — IV в. до н. э. — с этим, очевидно, хорошо известным ему по местным преданиям нашествием X в. н. э.). Сама царица Берда'а Нушабе — в плену у русов. Дувал молит Искендера о помощи и говорит, что смелые русы, если их сейчас не остановить, будут со временем угрожать и Руму. Искендер обещает спасти Нушабе и изгнать русов.

Искендер прибывает в кыпчакскую степь

Дай мне, кравчий, напитка того благодать,

Без которого в мире нельзя пребывать.

В нем сияние сердца дневного светила.

В нем и влаги прохлада, и пламени сила.

* * *

Есть две бабочки[422] в мире волшебном: одна

Лучезарно бела, а другая черна.

Их нельзя уловить в их поспешном круженье:

Не хотят они быть у людей в услуженье.

Но коль внес ты свой светоч в укромный мой дом,

Уловлю уловляемых долгим трудом.

* * *

Разостлавший ковер[423] многоцветного сада,

Свет зажег от светила, и льется услада.

Тот, кого породил славный царь Филикус,

Услыхав от абхазца, как пламенен рус,

Размышлял о сраженьях, вперив свои очи

В многозвездную мглу опустившейся ночи.

Все обдумывал он своих действий пути,

Чтоб исполнить обет и к победе прийти.

И когда рдяный конь отбежал от Шебдиза

И сверкнул, и ночная растаяла риза,—

Царь оставил Джейхун, свой покой отстраня,

Чтобы в степи Хорезма направить коня.

За спиной его — море: несчетные брони.

А пустыни пути — у него на ладони.

Степь Хорезма пройдя, он Джейхун перешел,

И пред ним вавилонский раскинулся дол.

Царь на русов спешил и в своих переходах

Ни на суше покоя не знал, ни на водах.

Не смыкал он очей, и, огнем обуян,

Пересек он широкие степи славян.

Там кыпчакских племен он увидел немало,[424]

Там лицо милых жен серебром заблистало.

Были пламенны жены и были нежны,

Были образом солнца, подобьем луны.

Узкоглазые куколки сладостным ликом

И для ангелов были б соблазном великим.

Что мужья им и братья! Вся прелесть их лиц

Без покрова — доступность открытых страниц.

И безбрачное войско душой изнывало,

Видя нежных, не знавших, что есть покрывало.

И вскипел в юных душах мучительный жар,

И объял всех бойцов нетерпенья пожар,

Все ж пред шахом, что не был на прелести падким,

Не бросались они к этим куколкам сладким,

Царь, узрев, что кыпчачки не чтут покрывал,

Счел обычай такой не достойным похвал:[425]

«Серебро этих лиц, — он подумал однажды, —

Что родник, а войска изнывают от жажды».

Все понятно царю: жены — влаги свежей,

И обычная жажда в душе у мужей.

Целый день посвятил он заботе об этом:

Всех кыпчакских вельмож он призвал, и, с приветом

Выйдя к ним, оказал им хороший прием,

И, возвыся их всех в снисхожденье своем,

Тайно молвил старейшинам: «Женам пристало,

Чтобы в тайне держало их лик покрывало,

Та жена, что чужому являет себя,

Чести мужа не чтит, свою честь погубя,

Будь из камня она, из железа, но все же

Это — женщина. Будьте, старейшины, строже!»

Но, услышав царя, эти стражи степей,—

Тех степей, где порою не сыщешь путей,

Отклонили его повеленье, считая,

Что пристоен обычай их вольного края.

«Мы, — сказали они, — внемля воле судьбы,—

У тебя в услуженье. Мы только рабы,

Но лицо прикрывать не показано женам

Ни обычаем нашим, ни нашим законом.

Пусть у вас есть покров для сокрытия лиц,

Мы глаза прикрываем покровом ресниц.

Коль взирать на лицо ты считаешь позором,

Обвинение шли не ланитам, а взорам.

Но прости — нам язык незатейливый дан,—

Для чего ты глядишь на лицо и на стан?

Есть у наших невест неплохая защита:

Почивальня чужая для скромниц закрыта.

Не терзай наших женщин напрасной чадрой.

Ты глаза свои лучше пред ними закрой:

Прикрывающий очи стыда покрывалом,

Не прельстится и солнца сверканием алым.

Все мы чтим Повелителя, никнем пред ним,

За него мы и души свои отдадим.

Верим в суд Повелителя строгий и правый,

Но хранить мы хотим наши старые нравы».

Искендер замолчал, их услышав ответ.

«Бесполезно, — решил он, — давать им совет».

Попросил мудреца всем дававший помогу,

Чтоб ему он помог, чтоб навел на дорогу:

Те, чьи косы как цепи, чей сладостен лик,

Соблазняют, и яд их соблазна велик.

Гибнет взор, созерцающий эту усладу,

Как ночной мотылек, увидавший лампаду.

Что нам сделать, чтоб стали стыдливей они,

Чтобы скрыли свой лик? Дай совет. Осени».

И познавший людей молвил шаху: «Внимаю

Мудрой речи твоей, твой приказ принимаю.

Здесь, в одной из равнин, талисман я создам.

Сказ о нем пронесется по всем городам.

Сотни жен, проходящих равниною тою,

От него отойдут, прикрываясь фатою.

Только надо, чтоб шах побыл в той стороне

И велел предоставить все нужное мне».

Или силой, иль с помощью золота, вскоре

Все добыл государь, и на вольном просторе

Муж, в пределах искусства достигший всего,

Стал трудиться, являя свое мастерство.

Изваял, всех привлекши к безлюдному месту,

Из прекрасного черного камня невесту.

Он чадрой беломраморной скрыл ее лик.

Словно свежий жасмин над агатом возник.

И все жены, узрев, что всех жен она строже,

Устыдясь, прикрывали лицо свое тоже

И, накинув покровы на сумрак волос,

Укрывали с лицом и сплетения кос.

Так имевший от счастья немало подачек

Укрываться заставил прекрасных кыпчачек.

Царь сказал мудрецу — так он был поражен:

«Изменил ты весь навык столь каменных жен.

Ничего не добился я царским приказом,

А твой камень в рассудок приводит их разом».:

Был ответ: «Государь! Мудрых небо хранит.

Сердце женщин кыпчакских — суровый гранит.

Пусть их грудь — серебро, а ланиты — что пламень,

Их привлек мой кумир, потому что он камень..

Видят жены, что идол суров, недвижим,

И смягчаются в трепете сердцем своим:

Если каменный идол боится позора

И ланиты прикрыл от нескромного взора,

Как же им не укрыться от чуждых очей,

Чтобы взор на пути не смущал их ничей!

Есть и тайна, которою действует идол,

Но ее, государь, и тебе я б не выдал!»

Изваяньем таинственным, в годах былых,

Был опущен покров на красавиц степных.

И теперь в тех степях, за их сизым туманом,

С неповерженным встретишься ты талисманом.[426]

Вкруг него твой увидит дивящийся взор

Древки стрел, словно травы у сонных озер.

Но хоть стрелам, разящим орлов, нет и счета,—

Здесь увидишь орлов, шум услышишь их взлета.

И приходят кыпчаков сюда племена,

И пред идолом гнется кыпчаков спина.

Пеший путник придет или явится конный,—

Покоряет любого кумир их исконный.

Всадник медлит пред ним, и, коня придержав,

Он стрелу, наклоняясь, вонзает меж трав.

Знает каждый пастух, прогоняющий стадо,

Что оставить овцу перед идолом надо.

И на эту овцу из блистающей мглы

Раскаленных небес ниспадают орлы.

И, когтей устрашаясь булатных орлиных,

Ищут многие путь лишь в окрестных долинах.

Посмотри ж, как, творя из гранитной скалы,

Я запутал узлы и распутал узлы.

Прибытие Искендера в область русов

Предводитель русов Кинтал, узнав о том, что войско Искендера подступило к пределам его земли, собирает девятисоттысячное войско и воодушевляет его речами о богатстве войска румийцев, которое достанется русам, и об изнеженности румийцев. Искендер в это время проводит военный совет, вспоминает свои победы и подбадривает войско.

Искендер вступает в борьбу с племенами русов

Обращенную в киноварь быструю ртуть

Дай мне, кравчий; я с нею смогу заглянуть

В драгоценный чертог, чтоб, сплетаясь в узоры,

Эта киноварь шахские тешила взоры.

* * *

Так веди же, дихкан, все познав до основ,

Свою нить драгоценных, отточенных слов

О лазурном коне, от Китая до Руса

Встарь домчавшего сына царя Филикуса,

И о том, как судьба вновь играла царем

И как мир его тешил в круженье своем.

* * *

Продавец жемчугов[427], к нам явившийся с ними,

Снова полнит наш слух жемчугами своими:

Рум, узнавший, что рус мощен, зорок, непрост,

Мир увидел павлином, свернувшим свой хвост.

Нет, царю не спалось в тьме безвестного края!

Все на звезды взирал он, судьбу вопрошая.

Мрак свернул свой ковер; его время прошло:

Меч и чаша над ним засверкали светло.

От меча, по лазури сверкнувшего ало,

Головою отрубленной солнце упало.

И когда черный мрак отошел от очей,

С двух сторон засверкали два взгорья мечей,

Это шли не войска — два раскинулось моря.

Войско каждое шло, мощью с недругом споря.

Шли на бой — страшный бой тех далеких времен,

И клубились над ними шелка их знамен.

Стала ширь меж войсками, готовыми к бою,

В два майдана; гора замерла пред горою.

И широкою, грозной, железной горой

По приказу царя войск раскинулся строй.

Из мечей и кольчуг, неприступна, могуча,

До небес пламенеющих вскинулась туча.

Занял место свое каждый конный отряд,

Укреплений могучих возвысился ряд.

Был на левом крыле, сильный, в гневе немалом,

Весь иранский отряд с разъяренным Дувалом.

Кадар-хан и фагфурцы, глядящие зло,

Под знамена на правое встали крыло.

И с крылатыми стрелами встали гулямы,—

Те, чьи стрелы уверенны, метки, упрямы.

Впереди — белый слон весь в булате, за ним

Сотни смелых, которыми Властный храним.

Царь сидел на слоне, препоясанный к бою.

Он победу свою словно зрел пред собою.

Краснолицые русы сверкали. Они

Так сверкали, как магов сверкают огни,

Справа были хозары, буртасов же слева

Ясно слышались возгласы, полные гнева,

Были с крыльев исуйцы; предвестьем беды

Замыкали все войско аланов ряды.

Посреди встали русы; сурова их дума:

Им, как видно, не любо владычество Рума!

С двух враждебных сторон копий вскинулся лес,

Будто остов земли поднялся до небес.

Зыкал колокол русов, — казалось, в том звуке

Стон индийца больного, терпящего муки.

Гром литавр разорвал небосвод и прошел

В глубь земли, и потряс ужаснувшийся дол.

Все затмило неистовство тюркского ная,

Мышцам тюрков железную силу давая.

Ржанье быстрых коней, в беге роющих прах,

Даже Рыбу подземную бросило в страх.

Увидав, как играют бойцы булавою,

Бык небесный[428] вопил над бойцов головою.

Засверкали мечи, словно просо меча,

И кровавое просо летело с меча.

Как двукрылые птицы, сверкая над лугом,

Были стрелы трехкрылые страшны кольчугам.

Горы палиц росли, и над прахом возник

В прах вонзившихся копий железный тростник.

Ярко-красным ручьем, в завершенье полетов,

Омывали врагов наконечники дротов.

Заревели литавры, как ярые львы;

Их тревога врывалась в предел синевы.

Растекались ручьи, забурлившие ало.

Сотни новых лесов острых стрел возникало,—

Стрел, родящих пунцовые розы, и лал

На шипах каждой розы с угрозой пылал.

Все мечи свои шеи вздымали, как змеи,

Чтобы вражьи рассечь беспрепятственно шеи.

И раскрылись все поры качнувшихся гор,

И всем телом дрожал весь окрестный простор.

И от выкриков русов, от криков погони,

Заартачившись, дыбились румские кони.

Кто бесстрашен, коль с ним ратоборствует рус?

И Платон перед ним не Платон[429] — Филатус.

Но румийцы вздымали кичливое знамя

И мечами индийскими сеяли пламя.

Горло воздуха сжалось. Пред чудом стою:

Целый мир задыхался в ужасном бою.

Где бегущий от боя поставил бы ноги?

Даже стрелам свободной не стало дороги.

С края русов на бой, — знать, пришел его час,—

В лисьей шапке помчался могучий буртас.

Всем казалось: гора поскакала на вихре.

Чародейство! Гора восседала на вихре!

Вызывал он бойцов, горячил скакуна,

Похвалялся: «Буртасам защита дана:

В недубленых спокойно им дышится шкурах.

Я буртасовством славен, и мыслей понурых

Нет во мне. В моих помыслах буря и гром.

Я — дракон. Я в сраженья отвагой влеком.

С леопардами бился я в скалах нагорных,

Крокодилов у рек рвал я в схватках упорных.

Словно лев, я бросаю врагов своих ниц,

Не привык я к уловкам лукавых лисиц.

Длань могуча моя и на схватку готова,

Вырвать бок я могу у онагра живого.

Только свежая кровь мне годна для питья,

Недубленая кожа — одежда моя.

Справлюсь этим копьем я с кольчугой любою.

Молвил правду. Вот бой! Приступайте же к бою!

И китайцы и румцы спешите ко мне:

Больше воска в свече — больше силы в огне.

«Ты того покарай, — обращался я к богу,—

Кто бы вздумал в бою мне прийти на помогу!»

Грозный вызов услышав, бронею горя,

Копьеносец помчался от войска царя,

Но хоть, может быть, не было яростней схваток,—

Поединок двух смелых был мо́лнийно краток;

Размахнулся мечом разъяренный буртас,—

И румиец с копьем своей жизни не спас.

Новый царский боец познакомился с прахом,

Ибо счастье владело буртаса размахом.

И сноситель голов, сам царевич Хинди,

У которого ярость вскипела в груди,

Вскинул меч свой индийский и, блещущий шелком,

Вмиг сцепился, как лев, с разъярившимся волком.

Долго в схватке никто стать счастливым не мог,

Долго счастье ничье сбито не было с ног.

Но Хинди, сжав со злостью меча рукоятку

И всей силой стремясь кончить жаркую схватку,

Так мечом засверкал, что с буртасовых плеч

Наземь голову сбросил сверкающий меч.

Новый выступил рус, не похожий на труса,

Со щитом — принадлежностью каждого руса.

И кричал, похваляясь, неистовый лев,

Что покинет он бой, всех врагов одолев.

Но Хинди размахнулся в чудовищном гневе:

Час победы настал — вновь один был царевич:

Новый рус на врага в быстрый бросился путь,

Но на землю упал, не успевши моргнуть.

Многих сбил до полудня слуга Искендера,

Так порою газелей сбивает пантера.

Горло русов сдавил своим жаром Хинди.

Нет, из русов на бой не спешил ни один!

И Хинди в румский стан поскакал, успокоясь,

Жаркой кровью и потом покрытый по пояс.

Обласкал его царь и для царских палат

Подобающий рейцу вручил он халат.

И умолкли два стана, и пристальным взором

Вдаль впивались бойцы, что стояли дозором.

Кинтал-Рус поражает гилянского вождя Зериванда

Наступает утро. Продолжаются единоборства прославленных витязей. Из румского войска на бой выходит иранец Зериванд. Богатырь-рус, сразивший до того много воинов, бежит от Зериванда, но брошенное иранцем копье все же пронзает его. Зериванд сражает затем еще семьдесят русов. Тогда в поединок вступает богатырь русов Кинтал и поражает Зериванда.

Дувал бросается в бой

Снова утро. Единоборства продолжаются. Богатырь русов Джерем одолел нескольких сильных противников. Тогда в бой бросился Дувал, правитель Абхазии. Джерем убит, но богатырю русов Джовдере удается ранить Дувала. Дувал спасается в стане Искендера.

Появление неизвестного всадника

Над зеленою солнце взошло пеленой,

Смыло небо индиго с одежды ночной,

И опять злые львы стали яростны, хмуры,

И от них погибать снова начали гуры.

Снова колокол бил, как веленья судьбы,

Снова кровь закипела от рева трубы.

Столько в громе литавр загремело угрозы,

Что всех щек пожелтели румяные розы.

И опять Джовдере появился; огнем

Он пылал, и усталости не было в нем,

И Хинди, эту гору узрев пред собою,

На хуттальском коне приготовился к бою.

И хоть много ударов нанес он врагу,

Бесполезно кружась на кровавом лугу,

Но, напрягши всю мощь и наморщивши брови,

Всей душою возжаждавши вражеской крови,

Снес он голову руса; упала она

Под копыта лихого его скакуна.

И, гарцуя, Хинди звал врагов на сраженье,

Всем, спешившим к нему, нанося пораженье.

Был прославленный муж. Его звали Тартус.

Восхвалял его каждый воинственный рус.

Этот красный дракон, быстрым пламенем рея,

Пожелал опрокинуть воителя Рея.

И помчался он в бой, громогласен и скор,

Как ревущий поток, ниспадающий с гор.

Оба крепко владели всем воинским делом.

Каждый в этом бою был и ловким и смелым.

Все ж был натиск Тартуса так лют и удал,

Что рассыпался прахом индийский сандал.[430]

Кубок тела Хинди он избавил от крови:

Лить вино, бить сосуды, — ему ль было внове?

«Я тот хищник, — сказал он, снимая свой шлем,—

Что всех львов повергает. — И молвил затем: —

Я слыву самым мощным и яростным самым,

Я был матерью назван всех русов Рустамом.

Ты, что, хмуря чело, мнишь пролить мою кровь,—

Ты себе не кольчугу, а саван готовь.

Не умчусь я, пока еще многих не скину

С их коней, не втопчу этих немощных в глину».

Пал отважный Хинди. Нет отчаянью мер!

Извиваясь, как локон, стонал Искендер.

В бой хотел повернуть он поводья и строго

Наказать гордеца, но помедлил немного

И окрест поглядел: кто хотел бы за честь

Румских сил постоять и помчаться на месть?

И увидел: с мечом, разъяренно подъятым,

Скачет всадник, сверкая китайским булатом.

Он храбрец, он умело владеет конем,

А под ним черный конь ярым пышет огнем,

Весь в железе он скрыт, только рдеющий лалом

Сжатый рот его виден под тяжким забралом.

И, гарцуя, мечом заиграл он, и вот —

Стал на жаркую схватку взирать небосвод.

И была длань безвестного дивно умела,

И Тартуса рука в страшной битве слабела.

И на руса направя стремленье свое,

Вскинул всадник меча своего лезвие,—

И врага голова от руки его взмаха

Пала наземь и стала добычею праха.

И, огнем своих глаз в пыльной мгле заблестев,

На безвестного новый набросился лев,

Но утратил он голову мигом. Немало

Еще новых голов наземь тяжко упало.

Сорок русов, подобных огромной горе,

Смелый лев уложил в этой страшной игре.

И коня, цвета ночи, погнал он, в рубины

Обращая все камни кровавой долины.

И куда бы ни мчал черногривого он,—

Разгонял он все воинство вражьих племен.

Кто бы вышел на бой? Торопливое жало

Неизбежною смертью врагам угрожало.

И смельчак быстроногому вихрю, — всегда

Поводам его верному, — дал повода.

Было сто человек в этой скачке убито,

Сто поранено, сто сметено под копыта.

Искендер отдавал восхищения дань

Этой мощи, и меч восхваляя, и длань.

А наездник все бился упрямо, сурово.

Лил он пламя на хворост все снова и снова.

И пока небосвод не погас голубой,

Не хотел он покинуть удачливый бой.

Но когда рдяный свет пал за синие горы,

И смежил яркий день утомленные взоры,

И всклубившийся мрак захотел тишины,

И, от Рыбы поднявшись до самой Луны,

Затемнил на земле все земные дороги,

И пожрал, словно змей, месяц ясный двурогий,—

Дивный воин, ночной прекращая набег

И коня повернув, поскакал на ночлег.

Так поспешно он скрылся под пологом ночи,

Что за ним не поспели взирающих очи.

И сказал Искендер, ему вслед поглядев:

«С сердцем львиным, как видно, сей огненный лев».

И, задумавшись, молвил затем Повелитель:

«Кто ж он был, этот скрытый железом воитель?

Если б смог я узреть этот спрятанный лик,

Мною спрятанный клад перед ним бы возник.

За народ в его длани я вижу поруку,

И мою своей силой усилил он руку.

Чем подобному льву я сумею воздать?

Да сияет над смелым небес благодать!»

Второе появление неизвестного всадника

Снова свод бирюзовый меж каменных скал

Вырыл яхонтов россыпь и свет разыскал.

И алан в поле выехал; биться умея,

Не коня оседлал он для боя, а змея.

Даже семьдесят сильных, воскликнув «увы»,

Приподнять не сумели б его булавы.

Он бойцов призывал. Не прибегнув к усилью,

Он всех недругов делал развеянной пылью.

Хаверанцев, иранцев, румийцев на бой

Вызывая, он стал их смертельной судьбой.

Но вчерашний боец, с ликом, скрытым от взгляда,

Вновь на русов помчался из крайнего ряда.

Натянул тетиву он из кожи сырой,

И кольцо злого лука он тронул стрелой.

Не напрасно стрелу он достал из колчана:

Этой первой стрелой уложил он алана.

Распростерся алан, как индийский снаряд,

Со стрелою внутри… засверкал чей-то взгляд,—

То, с глазами кошачьими, брови нахмуря,

Новый рус мчался в бой, словно черная буря.

Изучил он все ходы всех воинских сил

И заплат на доспехи немало нашил.

И взыграл он мечом, словно молния в грозы,

Он в железе был весь, он был полон угрозы.

Он, уверенный в том, что не выдержит враг,

На коня вороного набросил чепрак.

Хоть он твердой душой был пригоден к победам,

Но войны страшный жар не был смелому ведом:

Ведь бойца ремесло изучал он в тиши

И не знал еще яростной вражьей души.

И дракон, пожелавший зажать его в пасти,

Разгадал, — у него этот воин во власти:

Больше нужного блещет оружья на нем,

И чепрак да броня лучше мужа с конем.

И сразил смельчака он ударом суровым,

И покров дорогой скрыл он смерти покровом.

Новый рус, препоясавшись, бросился в бой,

Но и он породнился с такой же судьбой.

Третий ринулся враг, но все так же без прока:

Пал он тотчас от львиного злого наскока.

Каждой новой стрелой, что слетала с кольца,

Дивный воин на землю бросал удальца.

Все могли его навык в борении взвесить:

Десять стрел опрокинуло всадников десять.

И опять незаметно для чьих-либо глаз

Он исчез в румском стане. И несколько раз

В громыхавших боях, возникавших с рассветом,

Он являлся, и все говорили об этом.

Скоро враг ни один, как бы ни был он смел,

Гнать коня своего на него не хотел.

От меча, что пред ними носился, блистая,

Исчезали они, словно облако тая.

И, не думая больше о бое прямом,

К ухищренью прибегли, раскинув умом.

Русы выпускают в бой неведомое существо

И жемчужину снова вознес небосвод

Из глубокого мрака полуночных вод.

Вновь был отдан простор и войскам и знаменам,

И опять все наполнилось воплем и стоном.

И над сонмищем русов с обоих концов

Подымался неистовый звон бубенцов.

И меж русов, где каждый был блещущий витязь,

Из их ярких рядов вышел к бою — дивитесь! —

Некто в шубе потрепанной. Он выходил

Из их моря, как страшный, большой крокодил.

Был он пешим, но враг его каждый — охотней

Повстречался бы в схватке со всадников сотней.

И когда бушевал в нем свирепый огонь,

Размягчал он алмазы, сжимая ладонь.

В нем пылала душа, крови вражеской рада.

Он пришел, как ифрит, из преддверия ада.

Он был за ногу цепью привязан[431]; она

Многовесна была, и крепка, и длинна.

И на этой цепи, ее преданный звеньям,

Он все поле мгновенно наполнил смятеньем.

По разрытой земле тяжело он сновал,

Каждым шагом в земле темный делал провал.

Шел он с палкой железной, большой, крючковатой.

Мог он горы свалить этой палкой подъятой.

И орудьем своим подцеплял он мужей,

И, рыча, между пальцами мял он мужей.

Так был груб он и крепок, что стала похожа

На деревьев кору его твердая кожа.

И не мог он в бою, как все прочие, лечь:

Нет, не брал его кожи сверкающий меч.

Вот кто вышел на бой! Мест неведомых житель!

Серафимов беда! Всех людей истребитель!

Загребал он воителей, что мурашей,

И немало свернул подвернувшихся шей.

Рвал он головы, ноги, — привычнее дела,

Знать, не ведал, а в этом — достиг он предела.

И цепного вояки крутая рука

Многим воинам шаха сломала бока.

Вот из царского стана могучий, проворный

Гордо выехал витязь для схватки упорной.

Он хотел, чтоб его вся прославила рать,

Он хотел перед всеми с огнем поиграть.

Но мгновенье прошло, и клюка крокодила

Зацепила его и на смерть осудила.

Новый знатный помчался, и той же клюкой

Насмерть был он сражен. Свой нашел он покой.

Так вельмож пятьдесят, мчась равниною ратной,

Полегли, не помчались дорогой обратной.

Столько храбрых румийцев нашло свой конец,

Что не стало в их стане отважных сердец.

Мудрецы удивлялись: не зверь он… а кто же?

С человеком обычным не схож он ведь тоже.

И когда на лазурь грозно крикнула ночь

И сраженное солнце отпрянуло прочь,

Растревоженный тем, кто страшней Аримана,

Царь беседовал тайно с вельможами стана:

«Это злое исчадье, откуда оно?

Человеку прикончить его не дано.

Он идет без меча; он прикрылся лишь мехом,

Но разит всех мужей, что укрыты доспехом.

Если он и рожден человеком на свет,

Все ж — не в этой земле обитаемой, нет!

Это дикий, из мест, чья безвестна природа.

Хоть с людьми он и схож, не людского он рода».

Некий муж, изучивший всю эту страну,

Так ответом своим разогнал тишину:

«Если царь мне позволит, — в усердном горенье

Все открою царю я об этом творенье.

К вечной тьме приближаясь, мы гору найдем:

Узок путь к той горе; страшно думать о нем.

Там, подобные людям, но с телом железным,

И живут эти твари в краю, им любезном.

Где возникли они? Никому невдомек

Их безвестного рода далекий исток.

Краснолики они, их глаза бирюзовы.

Даже льва растерзать они в гневе готовы.

Так умеют они своей мощью играть,

Что одно существо словно целая рать,

И самец или самка, коль тронется к бою,—

Судный день протрубят громогласной трубою.

На любое боренье способны они.

Но иные стремления им не сродни.

И не видели люди их трупов от века,

Да и все они — редкость для глаз человека.

Их богатство — лишь овцы; добыча руна

Для всего, что им годно, одна лишь нужна.

И одна только шерсть — весь товар их базара.

Кто из них захотел бы иного товара?

Соболей, чья окраска, как сумрак, черна,

Порождает одна только их сторона.

И на лбу этих тварей, велением бога,

Поднимается рог, словно рог носорога.

Если б их не отметил чудовищный рог,—

То любой с мощным русом сравниться бы мог.

Словно птицам большим, завершившим кочевья,

Для дремоты им служат большие деревья.

Спит огромное диво, как скрывшийся див,

В нависающий сук рог свой крепкий вонзив.

Коль вглядишься, к стволу подобраться не смея,

Меж ветвей разглядишь ты притихшего змея,

Сон берет существо это в долгий полон:

Неразумия свойство — бесчувственный сон.

Если русы в погоне за овцами стада

Разглядят, что в ветвях эта дремлет громада, —

Втихомолку сбирают пастуший свой стан

И подходят туда, где висит Ариман.

Обвязав его крепко тугою веревкой,

Человек пятьдесят всей ватагою ловкой,

Вскинув цепь, при подмоге железной петли,

Тащат чудище вниз вплоть до самой земли.

Если пленник порвет, пробудившись от спячки,

Звенья цепи, — не даст пастухам он потачки:

Заревев страшным ревом, ударом одним

Умертвит он любого, что встанет пред ним.

Если ж цепь не порвется и даже укуса

Не изведают люди, — до области Руса

Будет он доведен, и, окованный, там

Станет хлеб добывать он своим вожакам.

Водят узника всюду; из окон жилища

Подаются вожатым и деньги и пища.

А когда мощным русам желанна война,

В бой ведут они этого злого слона.

Но хоть в битву пустить они диво готовы,

Все же в страхе с него не снимают оковы.

Узришь: только в нем битвенный вспыхнет запал,

Что для многих цвет жизни навеки пропал».

Услыхав это все, Искендер многославный

Был, как видно, смущен сей опасностью явной,

Но ответил он так: «Древки множества стрел

Из различных лесов. Есть и сильным предел.

И, быть может, овеянный счастьем летучим,

Я взнесу на копье его голову к тучам».

Искендер действует арканом. Необычайныйпленник приносит Искендеру Нистандарджихан

Белизною широкой покрылся восток,

А на западе сумрака скрылся поток.

И Властитель, рожденный на западе, снова,

Все войска разместив, ждал чудовища злого.

Вот румийцы на правом крыле, а отряд

Из берберов за ними свой выстроил ряд.

А на левом крыле узкоглазых Китая

Встали многие сотни, щитами блистая.

Искендер был в средине. Как сумрачен он!

Конь хуттальский под ним будто яростный слон.

А буртасы на той стороне, и аланы,

Словно львы, бушевали, взволнованны, рьяны.

С барабаном свой гул грозный колокол слил;

Над равниной в трубу затрубил Исрафил.

От литавр, сотрясающих мир без усилья,

В скалах Кафа Симург растрепал свои крылья.

Но кричали литавры от страха: рога

Напугали их воем, пугая врага.

И войска с двух сторон свое начали дело,—

Для кого в этот день счастье с неба слетело?

И зловещий, в одежде своей меховой,

Но равнине пошел, будто слон боевой.

От него смельчаки вновь не знали защиты:

Все свой бросили щит, все им были убиты.

Из толпы царских воинов, скрытый в броне,

Снова выехал витязь на черном коне.

Так огнем он сверкнул, меч свой вскинувши смело,

Что у жаркого солнца в глазах потемнело.

И узнал Искендер: это доблестный тот,

Что не раз выступал, сил румийских оплот.

И встревожился царь своим сердцем радивым:

Этот смелый столкнется с чудовищным дивом!

И подумал Владыка, тоской обуян:

Эту гордую шею свернет Ариман!

Стал наездник, уздою владевший на диво,

Вновь являя свой жар, вкруг ужасного дива,

Словно ангел, кружится. От века вовек

Небосвод вкруг земли так вот кружит свой бег!

Думал доблестный: первым стремительным делом

Передать свою силу язвительным стрелам,

Но, увидев, что стрел бесполезны рои,

Рассердился отважный на стрелы свои.

Он постиг: во враге грозных сил преизбыток,

И достал, и метнул он сверкающий слиток.

Если б слиток подобный ударил в коня,

То коня не спасла бы любая броня.

Но, в гранитное тело с отчаяньем пущен,

Был о твердый гранит страшный слиток расплющен.

И огромный, увесистый слиток второй

Был спокойно отброшен гранитной горой.

Третий слиток такую ж изведал невзгоду.

Нет, песком не сдержать подступившую воду!

И, увидев, что слиток и злая стрела

Не чинят силачу ни малейшего зла,

Всадник взвил крокодила и с пламенем ярым

Устремился к дракону, дыхнувшему жаром;

Он пронесся, ударом таким наградив

Это чудо, что пал покачнувшийся див.

Но поднялся дракон, заревев из-под пыли,

И опять его пальцы железо схватили.

И нанес он удар изо всех своих сил,

И железным крюком смельчака зацепил,

И с седла его сдернул, и вот без шелома

Оказался носитель небесного грома:

И явилась весна; как цветка лепесток

Был отраден румянец пленительных щек.

И не стал отрывать головы столь прекрасной

Поразившийся джинн; сжал рукою он властной

Две косы, что упали с чела до земли,

Чтоб вкруг шеи наездницы косы легли,

И за узел из кос к русам радостным живо

Повлекло эту деву косматое диво.

И, лишь был от румийцев отъят Серафим,

С криком радости русы столпились пред ним,

И затем лютый лев к новой схватке горячей

Побежал. Разъярен был он первой удачей.

И, заслышав противников радостный шум,

В гневе скорчился шах, возглавляющий Рум,

И велел раздразнить он слона боевого,

Наиболее мощного, дикого, злого.

И вожак закричал, и погнал он слона.

Словно бурного Нила взыграла волна.

Много копий метнул он в носителя рога

И с горящею нефтью посудин премного.

Но ведь с нефтью горшки для скалы не страшны!

Что железные копья для бурной волны?!

И, увидев слона с его злыми клыками,

Удивленный воитель раскинул руками.

И, поняв, что воинственным хоботом слон

Причинить ему сможет безмерный урон,

Так он сжал этот хобот руками, что в страхе

Задрожал грозный слон. Миг — и вот уж во прахе

Слон лежит окровавленный; дико взревев,

Оторвал ему хобот чудовищный лев.

Схвачен страхом — ведь рок стал к войскам его строгим

И румийцам полечь суждено будет многим,—

Молвил мудрому тот, кто был горд и велик:

«От меня мое счастье отводит свой лик.

Лишь невзгоды пошлет мне рука небосвода.

Для чего я тяжелого жаждал похода!

Если беды на мир свой направят набег,

Даже баловни мира отпрянут от нег.

Мой окончен поход! Начат был он задаром!

Ведь в году только раз лев становится ярым.

Мне походы невмочь! Мне постылы они!

И в походе на Рус мои кончатся дни!»

И ответил премудрый царю-воеводе:

«Будь уверенным, царь, в этом новом походе.

Ты удачу к себе вновь сумеешь привлечь:

И обдуман твой путь, и отточен твой меч.

Пусть в извилинах скал укрываются лалы,—

Твердый разум и меч проникают и в скалы!

Как и встарь, благосклонен тебе небосвод.

Ты в оковы замкнешь сто подобных невзгод.

Хоть один волосок твой, о шах, мне дороже,

Чем все войско твое, но скажу тебе все же,

Что вещал мне сияющий свод голубой:

Если царь прославляемый ринется в бой,

То, по воле царя и благого созвездья,

Великан многомощный дождется возмездья.

Пусть груба его кожа и пусть нелегка

Его твердая длань и свирепа клюка,

Пусть он с бронзою схож или с тяжким гранитом,—

Он — один, и на землю он может быть сбитым.

Не пронзит великана сверкающий меч.

Кто замыслил бы тучу железом рассечь?

Но внезапный аркан разъяренному змею

Ты, бесспорно, сумеешь накинуть на шею.

Хоть стрелой и мечом ты его не убьешь,

Потому что ты тверже не видывал кож,

Но, оковы надев на свирепого джинна,

Ты убить его сможешь». Душе Властелина

Эта речь звездочета отрадна была.

Он подумал: «Творцу всеблагому хвала!»

И, призвав небеса, меж притихшего стана,

На хуттальского сел он коня; от хакана

Этот конь был получен на пиршестве: он

Был в зеленых конюшнях Китая рожден.

Взял свой меч Искендер, но, о славе радея,

Взял он также аркан, чтоб схватить лиходея.

Он приблизился к диву для страшной игры,

Словно черная туча к вершине горы.

Но не сделали шага ступни крокодила:

Искендера звезда ему путь преградила.

И аркан, много недругов стиснувший встарь,

Словно обруч возмездья метнул государь,—

И петля шею дива сдавила с размаху;

И склонилась лазурь, поклонясь шаханшаху.

И когда лиходея сдавила петля,

Царь, что скручивал дивов, сраженье не для,

Затянул свой аркан и рукой властелина,

Волоча, потащил захрипевшего джинна.

И к румийским войскам, словно слабую лань,

Повлекла силача Искендерова длань.

И когда трепыхалась лохматая груда,

И пропала вся мощь непостижного чуда,—

Стало радостно стройным румийским войскам:

Их ликующий крик поднялся к облакам.

И такой был дарован разгул барабанам,

Что весь воздух плясал, словно сделался пьяным.

Искендер, распознав, сколь был яростен див,

Приказал, чтоб, весь мир от него оградив,

Ввергли дива в темницу; томилось немало

Там иных ариманов, как им и пристало.

Увидав, что за мощь породил Филикус,

Был тревогой объят каждый доблестный рус.

Воском тающим сделался Руса властитель,

Возвеличился румского царства хранитель.

И певцов он позвал, и для радостных всех

Растворил он приют и пиров и утех.

Внемля чангам, он пил ту усладу, что цветом

Говорила о розах, раскрывшихся летом.

И веселый Властитель, вкушая вино,

Славил счастье, что было ему вручено.

Под сапфирный замок ночь припрятала клады,

И весы камфоры стали мускусу рады.

Все вкушал Искендер сладкий мускус вина,

Все была так же песня стройна и нежна.

То склонялся он к чаши багряным усладам,

То свой слух услаждал чанга сладостным ладом.

И, склоняясь к вина огневому ключу,

Он дарил пировавшим шелка и парчу.

И, пируя, о битве желал он беседы:

Про удачи расспрашивал он и про беды.

И сказал он о всаднике, скрытом в броне

И скакавшем, как буря, на черном коне:

«Мне неведомо: стал ли он горестным тленом,

Иль в несчастном бою познакомился с пленом?

Если он полонен, — вот вам воля моя:

Мы должны его вызволить силой копья,

Если ж он распрощался с обителью нашей,

То его мы помянем признательной чашей».

И, смягчен снисхожденьем, присущим вину,

Он припомнил о тех, что томятся в плену,

И велел, чтоб на пир, многолюдный и тесный,

Был доставлен в оковах боец бессловесный.

И на пир этой смутной ночною порой

Приведен был в цепях пленник, схожий с горой.

Пребывал на пиру он понуро, уныло.

Его тело, в цепях, обессилено было.

Он, безмолвно стеная, сидел у стола,

Но ему бессловесность защитой была.

Слыша стон человека, лишенного речи,

Царь, нанесший ему столько тяжких увечий,

Смявший силой своей силу вражеских плеч,

Повелел с побежденного цепи совлечь.

Благородный велел, — стал плененный свободным,

А вреда ведь никто не чинит благородным.

Обласкал его царь, вкусной подал еды,

Миновавшего гнева загладил следы.

Он рассеял вином несчастливца невзгоду,

Чтоб душа его снова узнала свободу.

И злодей, ощутив милосердия сень,

У престола простерся, как тихая тень.

Хоть к нему подходили все люди с опаской,—

Признавал он того, кто дарил его лаской.

Вдруг, никем не удержан, мгновенно вскочив,

Из шатра убежал этот сумрачный див.

И в ответ всем очам, на него устремленным,

Миродержец промолвил своим приближенным:

«Стал он волен, обласкан, стал вовсе не зол,

Пил с отрадой вино, — почему ж он ушел?»

Но мужи, отвечая Владыке, едва ли

Объясненье всему надлежащее дали.

Молвил первый: «Степное чудовище! В степь

Он помчался. Ведь сняли с чудовища цепь».

«Опьяненный вином, — было слово второго,—

Он решил, что к своим проберется он снова».

Царь внимал говорившим с умом иль спроста,

Но свои им в ответ не раскрыл он уста.

Все он ждал, как бы внемлющий звездному рою:

Синий свод удивит его новой игрою.

И вернулся беглец в его царственный стан,

На руках поднимая Нистандарджихан.

На ковер положил он ее осторожно

И поник, — мол, служу я Владыке не ложно.

И, Владыке оставив китайский кумир,

Он исполнил поклон, и покинул он пир.

Государь изумился: он видел не змея,—

Он узрел изумруд,[432] верить взору не смея.

Но рабыня, являя застенчивый нрав,

Скрыла розовый лик под широкий рукав.

Увидав, что светило в шатре засияло,

Царь велел, чтобы в нём пировавших не стало.

И, желая увидеть нежданную дань,

Царь с лица ее снял прикрывавшую ткань.

И, узрев этот лик, он постиг, что напасти

К сердцу шаха спешат: он у солнца во власти.

В этой темной ночи он увидел пери́.

Опьяненная! Нежная! Отсвет зари!

Дева рая из черного адского стана!

От Малика бежавшая к розам Ризвана![433]

Кипарис, полный свежести! Розовый цвет

Раздающая розам, их просьбам в ответ!

Каждый взор ее черный — сердец похититель.

Не один ее взором сражен небожитель.

А уста! Из-за них в шумной распре базар!

Сколько сахара в них! Верно — целый харвар!

В этой розы объятьях забудешь кручины,

Потому что они не объятья, — жасмины.

И, увидев подарок, врученный судьбой,

Царь как будто кумирню узрел пред собой.

Хоть он видел рабыню, но, нежный, довольный,

Счел себя он рабом той, что сделалась вольной.

О рабыня! Сам царь стал рабыне рабом!

Могут розы мечтать о Всевластном любом.

Царь узнал китаянку. Красив был и ярок

Обретенный в Китае хакана подарок,

Удивленный, он понял, что это она

Побеждала отважных, гоня скакуна.

Как ушла из гарема! Как билась красиво!

Как вернулась! Все это — не дивное ль диво?

И сказал он прекрасной китайской рабе:

«Сердце шаха утешь. Все скажи о себе!»

И пред шахом счастливым, красою блистая,

Кротко очи потупила роза Китая,

И молитву о шахе она вознесла:

«Да вовеки венец твой не ведает зла!

Чтоб создать властелина сродни Искендеру,

Бог не глину берет, — правосудье и веру.

Пламень славы твоей очевидней, чем свет.

Благотворнее счастья твой светлый привет.

Благодатному дню ты даруешь начало.

Солнце светом твоим в небесах заблистало.

Венценосцы в лазурь свой возносят венец.

Но не каждый увенчанный — мощный боец.

Ты ж, вознесший венец, озаряемый славой,

Ты и меч свой возносишь победный и правый.

На пиру говоришь ты — я милую мир,

А в бою удивляешь ты силою мир.

Ты — источник живой. И теперь это зная,

Лишь молчать я могу. Я ведь только земная.

Нежный вздох, государь, не проникнет сюда.

Ведь, проникнув, растаял бы он от стыда.

У меня — черепки; не сверкает алмазом

Мой рассказ; не смущу тебя длительным сказом.

Я — рабыня. Я — с ухом проколотым, но

Никому было тронуть меня не дано.

Обо мне ведь промолвил властитель Китая:

«Вот ларец, а жемчужина в нем не простая».

Но царю не понравились эти слова.

На меня, полный гнева, взглянул он едва.

И, царем позабытая, пре́зрена всеми,

Я безмолвно укрылась в царевом гареме.

Огорченная горькой, нежданной судьбой,

Не прельстивши царя, я направилась в бой.

В первой схватке, по счастью царя Искендера,

Мной была против недругов найдена мера.

Во второй — не напрасно гнала я коня:

Сбила всех, что с мечами встречали меня.

Но затем, обольщенная днем несчастливым,

Я была сражена и похищена дивом.

Это был не воитель, а злой крокодил,

Пламень божьего гнева его породил.

Не предав меня смерти, из тяжких объятий

Меня тотчас он передал вражеской рати.

Будто молвил он русам: для царских палат

Под замком берегите мной найденный клад.

Вновь он в поле пошел: вновь пошел он в сраженье,

Чтоб румийским слонам нанести пораженье.

Но когда румский царь, многомощный, как слон,

Во мгновенье слону предназначил полон,

Я, ликуя от шахской великой победы,

Вознесясь до небес, позабыла все беды.

Но, узрев, что свирепых ты ловишь в силок,

Что аркан твой летит, как стремительный рок,

Я еще огорчалась: повлек для полона —

Не для смерти в свой стан ты немого дракона.

Все ж, подумала я, не гуляет в степи

Злобный див, а на крепкой сидит он цепи.

В души русов проникли печалей занозы,

Стали желтою мальвой их рдяные розы.

И когда сумрак ночи, всю землю поправ,

Словно гуль, проявил свой озлобленный нрав,

Словно гулю, связали мне руки и ноги

И в затвор поместили, потайный и строгий.

Хмурый воин меня снарядился стеречь.

Мне грозила бедой его темная речь.

Но с полночи прошло, и послышались крики.

До темницы моей шум домчался великий.

Налетела мгновенная туча, — о ней

Не дожди возвестили, а град из камней.

И вопил и стонал стан взволнованный вражий,

И в испуге бежали полночные стражи.

И голов без числа страшный див отрывал

И метал их в бойцов. Рос чудовищный вал

Обезглавленных тел. На растущие горы

Из кровавых голов устремляла я взоры.

И ворвался ко мне мощью дышащий див

И порвал мои узы. Меня подхватив,

Он доставил меня к Искендера престолу:

Он от Рыбы вознес меня к лунному долу.

Я в темнице была, словно спрятанный клад,

Но теперь я познаю немало услад.

Ведь шелкам до́лжно быть на прельстительном стане,

Разве сладостной женщине место в зиндане?

Все, о чем я мечтала, явилось ко мне,

Или все, что я вижу, — я вижу во сне?»

И умолкла пери́. Восхитился Великий:

Расцвели, словно розы, ланиты Владыки.

Он, к колечку Луны прикоснувшись едва,

Молвил тонкие, словно колечко, слова:

«О нежнейшая роза, не знавшая пыли,

Все бои твои богом овеяны были.

Повлекла за собою ты душу мою:

Ты на пире — парча, ты прекрасна в бою.

Я в боях тебя видел сражавшейся смело

И конем распаленным владевшей умело.

Но и здесь, что́ приманчивей взоров твоих?

В день войны, в час утех ты прекрасней других.

Я под пару тебе. Вот и чанг. Что чудесней,

Чем утешить свой слух твоей сладостной песней!»

Звонкий чанг луноликая в руки взяла.

Лук из тополя был, из него же — стрела.

Избрала она лад, призывавший к усладам,

Пехлевийскую песню сплетя с этим ладом:

«О взошедший на трон, всех великих поправ!

Необъятен твой разум и светел твой нрав!

Ты с челом своим юным — отрада для взора.

Сердце светлое шаха не знает укора.

Ты в решеньях велик, ты с удачей всегда.

Ты, куда ни приходишь, берешь города!

Властелина душа отдохнуть захотела.

Нет греховных желаний у царского тела.

По каким бы путям ты ни вел свою рать,

Пусть горит над Великим небес благодать!

Да течет небосвод по цареву желанью!

Да поникнет весь мир под румийскою дланью!»

А затем о заветном запела она.

В сладкой песне тоска ее стала слышна:

«Расцвело деревцо за оградою сада,

И возникшим цветам деревцо было радо.

Только роза спала; был не вскрыт ее лал,

И нарцисс на лугу еще сладко дремал.

И в сосуде вино не пригублено было;

Видно, жаждущих сердце о нем позабыло.

Сад надеялся: кончит с охотою царь,

И придет к нежной розе с охотою царь.

Эту розу сорвет он весною счастливой.

Он тюльпаны увидит и взглянет на ивы.

Неужели царю вовсе времени нет

Поглядеть на цветы, на их пышный расцвет?

Завились лепестки; грусть в их каждом завое,

Но в осенние дни им грустней будет вдвое.

Ветер осени лют, обуял меня страх:

Все мои лепестки обратит он во прах».

Слыша песню рабыни, хватающей сердце,

Царь охвачен был страстью, сжигающей сердце,

Сладкий стон ее чанга — о, сладостный клик! —

Возвещал, что красив ее сладостный лик,

Что ее красноречье являет желанье,

Чтоб возникло в царе огневое пыланье.

Но, проникнув душой в чанга звучную речь,

Не дал Властный себя вожделеньям увлечь.

Был разумен Воитель: уместна ль истома?

Уцелевших врагов он желает разгрома.

И велел он вина принести, а припас

На дорогу оставил: придет его час.

Златозвонную чашу он выпил за деву,

Столько сладостной неги придавшей напеву.

После — чашу спасенной от вражьих цепей,

Сладкоустой он подал и вымолвил: «Пей!»

Повелела она своему поцелую

Освятить эту чашу, — затем золотую

Отдала шаханшаху. Рукою одной

Брал он чашу. Ласкал ее кудри — другой.

То с нежнейшим лобзаньем склонялся он к чаше,

То к Луне, что была всех возлюбленных краше.

Чтил он чин сластолюбцев. Умел он вдвоем

Есть печение сладкое с терпким вином.

И, уста усладив чашей сладостной винной,

Предались они дреме сладчайшей, невинной.

И в приюте услад, в окружении гроз,

Лишь лобзанья одни не страшились угроз.

Последнее сражение Искендера с племенами русов

Дай мне, кравчий, ту амбру, что старый дихкан

Цветом крови окрасил! Да будет мне дан

Алой свежести цвет! Я мечтаю о веском,

Ярком слове, одетом живительным блеском.

* * *

Лишь рассвета войска знамя подняли, — свет

Зачеркнул слово ночи, и, солнцем согрет,

Мозг земли, позабыв о полуночной власти,

Пробудился, чтоб в мире зажечь его страсти.

Птица утра кричала над ширью земной,—

Так под солнцем кричит воспаленный больной.

Царь очнулся, но сердца не отдал тревоге.

Встал он, чистый душою, на божьем пороге.

Он в чертоге молитвы в поклоне поник.

Он своих славословий проверил язык.

Вознесясь всей душой за эдемские рощи,

Он помоги просил, он испрашивал мощи.

И, на бой снаряжаясь, исполненный сил,

За кольчугу он полы свои заложил.

Укрепили престол над слоновьей попоной,

Обнажили мечи на равнине зеленой.

И войска, как во все предыдущие дни,

Разместил государь. На равнину взгляни:

Волны румских рядов, как булатное море,

Мощный замок воздвигли на грозном просторе.

И к булатному замку не стало пути:

Даже пыль меж бойцов не смогла бы пройти.

Все обдумавший рус не разрозненным роем

Растянул свою рать, а рассчитанным строем.

Бубенцы загремели среди кутерьмы

Громких криков, и гневом вскипели умы.

Так сверкали мечи, так метались огнями,

Что с трудом храбрецы управляли конями.

Звуком лука окутан был гулкий простор,

Свист неистовых стрел несся в области гор.

Черепа разлетались под злой булавою,

И над каждой взлетала она головою.

Прытко падала палица; в горестный цвет

Небосвод облекался, стенаньям в ответ.

Так звенели клинки — муравьиные крылья,

Что и крылья орлов их страшились насилья.

Чаши копий, склоняемых снова и вновь,

Проливали на стяги пунцовую кровь.

Все копыта коней стали словно рубины.

Потники́ заалели и конские спины.

Копья множество звезд зажигали в щитах,

И сомкнул все щиты неожиданный страх.

Слитков тягостных рой так был грозен и пылок,

Что земля стала тьмой погребальных носилок.

Был снесеньем голов каждый меч обуян.

За тюльпаном в пыли рос кровавый тюльпан.

Как двужалые стрелы, смертельное жало

В грудь направленных копий тела прошивало,

И сжимаемый в длани поспешный кинжал,

Словно яростный змей, много жизней стяжал.

Сколько мертвых легло на дороге булата!

Не земля ль в Судный день мертвецами разъята?

И казалось, что русы всем гибель несут,

Всем румийцам последний назначили суд.

С мощью русов смешалась румийская сила,

Как на лике невесты бакан и белила.

Искендер был в бою, словно слон боевой.

Он метал во врага дротик яростный свой.

Он сверкал, словно слон, потрясающий брони,

Он кипел, словно лев, в яром вихре погони.

Это слон, пред которым робеют слоны.

Это лев, для которого львы не страшны.

Царь, вонзая в коня заостренное стремя,

Бил мечом и разил мощных недругов племя.

Для разгрома врага ждал он должной поры:

Выйдет счастья звезда из-за темной горы.

Исчисляя созвездья царя Искендера,

Не бросал звездочет своего угломера.

Разгадав, что в грядущем не кроется туч

И что меч шаханшаха — сокровищниц ключ,—

Он сказал Искендеру: «К последнему бою

Устремляйся. Победа, о царь, за тобою!»

Закипел государь, как взволнованный Нил,

Наземь славу врага, закипев, уронил.

Стал он огненным змеем, который во власти

Всех врагов своих сжать в огнедышащей пасти.

Искендер новой славой увенчанным стал,

Испытал пораженье могучий Кинтал.

Искендер своих войск неуклонным напором,

Непредвиденным, жарким, стремительно скорым,

В бегство бросил врага. Покорившийся мир

Дал царю Искендеру господства потир.

Искендер, проскакав над кровавой землею,

Стиснул шею Кинтала аркана петлею.

Тут румиец любой много пота извел

И в отместку теперь в кровь окрашивал дол.

Столько шей разрубили мечом безучастным,

Что багрец расхотел быть приманчиво красным.

Из буртасов и русов, по слову певцов,

Десять тысяч пленили храбрейших бойцов,

Пали прочие в битвах. А славы достойны

Были все! Неизбежно безжалостны войны!

Иль стрела, или меч их прикончили дни.

Уцелели немногие: скрылись они.

Нет, не столько добычи пришлось Искендеру,

Чтобы люди смогли указать ее меру!

Нес верблюд за верблюдом, качаясь, пыля,

Жемчуг, золото, лалы, камку, соболя.

Царь врага одолел. Как всегда, как бывало,

Словно роспись красивая, все засверкало.

Царь на землю сошел с боевого седла:

Царь довел до конца боевые дела.

И опять перед божьим поник он порогом:

Он — ведь только лишь прах. Все содеяно богом.

И когда всеблагому вознес он хвалу,

Он дары положил в неимущих полу.

Нет грозящих врагов! Нет веселью преграды!

Царь возжаждал покоя, возжаждал услады.

Освобождение Нушабе и примирение Искендера с Кинталом

Кравчий! Чашу! К жемчужинам чаши припав,

Я солью с ними се́рдца им сродный состав.

Влаги! Сохнет мой дух от вседневной отравы.

Жду: булатом булат очищается ржавый.

* * *

Тем, кого породил славный царь Филикус,

Был буртас остановлен и сдержан был рус.

И сыскал Искендер тот простор для привала,

Где земля и отраду и силы давала.

Там прекрасней Тубы были сени древес,[434]

Там густы были травы под синью небес.

Там ручьи, как вино, были сладостны летом,

Но они не таились под строгим запретом.

Там, тенистым узором сердца веселя,

Изумрудные сети сплели тополя.

Там деревья высоко взнесли свои своды:

Их вскормил свежий воздух, вспоили их воды.

Меж древес, где всегда благодатны пиры,

Для Владыки румийские стлали ковры.

И когда принесли все, что надо для пира,

Сел с царями за пир царь подлунного мира,

И когда пированьем украсился луг,

И вкруг снеди замкнулся пирующих круг,—

Приказал государь принимавшим добычу

Сдать немедля добычу считавшим добычу,

Чтоб о множестве злата, о ценных мехах,

О буртасах, аланах, о всех племенах

Доложили ему, чтоб хотя бы примерным

Был подсчет всем сокровищам, столь беспримерным,

И огромный воздвигли носильщики вал,

Груды ценной добычи нося на привал.

Будто жадными тешась людскими сердцами,

Раскрывались, блистая, ларцы за ларцами.

И каменья, которых нельзя было счесть,

О себе всем очам тотчас подали весть.

Тут и золото было, и были в избытке

Серебра драгоценного лунные слитки,

Хризолиты, финифть, золотые щиты.

Сколько лучших кольчуг! Нет, не счел бы их ты!

Словно на́ гору Каф мог ты вскидывать взоры,

Полотна с миткалем видя целые горы.

Был прекрасен зербафт, на котором шитье

Золотое вело узорочье свое.

Соболей самых темных несли отовсюду

И бобров серебристых за грудою груду.

Горностая, прекраснее белых шелков,

Было сложено сотни и сотни тюков.

Серых векш — без числа! Лис без счета багровых

И мехов жеребячьих, для носки готовых.

Много родинок тьмы с бледным светом слились:

Это мех почивален; дает его рысь.

Кроме этих чудес, было кладов немало,

От которых считающих сердце устало.

Царь взглянул: нет очам прихотливей утех!

Как в Иране весна — многокрасочный мех.

Цену меха узнав, царь промолвил: «На что же

Служат шкуры вон те, знать хотел бы я тоже?»

Соболиных и беличьих множество шкур

Царь узрел; был их цвет неприветливо бур.

Все облезли они, лет казалось им двести,

Но на лучшем они были сложены месте.

Шах взирал в удивленье: на что же, на что ж

Столько вытертых шкур и морщинистых кож?

«Неужели они, — он спросил, — для ношенья

Иль, быть может, все это — жилищ украшенья?»

Молвил рус: «Из потрепанных кож, государь,

Все рождается здесь, как рождалось и встарь:

Не смотри с удивленьем на шкуры сухие.

Это — деньги[435], и деньги, о царь, не плохие.

Эта жалкая ветошь в ходу и ценна.

Самых мягких мехов драгоценней она.

Что ж, дивясь, обратился ко мне ты с вопросом,

Купишь все малой шкурки куском безволосым.

Пусть меняет чеканку свою серебро

Там, где все, что прошло, мигом стало старо,—

Шерсть ни на волос эта не стала дешевле

С той поры, как была в дело пущена древле».

Государь поразился: какая видна

Здесь покорность веленьям! Безмерна она.

Он сказал мудрецу: «Усмиряя все свары,

Силе шахов повсюду способствуют кары,

Но у здешних владык больше властности есть:

Эту кожу велели сокровищем счесть!

Из всего, что мое здесь увидело око,

Это — лучшее, это ценю я высоко.

Если б этой жемчужины не было здесь,

Кто б служил тут кому-либо? Это ты взвесь.

Ведь иначе никто здесь не мог бы быть шахом.

Шах тут — шах. В этом все. Шах тут правит не страхом.

Увидав, что сокровищам нету конца,

Искендер за даянья восславил творца,

И, прославив творца бирюзового крова,

Он застольную чашу потребовал снова.

Услаждаясь вином, струнный слушая звон,

Словно туча весной щедрым сделался он.

Тем вождям, что в боях были ловки и яры,

И парчи и сокровищ он роздал харвары.

Он им золота дал, он был так тороват,

Что дарил он вождям за халатом халат.

Не осталось плеча, что не тешило взора

Алым бархатом, золотом златоузора.

Бессловесного жителя дальних степей

Царь призвал, — и свободно без прежних цепей

Подошел этот мощный степняк однорогий,

И царю, как и все, поклонился он в ноги.

И смотрел Искендер на врага своего:

Непонятное он изучал существо.

И немало сокровищ, отрадных для взгляда,

Он велел принести и парчи для наряда.

Но мотнул головою безмолвный степняк,—

Мол, они не нужны, проживу, мол, и так.

Он, потупившись, голову бросил овечью

Перед шахом: владел он безмолвия речью.

Понял все государь: чтобы пленный был рад,

Повелел он из лучших отобранных стад

Дать овец великану, и принят был дивом

Этот дар, и казался безмолвный счастливым.

И погнал он овец в даль родимой земли,

И с гуртом пышнорунным исчез он вдали.

А лужайка полна была мира и блага,

И сверкала по чащам, багряная влага,

И на душу царя взяли струны права,

И блаженно сияла над ним синева.

И когда от вина цвета розы вспотели

Розы царских ланит и в росе заблестели,

Шаха русов позвал вождь всех воинских сил

И на месте почетном его усадил.

Вдел он в ухо Кинтала серьгу. «Миновала,—

Он сказал, — наша распря; ценю я Кинтала».

Пленных всех он избавить велел от оков

И, призвав, одарил; был всегда он таков.

В одиночку ли тешиться счастьем и миром!

Пожелал Нушабе он увидеть за пиром.

И к Светилу полдневному тотчас Луну

Привели, — и Луну привели не одну:

С ней пришли и кумиры, познавшие беды,—

Мотыльки — радость глаз и услада беседы.

Царь убрал Нушабе в жемчуга и шелка,

Как зарю, что весеннего ждет ветерка.

Дал ей много мехов, лалов с жемчугом вместе.

Вновь прекрасная стала подобна невесте.

Царь был несколько дней с ней, веселой всегда,

А когда пированья прошла череда,

Длань царя, сей Луной одаряя Дувала,

Вмиг Дувала ремень вкруг нее завязала.[436]

Поднеся новобрачным жемчужный убор,

Царь своею рукой их скрепил договор.

Он в Берду их направил, в родимые дали,

Чтоб за зданьями зданья они воздвигали.

Чтоб дворец Нушабе стал прекрасен, как встарь,—

Без подсчета казны им вручил государь.

В путь отправив чету, всем вождям своим сряду

Дал за трудный поход он большую награду.

Сговорившись о дани, могучий Кинтал

В ожерелье, в венце в свой предел поспешал.

Он, вернувшись в свой город, не знавший урона,

Вновь обрадован был всем величием трона.

Он, признав, что всевластен в миру Искендер,

Каждый год возглашал на пиру: «Искендер!»

А румиец, чьему мы дивились величью,

То за чашей сидел, то гонялся за дичью.

Он в тени тополей, он под листьями ив

Слушал най, к сладкой чаше уста приложив.

Славя солнечный свет, ликовал он душою

И, ликуя, вино пил с отрадой большою.

Счастье, юность и царство! Ну кто ж от души

Не сказал бы счастливцу: к усладам спеши!

Искендер и Нистандарджихан

Низами говорит о бренности всего земного и призывает радоваться сегодняшнему дню, не думая о завтрашнем. Далее идет рассказ о том, как Искендер пирует в своем шатре с Нистандарджихан. Она говорит о своей красоте, о своей любви к нему. Искендер счастлив с нею.

Повествование о живой воде

Искендер пирует со своими приближенными, каждый рассказывает ему о каком-нибудь чуде. Древний старец открывает Искендеру, что в области Мрака есть источник живой воды, которая дает бессмертие. Искендер с войском отправляется в область Мрака. По дороге он решает оставить в пещерах кладь, мешающую войску, и стариков. Однако один молодой воин, желавший продлить жизнь своего отца, спрятал его в сундук и повез с собой. Когда войско вступило в область Мрака, где кругом была сплошная тьма, Искендер стал советоваться с приближенными, как двигаться дальше и как найти дорогу обратно. Молодой воин спрашивает совета у отца, и тот предлагает зарезать только что появившегося на свет жеребенка на глазах у кобылицы и на обратном пути пустить кобылицу впереди войска — она найдет дорогу к этому мосту. Воин признается Искендеру, что нарушил его приказ и взял с собой отца, и пересказывает его совет. Искендер его прощает и исполняет совет старика.

Искендер проникает в страну Мрака

Черный прах обыщи, кравчий мой огневой,

И открой в этой тьме ты источник живой!

Светлой влагой омой мои скорбные очи,

Оживи мое сердце во тьме этой ночи!

* * *

В этой части, благому отдавшись труду,

Я по слову дихкана свой сказ поведу.

Так вписал в его книгу калам его строгий:

Ночью первою Урдибехишта Двурогий[437]

В область Мрака вступил. Тиховейная тьма —

Благодатный покой для людского ума.

И ключом золотым за́мок тьмы отмыкая,

Ты увидишь: лежат самоцветы, сверкая.[438]

Если к влаге живой ты приникнуть готов,—

Ты обязан преддверья задернуть покров.

В омовенья часы[439] всем на свете знакома

Ткань сапфирного цвета вокруг водоема.

В день, когда Искендер, все покинув дела,

Устремился туда, где раскинулась мгла,

Стал он с месяцем схож, что на небе просторном

Был похищен драконом огромным и черным.

Хызру-вестнику царь повелел на пути

Мчаться вдаль и ручей, если сможет, найти.

Чтобы войску скорей оказал он помогу

И скорей отыскал к водопою дорогу,—

Царь коня своего отдал Хызру; огнем

Был серебряный конь, так мы скажем о нем.

Хызру царь дал и яхонт: во тьме он светился,

Если ключ иль ручей где-то рядом ютился.

Молвил вестнику Властный: «Ты будешь один

На безвестном пути; ты — его господин.

Направляя то вправо, то влево поводья,

Ты оглядывай мрак, словно ширь половодья.

Этот яхонт блестящий не лжет никогда:

Пред тобою заблещет живая вода.

Светлой влаги испив, мне укажешь дорогу,

И тебя я прославлю, покорствуя богу».

И разведчик в плаще изумрудном коня

Устремил в черноту беспросветного дня.

Одинокий, заботясь о деле высоком,

Он оглядывал мглу испытующим оком.

И казалось: весь край беспросветен и пуст.

Не имелось воды для взыскующих уст.

Но внезапно зажегся в руке его камень,

И вдали заструился серебряный пламень.

Светлый ключ отыскался в пристанище мглы,

Как руда серебра меж расселин скалы.

Но водой ли была нить алмазная эта?

Мнился дивный источник сиянием света.

И подобен он звездному был серебру,

Если звезды мерцают, сияя, к утру.

Он подобен был месяцу ночью дремучей,

Если месяц горит, не скрываемый тучей.

Трепетал, словно ртуть, его влажный огонь,

Если ртуть паралитик возьмет на ладонь.

Что могло быть сравнимо с его чистотою,

С чистотой его тою, — такою святою?!

Что могло бы гореть столь же чистым огнем?

Он — вода, он — огонь, — можно молвить о нем.

И у вестника счастьем блеснули зеницы.

Осмотрел он поток, что светлее денницы,

И с коня он сошел, снял одежду, в родник

Погрузился, затем, наклонивши свой лик,

Выпил влаги, светившейся в черной пустыне.

Вечной жизни он был удостоен отныне.

И коня он омыл; дал испить заодно,—

В серебро было чистое влито вино.[440]

Снова сел он в седло, и, вниманье удвоя,

Не спускал он очей с ясных струй водопоя.

Как подъедет Владыка, он молвит ему:

«Вот родник вечной жизни, пронзающий тьму»,

Но едва от ключа взор отвел он устало

И затем оглянулся, — потока не стало.

В мысли Хызра мелькнуло — он знал обо всем:

«Не дано Искендеру узреть водоем».

Не от страха пред Властным, а следуя року,

Скрылся он от царя вслед благому потоку.

Но меж древних румийцев другие слова

Обо всем происшедшем сказала молва.

Говорили, что с Хызром — он ехал далече —

У ключа был Ильяс. Так вещали о встрече:

У источника встретясь, за Хызром Ильяс

Тотчас спешился. Взяв свой дорожный припас,

Оба вскрыли сумы, как и все признавая,

Что с едою приятна вода ключевая.

Вместе с хлебом, что сладостней мускуса пах,

И сушеная рыба была в их сумах.

И один из мужей, воле неба в угоду,

Уронил свою рыбу в студеную воду.

И, жалея о снеди, в нежданной беде,

Он спеша наклонился к алмазной воде,

И, найдя свою рыбу подвижной, живою,—

Был внезапно он вестью пронзен огневою.

Он постиг — помогла ему в этом беда:

Перед ним трепетала живая вода.

И пригоршню испивши воды быстротечной,

Жизнью был одарен этот праведник вечной.

Все поведал он другу; к ручью бытия

Тот склонился и также хлебнул из ручья.

Не дивись, что источник воды животворной

Сделал мертвую рыбу живой, нетлетворной,

Ты дивись: эта рыба сумела сказать,

Что таится в ключе вечных дней благодать.

Но о светлом ручье, о вещании рыбы

Вы в сказаньях арабов иное нашли бы:

Далеко от персидских и румских очей

Укрывался во тьме животворный ручей.

Если ж светлый ручей притаился под прахом,

Не томись в бездорожье мучительным страхом.

Двое спутников, чудо нашедших вдвоем,

Не сказали другим про благой водоем.

И помчались в восторге, не ведая горя:

В степи — Хызр, а Ильяс прямо к берегу моря.

Хоть источник один даровал им зерно,

Было мельницы две этим светлым дано.[441]

Твердо царь нес во тьме и труды и лишенья.

Он источника ждал; полон был предвкушенья:

У потока приляжет его голова,

Вырастает всегда близ потока трава.

Сорок дней, словно тень, он скитался, но тени

На родник все ж не бросил. Росли его пени.

Верно, сердце в нем было — пылающий лал:

Он, скитаясь в тени, сердцу тени желал.

Но ведь свет, а не тень, во́ды жизни сулили,

Хоть ключи с тенью сладостной говор свой слили.

Но пускай все ключи с тенью слили свой свет,

У источника радости тени ведь нет.

Но скажи: если с радостью слился источник,

Почему же в тени этот скрылся источник?

Что же! Тень для источника лучше, чем пыль.

Пыль — мутна, тень — студена.[442] Иль это — не быль?

Маял мрак; не внимал государя хотенью,

И царю в сей тени вся земля стала тенью.

Он к источнику жизни хотел бы припасть,

Ведь грядущая смерть всем живущим не сласть.

Но на страшном пути все казалось превратно!

И коня своего повернул он обратно.

Одного он желал на ужасной земле:

Выйти к свету! Не быть в этой тягостной мгле!

И во мраке предстал ему ангел, и в длани

Взял он длани царя. «Неуемных желаний,—

Он сказал, — ты исполнен. Обрел ты весь свет,

Но тебе утоления все еще нет».

Он, вручив ему камешек, молвил: «Высоко

Чти сей дар и храни — он дороже, чем око.

Между каменных гор камень, волей небес,

Ты сыщи; одинаков быть должен их вес.

Только камнем, вот этому камешку равным,

От страстей исцеляться дано неисправным».

Малый камешек взял Искендер, — и во тьме

Скрылся ангел, как образ, мелькнувший в уме.

Взор вперяя во мрак, торопился Великий,

И сжималось усталое сердце Владыки.

И услышал он голос, гудящий во мгле:

«Все указано смертным на бренной земле.

Искендер к роднику не допущен был роком.

Ключ бессмертия Хызру дался ненароком.

Искендер безнадежно взирает во тьму.

Хызру тьма не преграда. Все ясно ему.

Над халвой у печи гнутся многие люди,

Но халву — одному преподносят на блюде».

Голос новый: «Румийцы! Взгляните окрест:

Мелких камешков россыпь — богатство сих мест!

Кто возьмет этих камешков, горько застонет;

Еще горше застонет, кто вовсе не тронет».

Драгоценною галькой, под пологом тьмы,

Много воинов смело набили сумы.

Всех чудес вещей тьмы я открыть не во власти:

Я ведь вам и десятой не высказал части.

Звука страшной трубы я для вас не явил,—

И пред вами во тьме не предстал Исрафил.[443]

Дал рассказчик другой этим копям начало.

К ним опять приступать никому не пристало.

Не сумев из ключа светлых струй зачерпнуть,

Царь к источнику света направил свой путь.

И, покорствуя воле великой и строгой,

Шло румийское войско обратной дорогой.

Прежний путь без труда довелось им найти;

Был указчик у них на обратном пути:

Сорок дней за собой их вела кобылица,

И редеющей тьмы показалась граница.

И возник из-за туч блеск отрадных лучей.

Царь, ключа не найдя, пролил слезный ручей.

Он за чуждым бежал. Все мы ведаем сами:

Лишь свое отыскать нам дано небесами.

Что радеть нам о счастье, ища свой удел,

Не всегда ль наш удел сам о смертных радел?

Ты не сей для себя: ведь благого удела

Мы не знаем конца, мы не видим предела.

Те, что были пред нами — сажали сады,

Мы, пришедшие следом, вкушаем плоды.

Нам на благо пошли миновавших раденья,

Для грядущих должны мы творить насажденья.

Посмотри, как посевы повсюду взошли!

Друг для друга мы сеем на нивах земли.

Искендер узнает о таинственном городе

Виночерпий, отрадного дай мне вина!

В чаше юность минувшая людям видна.

Может статься, пригубя вина огневого,

Молодой, свою долю увижу я снова.

* * *

Стало счастье вождем Искендеру в пути,

Смог из мрака тогда Искендер изойти.

Кобылица, стремясь к жеребенку упрямо,

По дороге надежной вела его прямо.

И туда, где скитальчества начал он день,

Он вернулся, покинув суровую сень.

По указу всевышнего мрака порфиру

Он отбросил, и вышел он к светлому миру.

И к войскам возвратился, доспехом блестя,

Тот, кто мнил возвратиться, родник обретя.

Но, вернувшись ни с чем, превозмог он томленье:

Все дает нам, он ведал, небес повеленье.

Ведь и то хорошо, что во мраке, о царь,

Ты не умер, как мрет бессловесная тварь.

Для чего огорчаться при бедствии? Вскоре,

Может быть, испытаешь ты большее горе.

Лучше в знойных песках длить мучительный путь,

Чем в пучине бушующей вмиг утонуть.

Хоть ты боль головы пересилить не в воле,—

Меч, вонзившийся в голову, тягостен боле.

Много бед на земле в тяжких днях суеты,

Только крепкой душою их вытерпишь ты.

Те бойцы, что вернулись из области ночи

С тяжким грузом, раскрыли восторженно очи:

Не песок наполнял их тугие сумы,

А багряные лалы из области Тьмы.

Застонали они — принесли они мало,—

И не взявших каменья тоска обуяла.

Скорби всех ненасытных не стало конца,

И не взявших добычу стенали сердца.

День иль два отдыхал государь от похода,

И опять стал он прежним: забылась невзгода.

И припомнил о камешке крохотном он,

Что ему был посланником неба вручен.

И весы принесли; хоть чешуйки не шире

Был подарок, — пришлось поразмыслить о гире:

Он мискаль перевесил, осилил он мен,

Камни гор для него были будто бы тлен.

Дать большие весы! Сотни мощных, не десять,

Их внесли. Должно камешек посланный взвесить!

Все измаялись. Царь! Где его ты сыскал!

Перевесил он сотни чудовищных скал.

Хызр сказал им, невольно охваченным страхом:

«Этот камень, о царь, надо взвешивать прахом!»

Взяли прах; на весы горсткой малой он пал.

Этот вес с весом камня нежданно совпал.

Мир — лишь прах. Царь смущен был столь явным примером.

Станет прахом и то, что звалось Искендером.

В некий день царь устроил собранье; оно,

Словно живопись, прелести было полно.

Феридуна венец, вновь снявший без края,

Он явил, свои венец в поднебесье вздымая.

В золотых поясах, теша радостный взгляд,

Возле трона — гулямов серебряный ряд.

Всей земли венценосцы, как робкие тени,

У престола царя преклонили колени.

И беседа пошла; много мудрых словес

Прозвучало о древнем вращенье небес.

Каждый молвил о тьме, все укрывшей от ока,

И о скрывшихся струях живого потока:

Если есть эти струи во тьме, — почему

Не испить их, войдя в потаенную тьму?

Если нет вечных вод, хоть в веках они были,

Почему всех смущают старинные были?

И премудрые речи текли и текли.

Говорили о звездах, о тайнах земли.

И промолвил царю житель дальней окраины,

Древний старец, хранящий великие тайны:

«О властитель земли, весь объехавший свет

И всему, словно солнце, несущий привет!

Если ищешь во тьме ты воды животворной,

Чтобы смерти избегнуть душой непокорной,

То узнай: некий город есть в этом краю.

В нем неведома смерть. Слушай повесть мою.

Окружен этот град не обычной оградой,

А суровой горы многомощной громадой.

И порой тайный голос взывает в горах,

Горожан своим гулом ввергает он в страх.

Поименно он каждого кличет: «К вершине,—

Будто молвит, — иди! Ты мне нужен отныне!»

И заслышавший имя свое человек

К страшным горным подножьям пускается в бег.

Он стремится к вершине, что тайной одета,

На вопросы людей не давая ответа,

И, пробравшись меж скал, миновавши их строй,

Исчезает навек за гранитной горой.

В этот город, где тленья не ведает тело,

За бессмертьем, о царь, можешь двинуться смело».

И рассказчика старого смолкли слова,

И на душу царя они взяли права.

Он решился тогда. Загорелся он жаром:

Он узнает о том, что рассказано старым!

И бойцов повелел выбрать нескольких он

С тем, чтоб каждый из них был и смел и смышлен.

Им велел государь, сделав кратким привалом

Странный город, узнать обо всем небывалом.

Царь напутствовал их. «От призыва с вершин,—

Он сказал, — да не дрогнет из вас ни один.

Коль свои имена иль, быть может, прозванья

Вы услышите, — это не стоит вниманья.

Если тайный призыв не получит ответ,

Может статься, на тайну вы бросите свет».

Снаряженные в путь, все обдумавши толком,

О дороге людей расспросив тихомолком,

В тайный город, где голос людей призывал,

Пробрались и удобный разбили привал.

Все, что молвил Владыке старик достославный,

Подтвердил сказ людской и потайный и явный.

Голос дивный звучал, призывая порой

Одного из живущих под страшной горой.

И, заслышав призыв, устремленный к долине,

Поспешал призываемый к горной вершине.

Становилось ему все и вся нипочем.

Не смогли б ему путь преградить и мечом.

И внимали посланцы, утроя вниманье,

Но постичь не могли они смысла звучанья.

И когда небосвода крутящийся ход

Ряда дней и ночей совершил оборот,

Голос к высям спешить без печали и страха

Приказал одному из сподвижников шаха.

Одного из мужей, что за тайной влеклись,

Тайный зов призывал в непостижную высь.

И, как будто безвестным прельщаемый благом,

Он к горе приближался стремительным шагом.

И друзья ухватили его за рукав:

«Хоть немного помедли, призыв услыхав.

Если, к высям идя, не утратишь ты разум,

Может статься, вся тайна откроется разом!»

Но словам их не внял поспешавший на зов,

Он стонал и мрачнел от их дружных оков.

Ничего не сказал он о голосе вещем,

Порываясь вперед в устремленье зловещем.

Он ловчился, борясь, и, палимый огнем,

Он летающим скрылся от них муравьем.

Изумились друзья: нет, не внял он их мерам,

И теперь остальным он послужит примером.

Самый хитрый из них, словно с помощью крыл,

Ввысь умчался, а скрытого им не открыл.

Дней немного минуло, и снова просторы

Нежно солнце пригрело и реки и горы,

И черед был назначен второму гонцу,—

И пришло его дело к тому же концу.

И никто из оставшихся с тайны покрова

Не совлек, не постиг полновластного зова.

Устрашились гонцы, не прочтя письмена

Грозной тайны: им всем угрожала она.

И оставили город, утративши веру

В свой поход, и вернулись они к Искендеру,

И сказали царю: «Те из нас, что пошли

В горный путь, отрешились от нашей земли.

Нетерпеньем, казалось, душа их объята.

Мы постигли, — вовек им не будет возврата.

Нам не ясно, какой был у голоса строй,

Что за струны звучали за странной горой.

Не найдя с тайным ладом согласного лада,

Мы бежали, нам с тайною не было слада.

Хоть всходили мы ввысь по большим крутизнам,

Ни единого звука не слышалось нам.

Увидав, что ушли наши спутники в горы,

Мы на дол обратили понурые взоры.

Не всегда ль небосвода таков произвол?

То уводит он ввысь, то низводит он в дол»,

Понял царь, принимая гонцов извещенья,

Вечный путь, по которому нет возвращенья.

Лишь тогда бы он жаждал такого пути,

Если б он по нему мог обратно пройти.

Устрашил его мир мглою тайных уловок.

Этой книги никто не прочел заголовок!

Теми слышится зов, тем спасения нет,—

Для которых навеки кончается свет.

Молвил царь: «Человек, с человеческим телом,

Когти смерти отвлечь — мни несбыточным делом!

Знают сонмы онагров: охотник сильней,—

И, узрев свою смерть, сами движутся к ней.

Пораженный стрелой, сам, отбросив усилья,

Направляет орел книзу мощные крылья».

Возвращение Искендера в Рум

Глава начинается с легенды о закладке Искендером города Булгара на Волге, в том месте, где он оставил обоз и казну, отправляясь в страну Мрака. Выйдя из Булгара и пройдя через страну русов, он на кораблях возвращается со своим войском в Рум. Страна разбогатела от привезенных сокровищ. Искендер — на вершине славы, но если он первый раз пошел в поход лишь с земными целями, то теперь перед ним цели духовные, небесные. Его обширными владениями управляют наместники, сам же он получает божественное веление стать пророком. Ныне Искендер собирается в новое странствие — на сей раз с пророческой миссией. Низами завершает главу пояснением: если собрать рассыпанные по этой книге и скрытые в символах драгоценные мысли, то получится «канон мудрости». Обращает он внимание и на призывы к кравчему в начале каждой главы, которым придает особое значение. В сказки, говорит Низами, я вплел истину, слово должно вести к истине, иначе оно презренно. Он считает, что Фирдоуси иногда был готов отступить от истины, но сам он исправил те места «Шах-наме», которые ему пришлось пересказать. Теперь, если хватит сил, он напишет вторую часть «Искендер-наме».

Восхваление Атабека Нусрет-ад-дина

Книга завершается традиционным восхвалением одного из адресатов поэмы — Нусрет-ад-дина Абу Бекра Бишкина ибн Мухаммеда из династии Ильдигизидов (вступил на престол в 1191 г.). В восхваление включены строки — посвящение поэмы, просьба принять ее благосклонно и наградить ее создателя.

Книга о счастье

Восхваление единства Аллаха

К каждой сокровищнице, созданной разумом, ключ — имя господа, парафразирует здесь Низами первый бейт «Сокровищницы тайн». Господь дарует людям разум, продолжает он, опекает разумных, но и неразумных выручает из беды. Глава напоминает «Восхваление разума» из «Шах-наме» Фирдоуси и наполнена глубоким философским содержанием.

Молитва

Традиционная внутренняя молитва, беседа с богом. В конце главы Низами молит бога помочь ему завершить вторую часть поэмы и повести его прямым путем так, чтобы он заслужил божественное одобрение.

Восхваление последнего Пророка

Обычные традиционные хвалы, содержащие перечисление преимуществ Мухаммеда перед всеми бывшими до него пророками.

Обновление сказаний и поминание друзей

В вечном беге желают всё нового дни,

Всё наставника нового ищут они,

Песни прежние слушают чуть ли не с гневом,

Благосклонны они только к новым напевам.

Время — кукольник: сдвинув завес пелену,

Преподносит народам он куклу одну.

И, глядишь, чародей этой лучшей из кукол

Всех взирающих души уже убаюкал.

Дни идут, вся истрепана кукла, — и вот

Из-за ткани волшебник другую берет.

Время, вечно вращаясь, все новые сказы

Одевает в парчу, и в шелка, и в алмазы.

Поглядите! Под пальцами ловкой руки

Все иные, иные пестреют венки.

Коль каменья одни станут дымкой одеты,

То из копи другие берут самоцветы.

Но навеки — мой сказ не напрасно возник —

У невесты моей будет розовый лик.

Хоть от книги моей вы не этого ждали,

Я иное сказать захотел бы едва ли.

Был в коне моем яростном бурный огонь,

Но отныне обуздан мой огненный конь.

Все вам в дар принесу. Принести лишь не в силах

Одного: юных дней — миновавших и милых!

Под юнцом — на коне все подковы в огне,

Старики — на огонь их кладут[444] при луне.

Если в жарком огне треснет зеркало, брони

В том огне закаляй, позабыв об уроне.

Всем, в созданье былин проводящим года,

Помощь ангел дает. Это было всегда.

В дни, которые знал я на этом привале,

Сотни сказов раздумье во мне вызывали.

И внимал я певцу, что в ночной тишине

Свиток древних сказаний развертывал мне.

Но благого певца[445] дали времени скрыли.

С ним и я замолчал, все оставил я были.

И внимавший сказаньям исчез оттого,

Что конец обрело дело жизни его.

Шах Арслан[446], утомясь, лег на вечное ложе.

И рассказы свои мне вести для чего же?

Иль молчанье мое мне поможет пресечь

Новый шах и вернет мне бывалую речь?

Сколько бед на пути! Где искать мне защиты?

Тело слабнет мое, увядают ланиты.

Мысли бурей встают. Как мне их превозмочь?

У дверей почивальни зловещая ночь.

Ночь мрачней, чем печали томительный голос.

Мой мучителен путь, путь мой тоньше, чем волос.

Как же в страшную ночь быть на этом пути?

Как же в сумраке этом колодезь найти?

Башня стража[447] закрыта завесою черной.

Стража давит, как слон, мрак и злой и упорный.

Лишь газели вверху в черной светятся мгле.

Только мускуса мгла растеклась по земле.

Мотылек! Нет свечи у него на примете.

Да и где мотылек? Позабыл он о свете.

В ночь такую держал я в руке черновик;

Ночи был он черней, и над ним я поник.

В море мглы я нырял, лучших жаждал жемчужин,

Этот жемчуг — он мой! А вот этот — не нужен!

Ночи треть миновала. И долго текла

Эта ночь, и дышала безмолвная мгла

Задержала судьба все свои повеленья.

Петухи замолчали. Ища утоленья,

Кудри ночи поймав, взор вперяя во тьму,

Семицветную ткань ткал я в тесном дому,

Из нутра синевы, как во время былое

Сам Иса, брал я синее, брал золотое.

Далее Низами говорит об одном из своих покровителей — Имаде из города Хоя (в Азербайджане). Затем он рассказывает, как он трудился над поэмой, жалуется на поэтов, крадущих у него стихи, высказывает мысли о бренности всего земного и т. д.

Восхваление слова и советы царям

Традиционная глава о высоком достоинстве поэтического слова. Низами советует шахам поступать в соответствии с разумом и соблюдать чувство меры, быть справедливыми и милостивыми.

Славословие восхваляемому за восстановление Гянджи

Глава содержит восхваление второго адресата поэмы, правителя Мосула Изз-ад-дина Масуда (очевидно, Масуда II из династии Зенгидов). За ним следуют хвалы первому заказчику поэмы — Нусрет-ад-дину Бишкину Ильдигизиду — за восстановление Гянджи после страшного землетрясения, постигшего город в конце XII века.

Обращение во время целования земли

Традиционное продолжение обращения к Бишкину, содержащее советы и наставления, просьбу внимательно прочесть поэму и благосклонно принять ее и т. д.

Начало повествования

Вернувшись в Рум, Искендер забывает о пирах и веселье, он теперь стремится лишь овладеть мудростью. Он собирает и изучает греческие и иранские книги, велит перевести иранские книги на греческий язык.

На этой основе он составляет книгу — «Мироведение». В почете стали теперь в его царстве лишь мудрецы. Кроме занятий наукой, Искендер иного молится. Правит он справедливо, уничтожив в стране даже следы насилия. Его придворные делятся на шесть разрядов: воины, чародеи, ораторы, мудрецы, старцы-отшельники и пророки. В трудных случаях эти группы должны были помогать одна другой (как, например, ранее отшельник помог воинам взять крепость в Дербенте). Искендер всегда пытался решить любое дело золотом, потом, в случае неудачи, прибегал к военной силе и так далее, вплоть до помощи пророков. Глава кончается притчей, иллюстрирующей мысль о том, что тайны следует строго хранить.

О том, почему Искендера называют «двурогим»

Низами приводит несколько легендарных объяснений появления этого прозвища (ср. сноска 348). Среди них — известная античная легенда о царе Мидасе — Ослиные Уши, брадобрее и тростинке, выдавшей тайну. Кончается глава мыслью: нет такого тайного, которое не стало бы со временем явным.

Сказание об Искендере и мудром пастухе

Приходи, о певец, и зарею, как встарь,

Так захме роговым ты по струнам ударь,

Чтоб ручьи зажурчали, чтоб наши печали

Стали сном и к мечтаниям душу умчали.

* * *

Так промолвил прекрасный сказитель былой,

Не имеющий равных за древнею мглой:

В румском поясе царь и в венце из Китая

Был на троне. Сияла заря золотая,

Но нахмурился царь, наложил он печать

На улыбку свою, ей велев замолчать.

Обладал он Луной[448], с солнцем блещущим схожей,

Но она в огневице сгорала на ложе.

Уж мирских не ждала она сладостных чар.

К безнадежности вел ее тягостный жар.

И душа Искендера была уж готова

Истомиться от этого бедствия злого.

И велел он, исполненный тягостных дум,

Чтоб явились все мудрые в царственный Рум.

Может статься, что ими отыщется мера

Исцелить и Луну, и тоску Искендера.

И наперсники власти, заслышавши зов,

Притекли под ее милосердия кров.

Сотворили врачи нужных зелий немало,

Все же тело Луны, изнывая, пылало.

Рдело красное яблочко, мучась, горя.

В мрачной горести хмурились брови царя.

Был он сердцем привязан к пери́ луноликой,

Потому и томился в тревоге великой.

И, с престола сойдя, царь на кровлю взошел,

Будто кровля являла спокойствия дол.

Обошел он всю кровлю, и бросил он взоры

На окрестные степи и дальние горы.

И внизу, там, где степь расстилалась, тиха,

Царь увидел овец, возле них — пастуха:

В белой шапке, седой, величавый, с клюкою

Он стоял, на клюку опираясь рукою.

То он даль озирал из конца и в конец,

То глядел на траву, то глядел на овец.

Был спокойный пастух Искендеру приятен,—

Так он мудро взирал, так плечист был и статен.

И велел государь, чтобы тотчас же он

Был на кровлю к престолу царя приведен.

И помчалась охрана, чтоб сделать счастливым

Пастуха, осененного царским призывом.

И когда к высям трона поднялся старик,

Пурпур тронной ограды пред смертным возник.

Он пред мощным стоял Искендеровым валом,

Что о счастье ему говорил небывалом.

Он склонился к земле: был учтив он, и встарь

Не один перед ним восседал государь.

Подозвал его царь тихим, ласковым зовом.

Осчастливив его государевым словом,

Так сказал Искендер: «Между гор и долин

Много сказов живут. Расскажи хоть один.

Я напастью измучен, и, может быть, разом

Ты утешишь меня многомудрым рассказом».

«О возвышенный, — вымолвил пастырь овец,—

Да блестит над землею твой светлый венец!

Да несет он твой отблеск подлунному миру!

Дурноглазый твою да не тронет порфиру!

Ты завесу, о царь, приоткрой хоть слегка.

Почему твою душу сдавила тоска?

До́лжно быть мне, о царь, сердце царское зрящим,

Чтоб утешить рассказом тебя подходящим».

Царь одобрил его. Ведь рассказчик найти

Нужный корень хотел на словесном пути,

А не тратить речей о небес благостыне

Иль о битвах за веру, как житель пустыни.

Царь таиться не стал. Все открыл он вполне.

И когда был пастух извещен о Луне,

До земли он вторично склонился, и снова

Он молитвы вознес благодатное слово.

И повел он рассказ: «В давних, юных годах

Я Хосроям служил и, служа при царях,

Озарявших весь мир ярким праздничным светом,—

Тем, которым и я был всечасно одетым,

Знал я в Мерве царевича. Был его лик

Столь прекрасен, а стан словно стройный тростник.

Был красе кипарисов он вечной угрозой,

А ланиты его насмехались над розой.

И одна из пленительниц спальни его,

Та, что взору являла красы торжество,

Пораженная сглазом, охвачена жаром,

Заметалась в недуге настойчивом, яром.

Жар бездымный сжигал. Ей уж было невмочь.

Ни одно из лекарств не сумело помочь.

А прекрасный царевич, — скажу я не лживо:

Трепетал кипарис, будто горькая ива.

Увидав, что душа его жаркой души

Будто молвила смерти: «Ко мне поспеши!» —

И, стремясь не испить чашу горького яда,

На красотку не бросив померкшего взгляда,

Безнадежности полный, решил он: в пути,

Что из мира уводит, покой обрести.

За изгибами гор, что казались бескрайны,

Был пустыни простор, — обиталище тайны.

В ней пещеры и бездны. По слову молвы,

Там и барсы таились, и прятались львы,

В этой шири травинку сыскали б едва ли,

И Пустынею Смерти ее называли.

Если видел на свете лишь тьму человек,

В эту область беды он скрывался навек.

Говорили: «Глаза не узрели доныне

Никого, кто б вернулся из этой пустыни».

И царевич, теряющий розу свою,

Все хотел позабыть в этом страшном краю.

Но, смятенный любимой смертельным недугом,

Был царевич любим благодетельным другом.

Ведал друг, что царевич, объятый тоской,

Злую смерть обретет, а не сладкий покой.

Он лицо обвязал. Схож с дорожным бродягой,

На царевича меч свой занес он с отвагой.

И не узнанный им, разъяренно крича,

Он свалил его наземь ударом сплеча.

С6ив прекрасного с ног, не смущаясь нимало,

На царевича лик он метнул покрывало.

И, схвативши юнца, что стал нем и незряч,

На коне он в свой дом с ним направился вскачь.

А домой прискакав, что же сделал он дале?

Поместил он царевича в темном подвале.

Он слугу ему дал, но, спокоен и строг,

Приказал, чтоб слуга крепко тайну берег.

И царевич злосчастный, утратив свободу,

Только хлеб получал ежедневно и воду.

И, бессильный, глаза устремивший во тьму,

С пленным сердцем, от страсти попавший в тюрьму,

Он дивился. Весь мир был угрюм и неведом.

Как, лишь тронувшись в путь, он пришел к этим бедам?!

А царевича друг препоясал свой стан

В помощь другу, что страждал, тоской обуян.

Соки трав благотворных раздельно и вместе

Подносил для целенья он хворой невесте,

Он избрал для прекрасной врача из врачей.

Был в заботе о ней много дней и ночей.

И от нужных лекарств лютой хворости злоба

Погасала. У милой не стало озноба.

Стала свежей она, как и прежде была.

Захотела пройтись, засмеялась, пошла.

И когда в светлый мир приоткрылась ей дверца,

Стала роза искать утешителя сердца.

Увидав, что она с прежним зноем в крови

Ищет встречи с царевичем, ищет любви,—

Друг плененного, в жажде вернуть все былое,

В некий вечер возжег в своем доме алоэ.

И, устроивши пир, столь подобный весне,

Он соперницу роз поместил в стороне.

И затем, как слепца он, сочувствуя страсти,

Будто месяц изъяв из драконовой пасти,

Сына царского вывел из тьмы. С его глаз

Снял повязку, — и близок к развязке рассказ.

Царский сын видит пир — кравчих, чаши, и сласти,

И цветок, у которого был он во власти.

Так недавно оставил он тягостный ад,

Рай и гурию видеть, — о, как был он рад!

Как зажегся он весь! Как он встретил невесту!

Но об этом рассказывать было б не к месту!»

И когда царь царей услыхал пастуха,

То печаль его стала спокойна, тиха.

Не горел он уж тяжким и горестным жаром,

Ведь вином его старец попотчевал старым.

Призадумался царь, — все творят небеса…

Вдруг на кровлю дворца донеслись голоса.

Возвещали царю: миновала угроза,

Задышала свободно, спаслась его роза.

И пастух пожелал государю добра.

А рука Искендера была ль не щедра?

* * *

Лишь о тех, чья душа чистым блещет алмазом,

Мы поведать могли бы подобным рассказом.

От благих наши души сияньем полны,

Как от блеска Юпитера или Луны.

Распознает разумный обманные чары,

Настоящие вмиг узнает он динары.

Звуку чистых речей ты внимать поспеши.

В слове чистом горит пламень чистой души.

Если в слове неверное слышно звучанье,

Пусть на лживое слово ответит молчанье.

Сказание об Архимеде и китаянке

О певец! Пусть твоя будет песня слышна!

Голова моя тягостной смуты полна.

Так запой мне прекрасную песню, чтоб разом

Успокоился песней встревоженный разум!

* * *

Из премудрых мужей отдаленных годин

Так поведал о прошлом румиец один:

Жил наперсник царя. Был он царственен. Ведом

Был искуснейший всем. Он звался Архимедом.

Был весьма знаменит его доблестный род.

Удивлялся ему ионийский народ.

Был к тому же богат, всем казался он дивом

Потому, что он был беспредельно красивым.

Был он сведущ во всем, образован, умен.

И внимал всем ученым с охотою он.

Чтил его Аристотель[449], как сына встречая.

И свой дом он украсил, его обучая.

Поручил Искендер ему царский свой суд,

Зная: скорбные в нем милосердье найдут.

Китаянку, что царь получил от хакана,

Ту, что смелых разила, находчива, рьяна,

Он искусному отдал, — и в сладостный бред

Свой возвышенный ум погрузил Архимед.

Дичь охотник схватил. И в алчбе еженощной

Услаждался он вдосталь дичиною сочной.

Хоть китайской пери́ не избег он силка,—

Как рабыня индийская,[450] скрылась тоска.

Он с Луной занимался наукой объятий,

И не шел к мудрецу для обычных занятий.

И наставник, грустя о пропущенных днях,

За него в своем сердце почувствовал страх.

Видно, вихри безумства куда-то помчали

Одаренного ум. Был учитель в печали.

Чтобы зло и добро было ясно уму,

Он учил сто юнцов, приходивших к нему:

Девяносто и девять — не мало. Беседа

Все ж нестройной была. Он все ждал Архимеда.

И нежданно смолкал, и мрачнел его взор.

Лишь на добром чекане сверкает узор:

Пусть бы здесь лишь один этот юный учился,

Как бы взор Аристотеля светом лучился!

Пусть один пред тобой. Не потупь своих вежд,

Если этот один лучше сотни невежд.

Он призвал Архимеда. Предвидя победу,—

«Ты науку забыл, — он сказал Архимеду.—

Где твоя, вне познаний, проходит стезя?

Ведь в неведенье жизнь провести нам нельзя».

Отвечал Архимед: «Это ведает каждый:

Припадает к ручью изнывавший от жажды.

Обласкал меня царь, обласкал через край,

Одаривши Луной, озарявшей Китай.

Я пылаю душой, полон юною силой.

Как не быть мне влюбленным в кумир этот милый!

Я забыл с этой дичью о ловле иной.

В двух страстях не пылаем душою одной!»

И учитель, поняв, что искусный во власти

Обуявшей его сокрушительной страсти,

Произнес: «Ты пришли ко мне эту Луну,

Без раба иль служанки, а только одну.

Погляжу я на ту, что, разбойным набегом

От науки отняв, предала тебя негам».

И влюбленный, с кумиром забывший весь мир,

К Аристотелю в дом свой направил кумир.

И составил мудрец, светоч знаний высокий,

Тот состав, что из тела вытягивал соки,

Не вредящие телу, но снова и вновь

Нам дающие жизнь и крепящие кровь.

Он изъял ее влагу, влекущую души.

И — взгляни — кипарис вдвое сделался суше.

И ученый, продолжив свой начатый путь,

В чан объемистый влил жизни влажную суть.

И когда этот опыт свершил он с отвагой,

Некрасивым стал идол, расставшийся с влагой.

Сочность красок исчезла. Не краски, а муть.

Жесткий камень. Вода. Где же чистая ртуть?!

И, призвав Архимеда, мудрец ему выдал

Ту, которая прежде сияла, как идол.

«Вот утеха твоя, краше розы самой.

Отведи ты ее с ликованьем домой».

И услышал слова он такого ответа:

«Кто, учитель, скажи, некрасивая эта?»

«Где же роза моя? — после вымолвил он.—

Где Луна, — та, которою взят я в полон?»

И велел мудрый муж, жизнь возвысивший нашу,

Чтоб закрытой доставили оную чашу.

С чаши крышку он снял. Да дивится весь свет

Мастерству! Мудреца ему равного нет!

Он сказал Архимеду: «Вот это — утеха

Всей души твоей жаркой и знанью — помеха.

Тело нежное было вот этим полно,

И тебя только влагой прельщало оно.

Нет в ней нужной закваски, и в речи не лживой

Ты теперь называешь Луну некрасивой.

Для чего нам утрачивать влагу и кровь,

Нашей кровью и влагою теша любовь?

В эту почву не сей свою силу. От века

Этой силе дано возносить человека.

Капле мощи своей сохраненной будь рад.

В ней, тобой не утраченной, много отрад.

Девам диких племен — ты внемли укоризне!

Не дари, Архимед, урожай своей жизни.

Лишь одною женой нас обрадует рок.

Муж при множестве жен[451] не всегда ль одинок?

Почему разнородность господствует в мире?

Семь отцов у нее, матерей же — четыре.[452]

Если дети твои от единой жены,—

То тогда меж собою все дети дружны».

И, поняв, что ценимый румийским народом

Одарил его душу премудрости медом,

Пред учителем дивным поник Архимед,

И нашел к его дому он прежний свой след.

Но китайская все же звала его роза:

Сердце юноши снова колола заноза.

И когда снова ветви оделись листвой,

И вознес кипарис стан приманчивый свой,

И фиалка вздохнула, и вновь не во власти

Был прекрасный нарцисс отрешиться от страсти,—

Вся китайская роза раскрылась опять.

Ветер в погреб с вином стал пути подметать.

И забилось опять, как меж веточек птаха,

Архимедово сердце, не ведая страха.

И свой слух для науки закрыл он опять,

И раскрывшийся сад снова стал его звать.

И с пери́, как пери́, он — о, духов услада! —

Укрывался от всех за оградою сада.

И учитель упреков не слал ему вновь.

Он простил ему все за такую любовь.

Два-три года над миром спеша пролетели,

И померкли глаза у китайской газели.

Лепестки алой розы на землю легли.

Соловей улетел, где-то пел он вдали.

Поглотила земля розу, цветшую ало,

Как той розы вино поглощала, бывало.

* * *

В годы благ, что светили пути моему,

Лучше этой служанку имел я в дому.

Так же светел был разум прекрасной подруги.

Принимал от нее я любовь и услуги.

Красотой, как ладьей,[453] полонивши слона,

Прямо к шаху коня подвела, — о, Луна!

Эта роза дышала душою моею.

Был я мужем одним осчастливленным ею.

Но лишь только мой взор стал исполнен огня,

Чей-то вражеский сглаз взял ее у меня.

Вот каких похищает набегами небо!

Словно лик ее белый под небом и не был!

Как я счастлив был с ней! Сколько знал я услад!

Пусть господний теперь к ней склоняется взгляд.

Мой таинственен путь. Добывая алмазы,

Для людей обновляя старинные сказы,

Я, в своем торжестве всем дарующий сласть,

Сладкоустых даю горькой смерти во власть.

Ведь Ширин создавая всем людям на радость,

Потерял я навек мне дававшую сладость.

И, построив ограду для клада Лейли,

Я другой самоцвет отдал мраку земли.

Вот и новая повесть к развязке готова,

И Ризвану я дал новобрачную снова.[454]

Как же я, вспомнив жен, полный горестных дум,

Кончу повесть про Рус и про сказочный Рум?

Надо скорби забыть! Свой рассказ не нарушу,

Да струится он вновь, утешающий душу!

Сказание о Марии-египтянке

Некая Мария из Египта правила Сирией. Враги завоевали ее страну, и ей пришлось бежать ко двору Искендера в поисках защиты. Узнав о великой мудрости советника царя — Аристотеля, Мария поступает к нему в ученицы и отдается всем сердцем науке. Аристотель раскрывает перед ней многие тайные учения и вручает ей философский камень. Искендер снаряжает для нее войско. Мария возвращается в свою страну и отвоевывает трон. С помощью философского камня она изготовляет много золота, и в ее стране из него начинают делать даже подковы и цепочки для собак. К ней собираются мудрецы, живущие в бедности, и просят Марию раскрыть им тайну философского камня. Она задает им загадки и объясняется с ними символами. Самые мудрые из них понимают ее намеки и становятся сильными. Завершают главу строки о силе калама, творящего стихи, подобно тому, как философский камень творит золото.

Рассказ о хорасанце, обманувшем халифа,и конец рассказа о Марии-египтянке

Некий плут из Хорасана приехал в Багдад. Он взял тысячу золотых динаров, размельчил их напильником, смешал золотые опилки с красной глиной и наделал из этой смеси шариков. Шарики он припрятал в лавке торговца всякими снадобьями. Затем плут объявил по всему Багдаду, что он — великий алхимик и может сделать из ста динаров тысячу. Халиф попался на обман и выдал ему деньги. Плут велел тогда искать снадобье «табарьяк» (этим словом он обозначил припрятанные ранее шарики). Вскоре ему приносят «табарьяк». В плавильном горне золото отделяется от глины и данная халифом сумма удесятеряется… Тогда халиф дал плуту десять тысяч динаров. Плут же опоил стражу и бежал из Багдада. Халиф понял, что «табарьяк», если прочитать это слово немного иначе, значит «плутовство», и смеялся над хитростью хорасанца. Завершает эту часть главы стих о том, что обольщенный обманом шарлатанов-алхимиков становится игрушкой в их руках.

Далее Низами возвращается к истории Марии-египтянки. Искендеру доносят о богатство и мощи Марии, которая легко обращает любой металл в золото, а ракушки — в жемчуга. Ее сила и богатство, говорят советники, становятся опасными для Искендера. Искендер решает идти войной на Марию. Об этом узнает Аристотель и приходит к Искендеру. Он говорит, что египтянка чиста сердцем и никогда и не помыслит о злом. Если бы он не знал этого заранее, он не раскрыл бы ей тайны философского камня. Искендер успокаивается. Аристотель отправляет к Марии гонца, и гонец привозит от нее Искендеру богатые дары. Завершают главу строки об умиротворяющей силе золота, способного погасить огонь злобы.

Сказание о бедном хлебопеке и о счастье его сына

Спой о счастье, певец, чтоб уверился я,

Что о счастье поешь ты ясней соловья.

Пусть твой лад призывает к счастливым усладам,

Не вещая о днях, что пугают разладом.

* * *

Всюду в румской земле стали речи слышны:

Прибыл некий бедняк из чужой стороны.

Но затем он, с богатым своим караваном,

Стал Каруном казаться и людям и странам.

Кладом дивным, как море, с каких это пор Он владел?

Взял он клад из воды иль из гор?

И один говорил: «Вскрыл он тайные руды»,

А другой: «Грабежом добывал изумруды».

Говорили о нем все и ночью и днем.

И Властителю мира сказали о нем:

«К нам без драхмы в мошне прибыл горестный нищий.

В миске этого нищего не было пищи.

Долго жил он в нужде безысходной, а там

Столько звонких дирхемов прибрал он к рукам,

Что когда бы к нему ты прислал счетовода,

Тот не счел бы их всех в продолжение года.

Что он в прошлом? Несчастный бедняк хлебопек.

Только воду имел он да хлеба кусок.

А теперь продает он и жемчуг и лалы.

Все умы удивил его путь небывалый.

Ни торговли, ни пажити, ни ремесла!

Как на почве такой эта роща взросла?

О Властитель миров! Нужно было бы крайне,

Чтобы все повелел ты расследовать втайне».

И сказал Искендер: «К нам пришедший из мглы,—

Должен грязь со своей он очистить полы!

Тайно явится пусть и, приказу внимая,

Не гремит в барабаны, тревогу вздымая».

Приглашенье к царю! Нет отрадней вестей!

И поспешно к Владыке пошел богатей.

Преклонясь до земли возле царского трона,

Он восславил царя, что для всех — оборона.

Царь, поняв, что в удаче пришлец новичок,

Мановеньем руки его к трону привлек.

И сказал он ему и о зле и о благе

В ясной речи, подобной живительной влаге:

«Благороден твой лик, и в словах твоих вес,

И овеян ты счастьем, идущим с небес.

Я слыхал, что, приехав из чуждого края,

Ты скитался, на снедь только вчуже взирая.

А такой тебе клад после кем-то был дан,

Что его не поднимет большой караван.

Для мошны потрудился ты, верно, немало.

Лишь к царям столько денег легко прибывало.

Где ты золото взял? Где достал серебро?

Скажешь правду, — и жизнь сохранишь, и добро.

Если вымолвишь ложь, дух мой в ярость ввергая,—

Вмиг добро уплывет, с ним — и жизнь дорогая».

Тот постиг, что, лишь правду одну говоря,

От себя отведешь недовольство царя.

И, вторично склонясь пред сверкающим троном,

Он промолвил: «О царь, чутко внемлющий стонам,

Ты над миром царишь, все сердца утоля,

И твою доброту вся узнала земля.

Ты — венец правосудья! В подлунной отчизне

Все умрут за тебя, не жалея о жизни.

Все богатство нашел я в румийском краю,

А над ним простираешь ты руку свою.

И добычу, что взял я, что дивно богата,—

Если молвишь, твоя тотчас примет палата.

Все вручу я рабам, в твой доставя чертог.

Все отдав, я дворца поцелую порог.

Повелишь, — расскажу, как не в долгие годы,

А мгновенно русло переполнили воды.

Перебравшись в твой край, где я ныне цвету,

Я достатка не знал, знал одну нищету.

И, своею нуждой уязвленный глубоко,

Я в те дни занялся ремеслом хлебопека.

Но и тут одолеть не сумел я нужду!

Беспрерывно не мог предаваться труду.

При хорошем царе хлебопеки дохода

Не имеют большого. Не менее года

Я метался повсюду, — и этим одним

Занимался, о царь, только небом храним.

Жил я с тихой женой, как судьба повелела.

И узнал я — жена моя затяжелела.

И решили мы с ней: нас несчастнее нет.

И любовь потеряла свой солнечный свет.

Не слыхал от жены я унылого слова,

Хоть кормились мы крохами хлеба сухого.

Но когда уж на сносях лежала жена,

Ей горячая пища не стала ль нужна?

Как печальны, о царь, неимущих жилища!

Как пустыни они! В них не водится пища.

Был я скорбью объят, и услышал я вдруг:

«О мой друг и помощник, о милый супруг!

Если б ты раздобыл мне похлебку, — быть может,

Я бы вновь расцвела. Голод душу мне гложет.

Не найдется похлебка, — замучаюсь я.

Непогода взыграла, разбита ладья».

В скорби видя голубку, предавшийся плачу,

Вышел из дому я и бродил наудачу

Меж оград и жилищ. Я по городу шел

И съестного искал, и его не нашел.

Двери были закрыты, закрыты жестоко.

Мне ведь беды одни доставались от рока.

Я, блуждая, дошел до развалин. Одни

Чуть не в землю вошли: были пусты они.

И, как сумрачный див, злой бедой опечален,

Я бродил и кружился меж этих развалин

И внезапно увидел жилище одно.

В черном прахе и копоти было оно.

Но дышал в нем огонь обжигающим жаром.

Видно, топливо жгли там по целым харварам.

Черный зиндж, в смутный ужас повергший меня,

Пил из глиняной кружки вино у огня.

На огне был котел, всех обычных пошире,

В нем — копченое мясо в растопленном жире.

Зиндж взглянул на меня взором быстрым и злым

И, вскочив, закрутился, как вьющийся дым.

«Чертов сын! — закричал мне с кривлянием черный.—

Ты пришел за поживой! Какой ты проворный!

Я, послушай-ка, вор, — сам ворую у всех!

Знай: грабителю грабить грабителя — грех!»

И, от страха пред отпрыском черного края,

Я застыл и промолвил, слова подбирая

В лад речам чернокожих. И, зинджу добра

Пожелав, я сказал: «Не моя ли нора

По соседству с твоей? Недалеко жилище,

Где живу я с женой и мечтаю о пище.

О твоем благородстве, сражающий львов,

Я немало слыхал удивительных слов.

Я незваный твой гость, я стою на пороге.

Головою поник я под черные ноги.

Может статься, что ты мне захочешь помочь.

Пребывать в нищете мне уж стало невмочь!»

Слыша жирную лесть и столь сладкое слово,

Что к одной только сласти, казалось, готово,

Зиндж смягчился. Гневливость вошла в берега

Мир и сладость нередко смягчают врага.

Он сказал: «Знаешь песни? Не прячь их под спудом».

Он ушел и вернулся с расстроенным рудом.

Стройной струнной игры я еще не забыл,

И настроил я руд, хоть расстроен я был.

И коснулся я тотчас же струн сладкогласных,

И извлек я напев, обольщающий страстных.

Струнный трепет и рокот возник в тишине,

Словно жаркий котел забурлил на огне.

Зиндж то кружку хватал, то, предвидя развязку

Ловко начатых дел, принимался за пляску.

Много песен сыграл я, покорный судьбе,

Душу зинджа игрой привлекая к себе.

И охотно в безлюдье разбойного стана

Он преступную тайну поведал мне спьяна:

«Знай, в развалинах этих и в эту же ночь

Много денег присвоить я вовсе непрочь.

Здесь я с другом живу. Дружбе радуясь нашей,

Он меня одного поминает за чашей.

Вместе клад мы нашли. Был что радуга он.

И на нем не лежал стерегущий дракон.

Только мы, для которых добыча — услада,

Как драконы возникли над грудами клада.

Мы уж более года, безделье любя,

Этим кладом живем, не терзая себя.

Почему же не видишь ты зинджа второго?

За остатком богатств он отправился снова.

Из добычи, укрывшейся пылью земной,

Остается не более ноши одной.

Ты к нам в гости пришел с мирной речью, с поклоном,

И желанья твои будут нашим законом.

Но когда втащит в дверь мой всегдашний дружок

Гаухаров и жемчуга полный мешок,

Ты припрячься в углу и лежи терпеливо,

Словно мертвый. Увидишь ты дивное диво.

Что задумал, то сделаю. Черный дракон

Возвратится, — и будет он мной поражен.

Я один овладею оставшимся кладом,

Буду есть и хмельным предаваться усладам,

И с души твоей также печаль я сотру.

Долю клада вручу я тебе поутру».

Так я с черным сидел. Был смущен я глубоко.

Но внезапно шаги раздались недалеко.

Я вскочил, и упал, и простерся в углу,

Словно сердце мое ощутило иглу.

Чернолицый вошел, пригибаясь под ношей.

Видно, полон мешок был добычи хорошей.

И мешок с крепкой шеи он сбросил едва,

Хоть была его шея сильней, чем у льва,

Наземь сбросивши груз, как с вершины — лавину,

Он копченого мяса пожрал половину.

И, увидев, что спит его друг дорогой,

Совершил он все то, что задумал другой:

Снес булатным клинком он башку у собрата,

И застыла душа моя, страхом объята.

И готов был я чувства лишиться совсем,

Но, осилив свой страх, недвижим был и нем.

Я не выдать себя оказался во власти.

А убийца, разрезав собрата на части,

Половину частей завернул и унес.

Я все так же лежал, словно в землю я врос.

Время долго и тяжко тянулось, и снова

Возвратился убийца и, тканью покрова

Обернувши останки последние, вновь

Их на плечи взвалил и ушел. Только кровь

По земле растекалась… Я понял: не скоро

Он вернется, а ночь все укроет от взора.

И быстрее орла ухватил я мешок —

Этот сказочный дар, что подбросил мне рок.

Я на плечи взвалил клад всех кладов дороже.

Зиндж так взваливал зинджа, и сделал я то же.

Мясо в миске большой захвативши с трудом,

Я, скрываясь во тьме, в свой направился дом.

Видно, небо ко мне проявило участье:

По дороге я встретил одно только счастье.

Да! Отраду узнал на своем я веку!

Скинув с плеч своих ношу, а с сердца тоску,

Славя все, что пришлось так сегодня мне кстати,

Я услышал в дому звонкий голос дитяти.

Дал жене я поесть, и, смиренья полна,

Претерпевшая все, помолилась она.

И сказал я жене о небес благостыне:

Об отраде семьи, о дарованном сыне.

Узел ноши своей развязал я, — слезам

Дал утихнуть. Нашел я целебный бальзам.

Что узрел я! Сапфирами, яхонтом, лалом

Был наполнен мешок, и играл небывалым

Он огнем жемчугов, бирюзы, янтарей.

Вмиг я стал, о Владыка, богаче морей!

Сын мой счастлив! Душа моя вся запылала:

Он ровесником стал и жемчужин и лала.

В ночь богатство мое забурлило ключом.

Ночь открыла мне клад, клад я отпер ключом».

И счастливец, изведавший счастья избыток,

Замолчал. Он свернул дивной повести свиток.

Царь спросил: «День рождения сына? Над ним

Что сияло? Каким он созвездьем храним?»

И пришедший к богатству по сказочным тропам

Удалился. Затем он пришел с гороскопом.

И к Валису премудрому царь Искендер

Отослал указанья мерцающих сфер:

«Гороскоп огляди многоопытным взором.

Все, о чем он промолвил сплетенным узором

Быстролетных созвездий, не знающих лжи,

Ты немедленно мне, о мудрец, доложи».

И Валис, получивший посланье Владыки,

Рассмотрел ходы звезд и весь путь их великий.

Каждой зримой звезды он исчислил предел,

И в потайном все явное он разглядел.

И царю написал он о своде высоком,

Обо всем, что увидел он собственным оком.

И, узревши с землею небесную связь,

Замер царь Искендер, указаньям дивясь.

Рассмотрев сонмы звезд, весь узор их бескрайный,

Так Валис объяснил звездный замысел тайный:

«Это — сын хлебопека. Развеял он тьму:

В день рожденья богатство сверкнуло ему.

Хоть в нужде он родился, — родился он рядом

С поднесенным созвездьями блещущим кладом.

И с рожденьем ребенка — отрады сердец,

Стал безмерно богатым довольный отец.

Звезды в должном сплетенье рожденному рады:

Он поставит ступню на великие клады».

От волненья горя, царский взор заблистал.

Царь к торговцу каменьями ласковым стал.

И недели прошли своим шагом проворным,

И счастливый отец стал желанным придворным.

Гибель семидесяти мудрецов, не внимавших речам Хермиса

В старину мудрецы ездили в Рум, чтобы испытать свои силы в диспутах. Румийца Хермиса в диспуте никто победить не мог, он был величайшим мудрецом… Семьдесят мудрецов сговорились как-то отрицать все речи Хермиса и так сбить его с толку. Начинается диспут. Хермис трижды обращается к собранию с мудрыми речами, но в ответ слышит лишь возражения. Он догадывается, что имеет дело с тайным сговором, гневается и произносит заклинание. Все семьдесят мудрецов тут же навсегда замерли, застыли на месте. Позвали Искендера. Он одобрил действия Хермиса — ведь мудрецы встали на путь лжи и обмана, и иначе с ними поступить было нельзя. Завершают главу строки о силе истины и необходимости стремиться к ней.

Создание Платоном напевов для наказания Аристотеля

О певец, прояви свой пленяющий жар,

Подиви своей песней, исполненной чар.

Пусть бы жарче дела мои стали, чем встаре,

Пусть бы все на моем оживилось базаре.

* * *

С жаром утренний страж в свой забил барабан.

Он согрел воздух ночи, спугнул он туман.

Черный ворон поник. Над воспрянувшим долом

Крикнул белый петух криком звонким, веселым.

Всех дивя жарким словом и чутким умом,

Царь на троне сидел, а пониже кругом

Были мудрые — сотня сидела за сотней.

С каждым днем Повелитель внимал им охотней.

Для различных наук, для любого труда

Наступала в беседе своя череда.

Этот — речь до земного, насущного сузил,

А другой — вечной тайны распутывал узел.

Этот — славил свои построенья, а тот

Восхвалял свои числа и точный расчет.

Этот — словом чеканил дирхемы науки,

Тот — к волшебников славе протягивал руки.

Каждый мнил, что твердить все должны лишь о нем.

Словно каждый был миром в искусстве своем.

Аристотель — придворный в столь мыслящем стане —

Молвил так о своем первозначащем сане:

«Всем премудрым я помощь свою подаю,

Всё познают принявшие помощь мою.

Я пустил в обращенье познанья динары.

Я — вожак. Это знает и юный и старый.

Те — познанья нашли лишь в познаньях моих,

Точной речью своей удивлял я других.

Правда в слове моем. Притязаю по праву,

Эту правду явив, на великую славу».

Зная близость к царю Аристотеля, с ним

Согласились мужи: был он троном храним.

Но Платон возмутился покорным собраньем:

Обладал он один всеобъемлющим знаньем.

Всех познаний начало, начало всего

Мудрецы обрели у него одного.

И, собранье покинув с потупленным ликом,

Словно Анка, он скрылся в безлюдье великом.

Он в теченье ночей спать ни разу не лег,

Из ночных размышлений он песню извлек.

Приютился он в бочке[455], невидимый взорам.

Он внимал небосводам, семи их просторам.

Если голос несладостен, в бочке он все ж,

Углубляемый отзвуком, будет пригож,

Знать, мудрец, чтобы дать силу звучную руду,

То свершил, что весь мир принимал за причуду.

Звездочетную башню покинув, Платон

Помнил звезды и в звездных огнях небосклон.

И высоты, звучавшие плавным размером,

Создавая напев, мудро взял он примером.

В старом руде найдя подобающий строй

И колки подтянув, занялся он игрой.

Руд он создал из тыквы с газелевой кожей.

После — струны приделал. Со струйкою схоже

За струною сухая звенела струна.

В кожу мускус он втер, и чернела она.

Но чтоб слаще звучать сладкогласному грому,

Сотворил новый руд он совсем по-иному,—

И, настроив его и в игре преуспев,

Лишь на нем он явил совершенный напев,

То гремя, то звеня, то протяжно, то резко,

Он добился от плектра великого блеска,

И напев, что гремел иль что реял едва,

Он вознес, чтоб сразить и ягненка и льва.

Бездорожий достигнув иль дальней дороги,

Звук и льву и ягненку опутывал ноги.

Даровав строгим струнам струящийся строй,

Человека и зверя смущал он игрой.

Слыша лад, что манил, что пленял, как услада,

Люди в пляску пускались от сладкого лада.

А звуча для зверей, раздаваясь для них,

Он одних усыплял, пробуждая иных.

И Платон, внемля тварям и слухом привычным

Подбирая лады к голосам их различным,

Дивно создал труды о науке ладов,

Но никто не постиг многодумных трудов.

Каждым так повелел проникаться он строем,

Что умы он кружил мыслей поднятым роем.

А игра его струн! Так звучала она,

Что природа людей становилась ясна.

От созвучий, родившихся в звездной пучине,

Мысли весть получали о каждой причине.

И когда завершил он возвышенный труд,—

Ароматы алоэ вознес его руд.

И, закончивши все, в степь он двинулся вскоре,

Звук проверить решив на широком просторе.

На земле начертавши просторный квадрат,

Сел в средине его звездной музыки брат.

Вот ударил он плектром. При каждом ударе

С гор и с дола рвались к нему многие твари.

Оставляя свой луг иль сбежав с высоты,

Поникали они у заветной черты

И, вобравши в свой слух эти властные звуки,

Словно мертвые падали в сладостной муке.

Волк не тронул овцы. Голод свой одолев,

На онагра не бросился яростный лев.

Но поющий, по-новому струны настроя,

Поднял новые звуки нежданного строя.

И направил он так лад колдующий свой,

Что, очнувшись, животные подняли вой

И, завыв, разбежались по взвихренной шири.

Кто подобное видел когда-либо в мире?

Свет проведал про все и сказать пожелал:

«Лалов россыпь являет за ладами лал.

Так составлена песня премудрым Платоном,

Что владеет лишь он ее сладостным стоном.

Так из руда сухого он поднял напев,

Что сверкнула лазурь, от него посвежев.

Первый строй извлечет он перстами, — и в дрему

Повергает зверей, ощутивших истому.

Им напева второго взнесется волна,

И встревожатся звери, восстав ото сна».

И в чертогах царя люди молвили вскоре,

Что Харут и Зухре — в нескончаемом споре.[456]

Аристотель, узнав, что великий Платон

Так могуч и что так возвеличился он,

Был в печали. Чудеснее не было дела,

И соперник его в нем дошел до предела.

И, укрывшись в безлюдный дворцовый покой,

Он все думал про дивный, неведомый строй.

Он сидел озадаченный трудным уроком,

И разгадки искал он в раздумье глубоком.

Проникал много дней и ночей он подряд

В лад, в котором напевы всевластно парят.

Напрягал он свой ум, и в минуты наитий

В тьме ночной он сыскал кончик вьющейся нити.

Распознал он, трудясь, — был не мал его труд,—

Как возносит напевы таинственный руд,

Как для всех он свое проявляет искусство,

Как ведет в забытье, как приводит он в чувство.

Так второй мудролюб отыскал, наконец,

Тот же строй, что вчера создал первый мудрец.

Так же вышел он в степь. Был он в сладостной вере,

Что пред ним и уснут и пробудятся звери.

И, зверей усыпив, новый начал он строй,

Чтоб их всех пробудить полнозвучной игрой.

Но, звеня над зверьем, он стозвонным рассказом

Не сумел привести одурманенных в разум.

Все хотел он поднять тот могучий напев,

Что сумел бы звучать, дивный сон одолев.

Но не мог он сыскать надлежащего лада.

Чародейство! С беспамятством не было слада.

Он вконец изнемог. Изнемог, — и тогда

(За наставником следовать до́лжно[457] всегда)

Он к Платону пошел: вновь постиг он значенье

Мудреца, чье высоко парит поученье.

Он учителю молвил: «Скажи мне, Платон,

Что за лад расторгает бесчувственных сон?

Я беспамятство сдвинуть не мог ни на волос.

Как из руда извлечь оживляющий голос?»

И Платон, увидав, что явился к нему

Гордый муж, чтоб развеять незнания тьму,

Вновь направился в степь. И опять за чертами

Четырьмя плектр умелый зажал он перстами.

Барсы, волки и львы у запретных границ,

Властный лад услыхав, пали на землю ниц.

И тогда говор струн стал и сладким и томным,

И поник Аристотель в беспамятстве темном.

Но когда простирался в забвении он,

Всех зверей пробудил тайной песнью Платон.

Вновь напев прозвучал, возвращающий разум.

Взор открыл Аристотель. Очнулся он разом.

И вскочил и застыл меж завывших зверей.

Что за песнь прозвучала? Но знал он о ней.

Он стоял я глядел, ничего не усвоя,

Как зверье поднялось, как забегало, воя?

Аристотель, подумав: «Наставник хитер,

Не напрасно меня он в дремоте простер»,

Преклонился пред ним. С тайны ткани снимая,

Все Платон разъяснил, кроткой просьбе внимая.

Записал Аристотель и строй и лады,

И ночные свои зачеркнул он труды.

С той поры, просвещенный великим Платоном,

Он встречал мудреца с глубочайшим поклоном.

Распознав, что Платон всем премудрым — пример,

Что он прочих возвышенней, — царь Искендер,

Хоть он светлого разумом чтил и дотоле,

Высший сан дал Платону при царском престоле.

Рассказ о перстне и пастухе

О певец, звонкий чанг пробуждая игрой,

Ты для сладостной песни свой голос настрой.

Пусть раздавшейся песни благое рожденье

Мне сегодня окажет свое угожденье.

* * *

Свет зари засиял. Мглу сумев превозмочь,

День заставил уснуть утомленную ночь.

Высь взнесла златоцвет всем живущим в угоду,

А луна светлой рыбою канула в воду.

В кушаке из алмазов с застежкой литой

Венценосец воссел на престол золотой.

Ниже сели ученые друг возле друга,

Но Платон сел повыше премудрого круга.

Искендер удивлялся: в игре преуспев,

Как Платон отыскал свой волшебный напев?

Он сказал: «Мудрый старец, ты, мыслью бескрайной

Ввысь взлетев, овладел сокровенною тайной.

Ты зажал в своей длани познания ключ.

Ты — источник наук. Ум твой светлый могуч.

О искусный! Читал ты когда-либо свиток,

Где б искусство в такой же пришло преизбыток?

Кто еще возносил нас в такие края,

Где безвестность живет, все от смертных тая?»

Завершив славословье, к ответу готовый,

Так ответил Платон: «Дивный свод бирюзовый

От поры до поры совершал волшебства,

Пред которыми молкнут людские слова.

Наши предки, о царь, не поняв их сознаньем,

Чудеса сотворяли своим заклинаньем.

Много, царь Искендер, непостижного есть.

Много было чудес. Можно ль их перечесть!

Я из них расскажу, если дашь ты мне волю,

Не десятую часть, а лишь сотую долю».

И велел государь справедливых сердец,

Чтоб любое сказанье поведал мудрец.

И сказал мудролюб, все потайное зрящий:

«О венчанный, желаньем познанья горящий,

В днях минувших в долине гористых земель

Взрыв подземных паров дал широкую щель.

И тогда появилось в глубоком провале

То, что камни и прах с давних пор прикрывали.

Там на брюхе лежал потемневший, литой

Медный конь. Полускрыт был он в пропасти той.

Изваяния бок был с проломом немалым,

Водоемом казаться он мог небывалым.

И когда медный конь был в полдневном огне,

Мог бы взор оглядеть все, что скрыто в коне.

Шел пастух по долине травою богатой.

Он, свой шаг задержав пред землею разъятой,

Разглядел в котловине зеленую медь.

Вниз по круче спуститься ему ль не суметь!

Вот он встал пред конем в изумленье глубоком,

И увидел пролом он в коне меднобоком.

И все то, что таилось внутри у коня,

Смог пастух разглядеть в свете яркого дня.

Там усопший лежал. Вызывал удивленье

Древний труп: до него не дотронулось тленье.

Был на палец покойника перстень надет,

Камень перстня сиял, как Юпитера свет.

И пастух пораженный рукою несмелой

Снял сверкающий перстень с руки онемелой.

На добычу взглянув, как на счастья предел,

Он восторженно в перстень свой палец продел.

Драхмы в медном коне не найдя ни единой,

Он покинул гробницу. Пошел он долиной,

Погоняя отары. Спадала жара.

Ночь настала. Пастух дожидался утра.

И когда удалось рог серебряный небу

Сделать огненным шаром, земле на потребу,

Он оставил овец на лужайке у скал

И хозяина стада спеша разыскал,

Чтобы перстню узнать настоящую цену

И судьбы своей бедной понять перемену.

И хозяин был рад, что явился пастух,

И язык развязал, словно думал он вслух.

Говорил он о стаде, о том и об этом,

И доволен бывал каждым добрым ответом.

Вдруг он стал примечать и заметил: не раз

Становился пастух недоступен для глаз,[458]

И затем, словно тень, появлялся он снова.

Рассердился хозяин: «Какого покрова

На себя вот сейчас ты набрасывал ткань?

Ты — то зрим, то — незрим. Поспокойнее стань!

Чтоб являть колдовство, — не имеешь ты веса.

Где тобою добыта такая завеса?»

Удивился пастух: «Что случиться могло?»

И свое он в раздумье нахмурил чело.

Было так: обладателя перстня немало

Обладанье находкой такой занимало.

И, хозяина слушая, так был он рад

Камнем вверх, камнем вниз свой повертывать клад!

Камень вверх обративши движением скорым,

По-обычному виден он делался взорам.

Повернув яркий камень к ладони своей,

Исчезал он мгновенно от смертных очей.

Камень был необычен — в том не было спора,—

Своего господина скрывал он от взора.

И пастух разговор оборвал второпях,

Он ушел, чтоб испытывать камень в степях

И в горах. С волей рока он сделался схожим,

Веселясь, он шутил с каждым встречным прохожим,

Камень вниз опустив, промелькнув перед ним,

Во мгновенье шутник становился незрим.

Но сказавши себе: «Зримы ныне пребудем»,—

Зримым шел наш пастух, как и свойственно людям.

То являясь, то прячась, придя на базар

Иль в жилье, уносить мог он всякий товар.

Вот однажды пастух, словно дух бестелесный,

Стал незрим: повернул он свой перстень чудесный.

К падишаху в покой, меч индийский схватив,

Он вошел и стоял, как невидимый див.

Но когда и последний ушел приближенный,—

Он, пред шахом явясь, поднял меч обнаженный.

Был ужасным видением шах поражен;

И, ему предложив свой сверкающий трон,

Он промолвил, дрожа от нежданного чуда:

«Что желаешь, скажи, и пришел ты откуда?»

Так ответил пастух: «Торопись! Я — пророк.

Признавай меня тотчас. Твой благостен рок.

Если я захочу, — я невидим для света.

Вот и все. Это свойство — пророков примета».

Падишах преклонился, почувствовав страх.

И весь город был в страхе, как сам падишах.

Так вознесся пастух, встарь скитавшийся долом,

Что легко завладел падишахским престолом.

Поиграл этим камнем недлительный срок

Наш пастух: и пастух — не пастух, а — пророк.

Ты признай, государь, всею силой признанья

Тех, что создали камень при помощи знанья.

Должно тайну волшебств укрывать от умов,

Чтоб незыблемым был нашей тайны покров.

Мой рассудок — вожак, полный жажды движенья,

Эту тайну не вывел на путь достиженья».

Искендером-царем был похвален Платон,

Так наглядно о тайном рассказывал он.

И для мудрых рассказ прозвучал не без прока,

И для многих имел он значенье урока.

Отношение Сократа к Искендеру

Где твой саз, о певец! Пусть он радует! Пусть

Он сжигает мою непрестанную грусть!

Звуков шелковых жду, — тех, внимая которым

Распишу румский шелк я тончайшим узором.

* * *

Так промолвил мудрец, дивно знающий свет,

Тот мудрец, для которого скрытого нет:

В те далекие дни, повествуют преданья,

Ионийцы являли пример воздержанья.

Жизни, полной лишений, желали они.

Вожделенья огонь подавляли они.

Удивляла вошедших в румийцев жилища

Мудрость жизни большая и скудная пища.

Сберегавший в себе пламень жизненных сил,

Тот, кто все вожделенья сурово гасил,

Не пил сладостных вин и не ведал он страсти,

Чтоб рассудок не знал их сжигающей власти.

Кружит голову страсть. Пыл удерживай свой,

Если впрямь дорожишь ты своей головой.

Ионийцам казалось: во всем они правы,

Но от жизни влекли эти строгие нравы.

С суши на море утварь они понесли,

И для жизни избрали они корабли.

Быть мужам возле жен, — не всегда ль безрассудно?

И для жен сколотили отдельное судно.

Не страшились мужи в битве яростной пасть,

Но влекущую к женам отринули страсть.

И могло показаться: задумали греки,

Чтоб из мира их семя исчезло навеки.

* * *

Неким утром, лишь солнце украсило мир,

Искендер для ученых устраивал пир.

Он мутрибу сказал: «Я делами сегодня

Не займусь. Пировать мне сегодня угодней.

За Сократом пошли.[459] Пусть прибудет Сократ.

Отрешившись от благ, всех мудрей он стократ».

И пред тем, кто для всех мог являться примером,

Встал посланец: «Я послан царем Искендером.

Чтоб свой кубок наполнить, явись, о мудрец,

Приодевшись поспешно, в Хосроев дворец».

Но отшельник, согласно своим поученьям,

Не склонился нимало к его обольщеньям.

Он сказал: «Должен так ты царю донести:

Ты того не ищи, чего нет на пути.

Я — не здесь, где царит Искендера величье.

Здесь — не я. Перед вами — одно лишь обличье.

Тот, кто господу служит, кто чище огня,

Из чертогов господних добудет меня».

Сей ответ, словно нить просверленных жемчужин,

Принял царь, хоть иной был душе его нужен.

Понял Властный: Сократ — отрешенья свеча,

Что горит, из безлюдья сиянье меча.

Этот блеск только тот примет в жадные очи,

Кто, как месяц, не спит в продолжение ночи.

Искендер приобрел многославный престол

И в желаньях своих он лишь к истине шел.

И всегда каждый муж, обладающий знаньем,

Хоть коротким ему угождал назиданьем.

И хоть много в подарок он принял речей,

Так не радовал сердце подарок ничей,

Как подарок, идущий к нему от Сократа:

Речь Сократа была трезвым знаньем богата.

Он решил, чтобы все же в сегодняшний день

Был Сократ приведен под высокую сень.

Доложили царю: «Нет безлюдней безлюдий,

Чем Сократа приют. Что отшельнику люди!

Так ушел он от мира, от всех его дел,

Что как будто гробница — Сократа удел.

Без родных и друзей он живет, беспечален,

В нищем доме, похожем на камни развалин.

Мог бы, ведает он, весь помочь ему свет,

Но на свет не намерен он выглянуть, нет!

В грубой ткани бродя, не желая атласа,

Ежедневно постясь, не вкушает он мяса,

И на целые сутки довольно ему

Только горстки муки. Больше пищи — к чему?

Только господу служба Сократа знакома.

Для людей у Сократа не будет приема».

Знать, решил он: «Души суетой не займи!» —

Не ему ль подражая, живет Низами?

Так твердили о том, чья высокая вера

Больше прежнего к старцу влекла Искендера.

Так вот люди всегда: не забудут они

Пожелавших забыть их докучные дни,

К тем, что мира бегут в беспрестанной боязни,

Люди часто полны все растущей приязни.

Лишь покинул Сократ человеческий род,

Стал Сократа искать ионийский народ.

Все хотел государь быть с премудрым Сократом.

Все не шел во дворец ставший звездам собратом.

Хоть желанье царя все росло и росло,

Был упорен добро распознавший и зло.

Но хоть долго к царю не являл он участья,

Верил царь Искендер в свет всегдашнего счастья.

Из придворных людей, окружающих трон,

Выбрал милого сердцу наперсника он

И послал к мудрецу со словами своими,

Чтоб Сократа потайно порадовать ими.

Вот слова государя: «Не с давних ли пор

Я желаю с тобою вести разговор?

Почему же, скажи, ты всегда непреклонен

И не внемлешь тому, кто к тебе благосклонен?

Что ж ты в бедном углу мой отринул чертог?

Дай ответ, чтоб я сердцем постичь его смог.

Правоты своей выскажи веское слово,

Дабы в прежней нужде не остался ты снова».

И к Сократу пошел с тайной речью гонец,

И слова государя прослушал мудрец.

И, в познаньях своих слывший в Греции дивом,

Так промолвить в ответ он почел справедливым:

«Хоть призыв государя почетен вполне,

Но худое и доброе явственно мне.

«Не иди, — я рассудка внимаю совету,—

В царском сердце любви не отыщешь примету».

Я вещание разума в явь претворил.

Ни к кому для забавы не шел Гавриил.[460]

Я пошел бы к царю, вне испытанных правил,

Но ведь весть без ключа он в приют мой направил.

Если мускус в мешочке, как водится, сжат,

Нам вещает о скрытом его аромат.

Сердце — пастырь любви, кроме дружеской речи

И другое таит, если ждет оно встречи.

Если верное сердце любовью полно,

То учтивей учтивости будет оно.

Те, кто близки царю и пируют с ним рядом,

На кого государь смотрит ласковым взглядом,

На меня мечут взоров недобрый огонь,

Потому-то и стал мой прихрамывать конь.

Видно, царь на пирах под сверкающим кровом

Никогда не почтил меня благостным словом,

Потому что для многих, кто близки царю,

В мире светочем радостным я не горю.

Знаю: сердцу царя ясно видимы люди,

Но оно видит в них только праведных судей.

Коль приветна к тебе речь придворных вельмож,

И Владыке ты будешь казаться пригож.

Коль к тебе речь придворных враждебна сугубо,

То с тобой и Владыка обходится грубо.

Если свод без ущерба, то будут ясны

И пленительны отзвуки каждой струны.

Если в своде ущерб, — свод ответит не верно,

И звучать будет лад самый ласковый скверно.

Зло и правда — все то, что мы видим в пути,—

К Властелину дворца призывает идти.

Но вельможи твои с важным саном и с весом

Не допустят Сократа к пурпурным завесам.

Посуди, государь, в этой буре морской

Как же мне поспешать в твой дворцовый покой?

Море вспомнил я тотчас: простор его дружен

С драгоценною россыпью скрытых жемчужин,

На которые когти направил дракон.

Кто к жемчужинам ринется? Яростен он.

Как я к свету пойду, — к свету царской короны?

Ведь вокруг меня будут одни «пошел-воны»[461].

Все они, пред царем искажая мой лик,

Вред наносят себе, и ущерб их велик.

Царь! О людях забыл, об укоре их строгом

Раб, стоящий в служенье пред господом богом.

И в служении этом — наставник я твой.

Во дворце же — твоим стану робким слугой.

Посуди, государь, к мыслям чистым причисли

Правоту этой свыше ниспосланной мысли».

И посланец, к царю возвратившись едва,

Наизусть повторил золотые слова.

Сняв с жемчужин покров, — где им сыщется мера? —

Наполнять стал он ими полу Искендера.

Но на россыпь сокровищ, безвестную встарь,

На метанья жемчужин обиделся царь.

Захотел он всем этим разящим укорам

Дать отпор. Устремлялся к разумным он спорам.

Молвил царь: «Он доволен жилищем в тиши.

Что ж, пойдем, и его мы отыщем в тиши».

И нашел дивный клад он в приюте убогом,—

В том, где горстка муки говорила о многом.

Спал, забывший мирское, не знавший утрат,

На земле, скрывшись в тень, безмятежный Сократ.

Царь, немного сердясь, мудреца, что покою

Предался, — пробудил, тихо тронув ногою.

«Встань, — он молвил, — поладить хочу я с тобой,

Чтобы стал ты богат и доволен судьбой».

Рассмеялся мудрец от надменного слова:

«Лучше б ты поискал человека другого.

Тот, кто счастлив крупинкой, — скажу я в ответ,—

Вкруг тебя словно жернов не кружится. Нет!

Мне лепешка ячменная — друг неизменный.

Что ж стремиться мне к булке пшеничной, отменной?

Без единого шел я по свету зерна.

Мне легко. Мой амбар! В нем ведь нет ни зерна!

Мне соломинка в тягость, — к чему же мне время

То, когда мне вручат непомерное бремя!»

Вновь сказал Повелитель: «Взалкавший добра!

Ты хотел бы чинов, жемчугов, серебра?»

Молвил мудрый: «Не сходны желания наши.

Нам с тобой не вздымать дружелюбные чаши.

Я богаче тебя, подвиг светлый верша.

Я — в посту, а твоя ненасытна душа.

Целый мир присылает тебе обольщенья,

Все ж ты нового ждешь от него угощенья.

Мне же в холод и в зной это рубище, царь,

Так же служит сейчас, как служило и встарь.

Ты несешь бремена́, но исполнен пыланья.

Для чего же мои хочешь ведать желанья?»

И сказал Искендер, что-то в мыслях тая:

«Ты скажи мне, кто ты и скажи мне, кто я?»

Отвечал мудрых слов и познанья хранитель:

«Я — дающий веленья, а ты — исполнитель».

И вскипел государь. Сколько дерзостных слов!

Стал искать Искендер их укрытых основ.

И промолвил премудрый, по слову поверий:

«Пред венчанным раскрою закрытые двери.

Я рабом обладаю. Зовут его — страсть.

Крепнет в сердце моем над служителем власть.

Перед этим рабом ты склонился, о славный!

Пред слугою моим, ты — служитель бесправный».

Царь, проникший в слова, обнажившие зло,

Помутился, в стыде опуская чело,

После вымолвил так: «Не чело ль мое светом

Говорит, что служу я лишь чистым заветам?

Чистый чистых укором не трогай. Внемли:

Не уснувши навеки, не пробуй земли».

Серебром был ответ с неприкрытою сутью:

«Ты ушей не зальешь оглушающей ртутью,

Если разум твой чист, если мысли чисты,

Для чего стал животному родственен ты?

Лишь оно в быстром стаде без гнева и злобы

Разбудить человека ногою могло бы.

Ведь нельзя же мыслителя сон дорогой

Прерывать, о разумный, небрежной ногой!

Тем разгневался ты, что я в дремной истоме,

Но ведь сам, государь, ты находишься в дреме.

Правом барса владея, напрасно готов

Ты, в дремоте, бросаться на бдительных львов,

Где-то мчится, тебя привлекая, добыча.

Но ведь я, о стрелок, не такая добыча»,

Речь Сократа провеяла, жаром дыша.

Стала воску подобна Владыки душа.

Хорошо не закрыть пред наставником слуха,

Чтоб Сократ вдел кольцо в его царское ухо!

И к себе мудреца смог он речью привлечь,

И приязненной стала подвижника речь.

Из возвышенных мыслей, премудрым любезных,

Он явил целый ряд Искендеру полезных:

«Ты ведь создал железное зеркало. В нем

Отразился твой ум светозарным огнем;

Ты и душу свою[462] мог бы сделать прекрасной,

Словно зеркало чистой, как зеркало ясной.

Если встарь сотворил ты железную гладь,

Чтобы в ней, нержавеющей, все отражать,—

С сердца ржавчину счисть, — и в пути ему милом

Повлечется оно лишь к возвышенным силам.

Очернив свои злобные замыслы, ты

Мигом сердце очистишь от злой черноты.

Ад всем замыслам черным — пособник нелживый.

Но ведь зиндж, государь, продавец несчастливый.

Черным зинджем не стань. Позабыть бы их всех!

Только помни, о царь, их сверкающий смех.

Если черным ты стал, ты сгори, словно ива[463],

Ею зиндж побелил свои зубы на диво.

Некий черный в железо посмотрится, но

Там сверкнет его сердце. Так чисто оно.

Древний молвил водитель: да ведает всякий,—

Животворный ручей протекает во мраке.

Грязь покинь, чтоб очиститься, как серебро.

У него поучись, если любишь добро.

Если ум ты очистишь, не дашь его сквернам,

Он потайного станет хранителем верным,

Он молитве предутренней келью найдет,

Он, пронзив небосвод, свой продолжит полет.

Хоть завесу ты можешь убрать от оконца,

Свет, идущий в оконце, зависит от солнца.

Знай, светильника свет подаяньем живет,

Устремляясь к нему, ветер пламень убьет.

Ты неси паланкин, полный солнечным светом,

И любовь на любовь твою будет ответом.

От колючек и сора очистивши вход,

Жди царя. Кто же дерзко его позовет?

На охоту он выедет, и по дороге

Чистоту на твоем он увидит пороге.

И, поняв, что он гость, в твой заехавший край,

Ты нежданному гостю хвалы воздавай.

И, запомнив: смиренье всего нам дороже,—

Ты венца не проси и покорности тоже.

Будь лишь духом на пире, не знающим зла.

Знай, привратник на пир не пускает тела.

Обувь пыльную скинь, ты ходил в ней дотоле

По земле. Ты воссядешь на царском престоле.

Сотрапезник царя, распростившийся с тьмой!

Ногти хною укрась и ладони омой.

Коль сидеть близ царя станет нашим уделом,

Самый смелый из нас мигом станет не смелым.

Для престола царя даже яростный лев

Стал опорой,[464] от страха навек замерев.

Кто вошел бы к тебе не по должному чину,

Получил бы удар от привратника в спину.

Но взгляни! Пред тобою нездешний престол.

С бедным сердцем людским ты к нему подошел.

Если к этому, царь, подошел ты престолу,

Стань рабом, опусти свою голову долу.

Если ж нет, — ну так что ж! Ты — владыка царей.

Что за дело тебе до собак сторожей!

Не сердись, если я по горячему нраву

Был неласков с тобой, не вознес тебе славу.

Стало сердце мое горячее огня

И, чтоб небо проведать, ушло от меня.

Но вернулось оно из-под блещущих арок,

И гостинец его дал тебе я в подарок».

Смолк премудрый, окончивши слово.

Горя, Это слово дышало в душе у царя.

Словно солнце светя, с озарившимся ликом

Царь на пир возвратился в волненье великом.

И все мысли, что высказал нищий мудрец,

Записал чистым золотом лучший писец.

Беседа индийского мудреца с Искендером

Искендер принимает посла из Индии — великого мудреца, мага. Oн беседует с ним о сокровенных тайнах бытия. Маг задает вопросы, Искендер отвечает. «Как найти путь к богу?» — первый вопрос. Ответ Искендера: «Этот путь можно найти, только отказавшись от себя». — «Есть ли путь за пределы земли и небес?» — «Нет, нашим мыслям, пока мы живы, пути туда нет». — «Если этот мир столь прекрасен, то для чего нужен мир потусторонний?» — «Тот мир — одни сокровища, этот мир — ключ к ним». — «Что такое душа? Не огонь ли?» — «Нет, огонь — это дьявольская вера; душа бессмертна, она исходит от бога и к нему возвращается». — «Что такое сны?» — «Наши представления, сотканные из того, что есть в памяти, но есть в них и тайна». — «Что такое сглаз?» Искенедер дает три сложных ответа. «Как звездочет узнает заранее удачу и неудачу?» — «Все будущее начертано на небосводе». — «Почему у китайцев и негров кожа разного цвета?» — «Ибо небосвод двуцветен — черен ночью и светел днем».

Тайное собеседование Искендера с семью мудрецами

Царь призывает семерых мудрецов в свой личный покой для беседы о сотворении мира. Эти мудрецы: Аристотель, Валис (очевидно, Фалес Милетский), Сократ, Пулинас (Аполлоний Тианский), Фурфуриус (неоплатоник Порфирий Тирский), Хермис (Гермес Трисмегист) и Платон. Искендер задает им ряд вопросов, относящихся к общей теме собеседования.

Слово Аристотеля о сотворении мира

Сперва началось вращательное движение, оно породило второе движение и ряд следующих движений. Эти движения были концентрическими, и в их центре появилась материя. Она уплотнялась и тяготела вниз, тонкие же ее частицы удалялись вверх, к периферии. Затем от вращения появился огонь, от огня — воздух, далее — влага, из ее осадка — земля. Далее творец перемешал четыре стихии. Благодаря их взаимному тяготению появились растения, потом животные.

Слово Валиса о сотворении мира

Начало мироздания — вода. В ней вспыхнуло пламя, из огня и воды образовался воздух, а из воды выделилась земля. Из «накипи» появились небеса и стали вращаться. Подтверждение того, что основа творения — вода, — рождение человека от капли семени (влаги).

Слово Булинаса о сотворении мира

Начало всего — земля. Вращаясь, она сжималась, и из нее выделились пары, самые светлые и чистые из них образовали небеса, другие же тяготели к центру, и из тех появились огонь, ветер и вода.

Слово Сократа о сотворении мира

Первой страницей до творения был господь, творец, создавший тучу, из которой сверкнули молнии и пошел дождь. Из дождя образовался небосвод, молнии стали луной и солнцем, пары превратились в землю.

Слово Фурфуриуса о сотворении мира

Сперва была сотворена творцом единая субстанция. По милости творца из нее выделилась вода и опустилась, субстанция же разделилась на верх и низ, одна половина высыхала, другая увлажнялась, верхняя двигалась, нижняя обретала покой. Подвижная вода стала небом, покоящаяся — землей. Далее этого разум проникнуть не может.

Слово Хермиса о сотворении мира

Небосвод подобен облакам над вершинами гор, а за этим паром скрывается чистый свет. Пар подобен занавесу, в котором есть отверстия, через эти отверстия проходит свет. Планеты и звезды — этот свет и есть. Творец есть, это я знаю, а как он все сотворил — мне неведомо.

Слово Платона о сотворении мира

Началом всего было «ничто». Если бы творец творил вещь из вещи, материя была бы неподвижной. Он сотворил все субстанции раздельно, без посредников, затем между субстанциями появились противоречия, и тогда он сотворил непокорного человека.

Слово Искендера о сотворении мира

Нет картины без художника, на всем мире же лежит печать мастера — творца. Если бы я знал, как он творил, я бы сам смог творить. Мы не смогли постичь творения, как же мы можем постичь творца? Все вы сказали о сотворении мира разное, и потому — неверное, значит, следует говорить только о том, что не может быть мира-картины без творца-художника.

Говорит мудрец Низами

Не надо касаться ключом этой двери, говорит Низами, тайна творения все равно непостижима. Творец создал сперва разум, осветив своим светом его очи. Взирая этими очами разума, творец начертал все дальнейшее, кроме первой картины, которую он сокрыл от очей разума. Ко всему в мире, кроме этой первой картины, разум может подобрать ключи. Вот и обращайся во всем к разуму, а о том, непостижимом, не думай — разум не может дать там ответа, тем более это нельзя вместить в слово… Далее Низами рассказывает, как к нему явился Хызр и упрекнул его за то, что он наполнил такую глубокую книгу — «Искендер-наме» бесполезными речами древних философов, «связал прекрасные стихи с костями, полными протухших мозгов…». Далее Низами осуждает своих современников и говорит о бренности всего земного. Все распыляется, распылятся и частицы нашего тела, но, помимо распыления, есть еще соединение вновь. Как просыпавшиеся золотые опилки собирают ртутью, так и душа наша, возможно, сможет вновь соединить частицы тела.

Достижение Искендером пророческого сана

Искендер превзошел все науки своего времени, явные и тайные. Перестав думать о сотворении мира, он стал стремиться душой к его творцу. Его молитвы услышаны, к нему является небесный вестник — ангел Суруш — и сообщает божественное веление: ему пожалован сан пророка. Он должен обойти теперь весь мир, призывая людей вступить на путь истинной веры. Бог ему поможет… Искендер спрашивает, как же он сможет вещать истину на чужих языках? Как он сможет всех покорить и заставить себя слушать? Суруш отвечает, что никто нигде не сможет причинить Искендеру вреда, все ему подчинятся и он будет понимать языки всего мира, а его самого и его румский язык будут понимать повсюду. Он должен лишь постоянно молиться богу… Искендер готовится в поход, готовит себе дорожный припас. Этот припас — вся мудрость его времени. Сюда входит «Величайший свиток» — знамение сути господней (возможно, Низами здесь имеет в виду «веру Ибрахима» — части Библии) и три «Книги знания»: Аристотеля — о сути добра и зла, Платона — обо всем, что он знал, и Сократа — обо всем отрадном для души. Все эти свитки он сворачивает вместе и запечатывает, чтобы обращаться к ним в пути по мере надобности. Наутро он велит везиру записать свои мудрые наставления в справедливости, которые есть его пророческие знамения.

Послание Аристотеля о мудрости

Надейся на знание, советует в своем свитке Искендеру Аристотель, и не слушай невежд. Бойся бога и поклоняйся ему, бойся сглаза, не старайся всех опередить, чтобы не вызвать зависть. Далее следует целый ряд сходных добрых советов шаху, относящихся более всего к управлению государством и поведению правителя.

Послание Платона о мудрости

Платон не советует шаху предаваться чревоугодию и сластолюбию, советует не быть кровожадным, помнить о быстротечности жизни, помнить о неизбежности смерти. Надо стряхнуть с себя дрему повседневной жизни, отказаться от жадности и бессмысленной суеты, довольствоваться малым, укрощать страсти и т. п. Далее идут советы об управлении войском. В конце главы Платон высказывает опасения, что его советы излишни для пророка Искендера, к которому слетает с неба ангел господень. Его ведь ведут вперед творец и разум.

Послание Сократа о мудрости

Будь осторожен, советует Сократ, опирайся на друзей, будь щедр. Не будь жадным, не будь чревоугодником, иначе, прожив жизнь не как человек, а как бык, воскреснешь в теле осла (учение о переселении душ), знай меру и т. п. В конце главы — отказ от советов, ибо Искендер — пророк и в них не нуждается.

Начало нового странствования Искендера по свету и сетование Низами

В начале главы Низами говорит о своей старости, нарастающей слабости и высказывает опасения, что ему не удастся закончить поэму. Искендер, снова отправляясь в путь, передает власть сыну Искендерусу и своей матери. Он отбирает сто тысяч лучших бойцов, готовит провиант… Вскоре он уже в Египте, в Александрии, где сооружает маяк с зеркалом, которое должно извещать заранее о приближении врагов (очевидно, соединение нескольких легенд о знаменитом Александрийском маяке). Затем он освобождает жителей Иерусалима от насилия несправедливого правителя. Далее он идет по Африканскому побережью на запад (четыре похода второй части книги — по четырем странам света), в Магриб, оттуда (очевидно, через Гибралтар) в Андалус (Испания). Там он снаряжает корабли и двенадцать недель плывет по морю. Высадившись в неведомой стране, он попадает в пустыню, где вместо песка — сера. Через эту пустыню Искендер приходит к Мировому океану, омывающему со всех сторон землю. Далее Низами повествует о загадках этого океана и загадках захода солнца. Искендеру говорят, что плыть но этому морю нельзя: в нем водится огромный змей, и потом в нем нельзя найти направление. В этом океане есть суша, но она сверкает золотом и полна огромных самоцветов, таинственно убивающих сошедшего на берег. Попав туда, Искендер велит собрать эти смертельные камни, обвязать их полотном и построить из них здание, обмазав его глиной (здесь начинаются в поэме рассказы из жанра «арабских морских чудес»). Затем Искендер ищет истоки Нила. В глубине пустыни на горе — райский сад, проникнуть куда нельзя: все пытавшиеся это сделать погибали от восторга при первом взгляде на него. Искендеру удается раскрыть тайну сада. Далее войска пустыней, где вместо песка — золото, приходят к саду с золотыми деревьями, где похоронен Шеддад (см. словарь). На золотых деревьях — плоды из драгоценных камней, в саду много разных диковин. В усыпальнице Шеддада — длинная надпись, говорящая о бренности всего земного, о преходящей, как и все на земле, царской власти. Искендер решает не брать драгоценностей в этом саду… Далее — выжженная солнцем безводная пустыня, где в пещерах живут чернокожие дикари. Они добывают себе пищу охотой, не знают огня, не пьют воды, но необыкновенно выносливы и быстроноги. Эти дикари говорят, что за песками есть город, населенный белокожими праведниками, живущими, не зная старости, по тысяче лет. Искендер оставляет дикарям запасы пищи. Они указывают ему правильный путь к морю… Войско снова месяц плывет на кораблях, пока не высаживается в неведомой южной стране (второй поход второй части книги — на юг).

Прибытие Искендера на южный простор в селение головопоклонников, собирание алмазов, встреча с юношей-земледельцем и посещение угнетенного края

Неподалеку от места высадки Искендера оказывается селение, где жители поклоняются высушенным человеческим головам. Искендер — ныне пророк — решает просветить их светом истинной веры. Отправившись дальше, войско Искендера попадает в горы, где на дороге среди щебня попадаются алмазы, ранящие коням и людям ноги. Вскоре воины видят глубокую пропасть, дно которой сплошь усыпано алмазами. Пробраться туда, однако же, нельзя, ибо пропасть кишит змеями, да и спуск слишком крут и труден. Заметив, что кругом много орлов, Искендер велит зарезать овец и, разрубив их на куски, сбросить в пропасть. Алмазы прилипают к мясу, а орлы выносят это мясо на горы, и так алмазы удается собрать (распространенный восточный сказочный мотив). Через месяц пути по горам и бездорожью Искендер видит наконец возделанную плодородную долину. Он встречает там юношу, работающего в поле. Юноша пленяет Искендера красотой и разумными речами, и он хочет сделать его царем этого края. Юноша, однако, не согласен: его удел — земледелие и менять свою жизнь на иную он не хочет. Он исповедует истинную веру, ибо видел во сне Искендера и так узнал о божественном откровении… Еще дальше лежит местность, пригодная для земледелия, но запущенная и разоренная, так как там правит жестокий тиран, обирающий и притесняющий людей, и никто не хочет там зря трудиться. Искендер свергает злодея, основывает город Искендерабад и устанавливает справедливую оплату за труд.

Искендер снова отправляется в Индию и Китай; странствие по китайскому морю, город в пустыне

Теперь Искендер отправляется на восток (третий поход второй части книги), туда, где он уже побывал ранее, — в Индию и Китай. Глава начинается с описания весны (далее введены описания всех четырех времен года). Пройдя Индию, Искендер приходит в Кандахар. Там — кумирня, и в ней золотой идол, глаза которого сделаны из огромных самоцветов. Искендер велит уничтожить идола, но тут является прекрасная юная жрица и рассказывает ему историю самоцветов. Этот храм был ранее заброшен, но вот как-то сюда прилетели две райские птицы и принесли в клювах драгоценные камни. Из-за них разгорелся спор, каждый знатный человек хотел их взять себе. В конце концов сделали этого идола и вставили ему вместо глаз самоцветы, чтобы все могли ими любоваться. Идол стал всеобщей радостью. Жрица просит не уничтожать его. Искендер соглашается… Далее он едет в Китай, где его радостно встречает хакан. Искендер, выполняя пророческую миссию, обращает хакана в истинную веру. Он просит хакана отвести его к морю — поглядеть на морских чудовищ и послушать их песни. Далее следует пересказ древнегреческой легенды о пении сирен («водяных невест») с той разницей, что о губительности этого пения для слушающих Низами не говорит, у него эти звуки — лишь нечто необычайно прекрасное, от чего люди теряют сознание. Слушая сирен, Искендер смеется и плачет. Оставив хакана на берегу, Искендер пускается в опасное плавание по морю. Они достигают такого места, далее которого плыть нельзя, так как там начинается бурное течение, впадающее в Мировой океан, омывающий со всех сторон сушу. По велению Искендера, Булинас ставит там на небольшом островке медную статую, предупреждающую мореходов об этой опасности. На обратном пути они попадают в губительный водоворот, выбраться откуда удается лишь благодаря волшебной выдумке Булинаса, который выводит судно из водоворота ударами барабана. Встретив снова хакана, Искендер едет по суше обратно в Рум. Пройдя главную пустыню, они находят на берегу моря «белый город», построенный из серебра. Его жителей терзает страшный грохот, раздающийся на восходе солнца из моря. Мудрецы, идущие с Искендером, предполагают возможную причину грохота: морская вода здесь содержит ртуть, которая падает на камни вместе с волнами (интересно, что Низами всюду дает по нескольку объяснений каждого чуда)… Искендер обращает в свою веру правителя «белого города» и дарит жителям барабаны, спасающие от нестерпимого грохота моря. От «белого города», лежащего в пределах Китая, Искендер едет на север.

Прибытие Искендера в северные пределыи постройка вала, ограждающего от народа яджудж

Спой мне песню, певец! Сладкой негой поя,

Утешает меня только песня твоя.

Вольно бродит мой ум. Шелком саза[465], для слуха

Столь отрадным, кольцо вдень невольнику в ухо.

* * *

Лето. Солнце проникло в созвездие Льва,

И от лютой жары львы дышали едва.

Жадный зной, проникая в любую долину,

Соскоблил с лика времени свежести глину.

На горах и в степях заклубились пары,

Улыбались плоды, ждали лучшей поры.

Но свернулись листы, были видимы зерна.

Жар, тюльпаны клоня, будто веял из горна.

Соловей покидал знойных долов края,

Лишь в нагорных лесах реял звон соловья.

Песен жаворонков нет; даже птахам обуза

Слишком тягостный зной огневого тамуза.

В солнце, жаром палящее весь небосклон,

Жало ветра еще не впускал Скорпион[466].

Над Китаем, над Зангом бродило светило

С чашей огненной в длани и землю палило,

И копыта онагров, ярясь, осмелев,

Раздирало с небес, будто огненный лев.

В песьи дни[467], воздымавшие облако пара,

В дни, когда даже камни смягчались от жара,—

Царь, в бессонных мечтаньях влекомый в Хирхиз[468],

Все не спал под мерцаньем полуночных риз.

Он решил приказать снова двинуться стану.

В час прощанья с хаканом вручил он хакану

Много ценных даров. И направил он рать

На безводной пустыни песчаную гладь.

В барабан громкой славы забил он, вступая

В дальний Северный край из Восточного края.

По бесплодной земле вновь повел его рок.

Нет ни птиц, ни зверья! Лишь летучий песок.

Бездорожью, казалось, не будет предела,

Не встречалось людей. И пустыня светлела,

И была она вся — распластавшийся свет.

Только гладь, — а на глади и трещинки нет.

И сказал проводник: «Шли путем благодарным:

Стал песок серебром, серебром лучезарным.

Только в меру возьми ты добычу пути,

Чтоб верблюды могли без натуги идти.

Ты о кладе молчи, иль, добычею многой

Поживившись, бойцы утомятся дорогой».

Но в обозе царя золотого добра

Преизбыток. Не нужно царю серебра.

Все же страсть полновластней всех доводов строгих —

Серебром нагрузил он верблюдов немногих…

Словно ветер, с неделю летел шаханшах

Все вперед, не вздымая дорогою прах.

Без пылинки одежды на воинах были.

Серебро не давало взлетающей пыли.

Шли вперед. Становился все тягостней путь:

Вся земля — серебро, воды — чистая ртуть.

Нет, нельзя отдохнуть на серебряном ложе,

Припадать жадным ртом к тяжкой ртути негоже.

Люди — в черной тоске, и тоска их остра.

В их очах почернел весь простор серебра.

Сладко били ключи, но порою немало

В их кипенье сверкающем ртути сверкало.

Если тихо, спокойно лежала вода,

Никому эта ртуть не чинила вреда.

Все лобзали тогда вод прозрачную ризу,

Влага сверху была, ртуть подвижная — снизу.

Но когда возмущенный крутился поток,

Был он жаждущим смертным уж больше не впрок.

Воин, смело вкушавший опасную влагу,

Умирал. На погибель являл он отвагу.

Прозвучало тогда повеленье царя:

«Осмотрительно пить, лютой жаждой горя.

Так внимательно черпать из чаши природы,

Чтоб недвижными были подвижные воды».

Целый месяц пути! Погребли в эти дни

Многих сильных: от жажды погибли они.

И прошли весь ковер серебристый, — и взорам

Вдруг представился край плодородный, в котором

Зачернела земля, все сердца утоля.

Существам земнородным отрадна земля.

Словно солнце, блестел край пленительный, в коем

Вся окрестность блаженным дышала покоем.

Но на самой вершине высокой горы

Под лазурью небес голубели шатры,

И взирающих ужас объял небывалый:

Опирались шатры на отвесные скалы.

Правоверные жили в лазурных шатрах,

Но пророка не знали[469] на этих горах.

Мудрым людям одним откровением бога

К постижению бога открылась дорога.

Искендера узрев, свой приветствуя рок,

Вмиг постигли они: к ним явился пророк.

И открыли сердца, чтоб его указанья

Воспринять и проникнуться радостью знанья.

Искендер им открыл правой веры врата

И вручил им дары. Растворили уста

Воспринявшие веру и просьбой большою

Отягчили царя с милосердной душою:

«Милосердный и щедрый, будь милостив к нам,—

К просветленным своим и покорным сынам.

За грядой этих гор, за грядою высокой

Страшный край растянулся равниной широкой.

Там народ по названью яджудж[470]. Словно мы,

Он породы людской, но исчадием тьмы

Ты сочтешь его сам. Словно волки, когтисты

Эти дивы, свирепы они и плечисты.

Их тела в волосах от макушки до пят,

Все лицо в волосах. Эти джинны вопят

И рычат, рвут зубами и режут клыками.

Их косматые лапы не схожи с руками.

На врагов они толпами яростно мчат.

Их алмазные когти пронзают булат.

Только спят да едят сонмы всех этих злобных.

Каждый тысячу там порождает подобных.

Есть растенье у мерзких, его семена

Горше перца, и в них зарождение сна.

К семенам этим страсть в каждом дышит яджудже;

Их проглотят — и в дреме повалятся тут же.

Если месяца льются начальные дни,

Словно черви, в волненье приходят они.

И пока не придет полнолунье, нимало

Не смирившись, едят всё, что в руки попало.

Но когда станет месяц ущербным, у них

Пропадает их жадность: их голод затих.

Каждый год к ним из черного облака черный

Упадает дракон, и толпою проворной

Дивы мчатся к дракону. Велик он весьма.

Им всех этих зверей насыщается тьма.

Ожидая съедобного с целое море,

Что гремящая туча подарит им вскоре,

Так вопит это скопище дьявольских стад,

Что их степь уж не степь, а бушующий ад.

Кровь дракона испив — им их пир не зазорен —

Целый месяц не пьют и не трогают зерен,

Лишь едят они листья да корни. Недуг

Им неведом. Когда же кого-нибудь вдруг

Час последний настигнет, — его, без урона

Для здоровья, пожрут: им ведь мало дракона.

Ты не встретишь гробниц в их соленой земле.

Нет уснувших в земной, всем назначенной мгле.

Да, достоинство этой яджуджской равнины

Только в том, что в земле нету их мертвечины.

Царь, яджуджи на нас нападают порой.

Грабит наши жилища их яростный рой,

Угоняет овец пышнорунного стада,

Всю сжирает еду. Нет с клыкастыми слада!

Хоть бегут от волков без оглядки стада,

Их пугает сильней эта песья орда.

Чтоб избегнуть их гнета, их лютой расправы,

Убиенья, угона в их дикие травы,

Словно птицы, от зверя взлетевшие ввысь,

На гранит этих гор мы от них взобрались.

Нету сил у безмозглого злого народа

Ввысь взобраться. Но вот твоего мы прихода

Дождались. Отврати от покорных напасть!

Дай, о царь, пред тобой с благодарностью пасть!»

И, проведав, что лапы любого яджуджа

Опрокинут слонов многомощного Уджа[471],

Царь воздвиг свой железный, невиданный вал,

Чтоб до Судного дня он в веках пребывал…

* * *

Благодатной звезды стало явно пыланье.

Царь направился в путь, в нем горело желанье

Видеть город в пределах безвестной земли.

Все искали его, но его не нашли.

И завесы пурпурные ставки царевой

Повлекли на верблюдах по местности новой.

Целый месяц прошел, как построили вал,

И в горах и в степях царь с войсками сновал.

И открылся им дол, сладким веющий зовом,

Обновляющий души зеленым покровом.

Царь глазами сказал приближенным: «Идти

В путь дальнейший — к подарку благого пути!»

И порядок, минуя и рощи и пашни,

Встретил он и покой,[472] — здесь, как видно, всегдашний:

Вся дорога в садах, но оград не найти.

Сколько стад! Пастухов же у стад не найти.

Сердце царского стража плода захотело.

К отягченным ветвям потянулся он смело

И к плоду был готов прикоснуться, но вдруг

Он в сухотке поник, словно согнутый лук.

Вскоре всадник овцу изловил и отменно

Был наказан: горячку схватил он мгновенно.

Понял царь назиданье страны. Ни к чему

Не притронулся сам и сказал своему

Устрашенному воинству: «Будут не рады

Не отведшие рук от садов без ограды!»

И, помчавшись, лугов миновал он простор,

И сады, и ручьев прихотливый узор.

И увидел он город прекрасного края.

Изобильный, красивый, — подобие рая.

К въезду в город приблизился царь.

Никаких Не нашел он ворот, даже признака их.

Был незапертый въезд как распахнутый ворот.

И со старцами царь тихо двинулся в город.

Он увидел нарядные лавки; замков

Не висело на них: знать, обычай таков!

Горожане любезно, с улыбкой привета,

Чинно вышли навстречу Властителю света.

И введен был скиталец, носивший венец,

В необъятный, как небо, лазурный дворец.

Пышный стол горожане накрыли и встали

Пред столом, на котором сосуды блистали.

Угощали они Искендера с мольбой,

Чтоб от них он потребовал снеди любой.

Принял царь угощенье. На светлые лица

Он взирал: хороша сих людей вереница!

Молвил царь: «Ваше мужество, — странно оно.

Почему осторожности вам не дано?

Сколько видел я ваших домов, на которых

Нет замков! Позабыли вы все о затворах.

Столько дивных садов, но они без оград!

И без пастырей столько кочующих стад!

Сотни тысяч овец на равнине отлогой

И в горах! Но людей не встречал я дорогой.

Где защитники ваши? Они каковы?

На какую охрану надеетесь вы?»

И страны справедливой старейшины снова

Искендеру всего пожелали благого:

«Ты увенчан творцом. Пусть великий творец

Даст Властителю счастье, как дал он венец!

Ты, ведомый всевышним, скитаясь по странам,

Имя царское славь правосудья чеканом.

Ты спросил о добре и о зле. Обо всем

Ты узнаешь. Послушай, как все мы живем.

Скажем правду одну. Для неправды мы немы.

Мы, вот эти места заселившие, все мы —

Незлобивый народ. Мы верны небесам.

Что мы служим лишь правде, увидишь ты сам.

Не звучат наши речи фальшивым напевом,

Здесь неверность, о царь, отклоняется с гневом.

Мы закрыли на ключ криводушия дверь,

Нашей правдою мир одолели. Поверь:

Лжи не скажем вовек. Даже в сумраке дремы

Неправдивые сны нам, о царь, незнакомы.

Мы не просим того, что излишне для нас.

Этих просьб не доходит к всевышнему глас.

Шлет господь нам все то, что всем нам на потребу.

А вражда, государь, нежелательна небу.

Что господь сотворил, то угодно ему.

Неприязни питать не хотим ни к чему.

Помогая друзьям, всеблагому в угоду,

Мы свою не скорбя переносим невзгоду.

Если кто-то из нас в недостатке большом

Или малом и если мы знаем о том,

Всем поделимся с ним. Мы считаем законом,

Чтоб никто и ни в чем не знаком был с уроном.

Мы имуществом нашим друг другу равны.

Равномерно богатства всем нам вручены.

В этой жизни мы все одинаково значим,

И у нас не смеются над чьим-либо плачем.

Мы не знаем воров; нам охрана в горах

Не нужна. Перед чем нам испытывать страх?

Не пойдет на грабеж нашей местности житель.

Ниоткуда в наш край не проникнет грабитель.

Не в чести ни замки, ни засовы у нас.

Без охраны быки и коровы у нас.

Львы и волки не трогают вольное стадо,

И хранят небеса наше каждое чадо.

Если волк покусится на нашу овцу,

То придет его жизнь в миг единый к концу.

А сорвавшего колос рукою бесчестной

Настигает стрела из засады безвестной.

Сеем мы семена в должный день, в должный час

И вверяем их небу, кормящему нас.

Что ж нам делать затем? В этом нету вопроса.

В дни страды ячменя будет много и проса:

С дня посева полгода минует, и знай,

Сам-семьсот со всего мы сберем урожай.

И одно ль мы посеем зерно или много,

Мы, посеяв, надеемся только на бога.

Наш хранитель — господь, нас воздвигший из тьмы,

Уповаем всегда лишь на господа мы.

Не научены мы, о великий, злословью.

Мы прощаем людей, к ним приходим с любовью.

Коль не справится кто-либо с делом своим,

Мы советов благих от него не таим.

Не укажем дорог мы сомнительных людям.

Нет смутьянов у нас, крови лить мы не будем.

Делит горе друг с другом вся наша семья,

Мы и в радости каждой — друг другу друзья.

Серебра мы не ценим и золота — тоже.

Здесь они не в ходу и песка не дороже.

Всех спеша накормить — всем ведь пища нужна,—

Мы мечом не попросим пригоршни зерна.

Мы зверей не страшим, как иные, и, чтобы

Их разить, в нашем сердце не сыщется злобы.

Серн, онагров, газелей сюда иногда

Мы из степи берем, если в этом нужда.

Но пускай разной дичи уловится много,

Лишь потребная дичь отбирается строго.

Мы ненужную тварь отпускаем. Она

Снова бродит в степи, безмятежна, вольна.

Угождения чрева не чтя никакого,

Мы не против напитков, не против жаркого.

Надо есть за столом, но не досыта есть.

Этот навык у всех в нашем городе есть.

Юный здесь не умрет. Нет здесь этой невзгоды.

Здесь умрет лишь проживший несчетные годы.

Слез над мертвым не лить — наш всегдашний завет —

Ведь от смертного дня в мире снадобья нет.

Мы не скажем в лицо неправдивого слова,

За спиной ничего мы не скажем иного.

Мы скромны, мы чужих не касаемся дел.

Не шумим, если кто-либо лишнее съел.

Мы и зло и добро принимаем не споря:

Предначертаны дни и веселья и горя.

И про дар от небес, про добро и про зло,

Мы не спросим: что это? Откуда пришло?

Из пришельцев, о царь, тот останется с нами,

Кто воздержан, кто полон лишь чистыми снами.

Если наш он отринет разумный закон,

То из нашей семьи будет выведен он».

Увидав этот путь благодатный и правый,

В удивленье застыл Искендер величавый.

Лучших слов не слыхал царь земель и морей,

Не читал сказов лучших он в Книге царей.

И промолвил себе сей венец мирозданья:

«Эти тайны приму, как слова назиданья!

Полно рыскать в миру. Мудрецам не с руки

Лишь ловитвой гореть, всюду ставить силки.

Не довольно ль добыч? От соблазнов свободу

Получил я, внимая благому народу.

В мире благо живет. Ты о благе радей.

К миру благо идет лишь от этих людей.

Озарился весь мир перед нами — рабами,

Стали мира они золотыми столпами.

Если правы они, ложь свою ты пойми!

Если люди они, нам ли зваться людьми?

Для того лишь прошел я по целому свету,

Чтоб войти напоследок в долину вот эту!

О звериный мой нрав! Был я в пламени весь.

Научусь ли тому, что увидел «я здесь?!

Если б ведать я мог о народе прекрасном,

Не кружил бы по миру в стремленье напрасном.

Я приют свой нашел бы в расщелине гор,

Лишь к творцу устремлял бы я пламенный взор,

Сей страны мудрецов я проникся бы нравом,

Я бы мирно дышал в помышлении правом».

Умудренных людей встретив праведный стан,

Искендер позабыл свой пророческий сан.

И, узрев, что о нем велика их забота,

Им даров преподнес он без меры и счета,

И оставил он город прекрасный. Опять

Дал приказ он по войску в поход выступать.

Шелк румийских знамен, весен сладостных краше,

Запестрел, словно шелк, изготовленный в Ваше.

Потекло по стране, как течет саранча,

Войско Рума, в шелка всю страну облача.

И скакал Искендер через рощи и чащи,

И несчастных людей отвращал от несчастий.

Странствование по направлению к Руму и недуг Искендера

В далеком походе вещий голос говорит Искендеру, что он завершает свой земной путь и ему нужно возвращаться в родной Рум. Искендер поворачивает войска. Но по дороге тяжело заболевает. Он вызывает из Юнана Аристотеля с врачами, но они бессильны.

Завещание Искендера

Музыкант — птица зорь, им ведущая счет,

Треть которая ночи, скажи мне, течет?

Не запела в саду ни единая птица.

Ты согдийскую птицу заставь пробудиться.[473]

* * *

Ветра осени шумный послышался взмах.

Все пошло по-иному в увядших садах.

Пропадало роскошество каждого сада.

Каждой розы прекрасной погасла лампада.

По краям ручейков пожелтела трава.

Все упали плоды, вся опала листва.

На ветвях запылало то пламя, в котором

Вся сожглась пестрота, столь приятная взорам.

Бродит много дихкан, о базарах тужа,

Все замкнули калитки садов сторожа.

В водоемы Хосроев текущие воды

Уж застыли от холода злой непогоды.

Без воды и плодов нет отрады в садах.

Глина старых оград рассыпается в прах.

Где же кравчий с вином? Где же сладость и ласки?

Все мертво, в мертвый сад зверь войдет без опаски.

Смолк пернатых язык. И, вонзаясь в стопы

Быстроногих ветров, обнажились шипы.

Где же те, что в саду отдыхали, бывало?

Поклонявшихся розам в долинах не стало.

С солнца Золото стер непостижный терпуг,

Стали воды в ручьях как недвижный терпуг.

Нет красавиц в садах; их спугнули морозы.

Соловьи улетели, осыпались розы.

Заклеймили шипы каждый розовый куст.

Где и песни и чанг? Сад безмолвен и пуст.

И завяло — увы! — в эти дни листопада

Древо дивное — гордость подлунного сада.

Искендер-кипарис был здоровья лишен,

Щедро тратил здоровье в скитальчествах он.

Стужа в мире, и грудь Повелителя — в стуже.

Мир он ведал, и все ж вновь он влекся к нему же.

Ослабел полновластья приманчивый зов,

И к нему невнимательный стал нездоров.

Долго птица над миром царила, но крылья

Обломились! Подняться? Напрасны усилья!

Где тюльпаны ланит? Стройный тополя стан?

В когти сокола злого попался фазан.

Войсковые врачи, — а порой и вельможа,—

Днем и ночью сидели у царского ложа.

Берегли светоч мощного царства они,

Составляли в тревоге лекарства они,

В стуке сердца и в колбах разгадку искали.

Но уж звали недужного темные дали.

И в назначенном снадобье будет ли прок,

Коль пришел расставанья назначенный срок?

Вновь пытали врачи все целебные травы,

Но душа вырывалась из тесной оправы.

И лужайки никто уж не смог бы найти,

Где бы странник сумел отдохнуть на пути.

Если боль и страданье содействуют смерти,

Это — воля судьбы благодетельной, верьте.

Горло смертному жмет столь неистово рок,

Что торопит измученный гибели срок.

Каждый врач размышлял об ознобе, о боли,

Но ведь врач ведал то, что он ведал, — не боле.

Ведь лампаде, когда жизни канул и след,

Даже масло и то причинило бы вред.

«Ведь больные плоды — слову мудрых я внемлю —

Чуть притронутся к ним — упадают на землю».

Исцеленье несет многим страждущим врач,

Но, леча обреченных, не знает удач!

В девять сфер устремляющий мудрые взоры

Стал на них наводить звездочетов приборы.

Он померкшей нашел основную звезду.

Звезды счастья ушли: все вещало беду.

То сплетение звезд, что так дивно блистало,

К гороскопу царя благосклонным не стало.

Увидав, как черта вещих знаков течет,

Побледнел и от страха застыл звездочет.

В руки зеркало взял Повелитель, желая

Поглядеть, что свершила судьба его злая.

Он узрел худобу. Он узрел, что, спеша

К краю мира, от плоти бежала душа.

Стыла медленно кровь, стало немощным тело.

Изогнуть кипарис что, скажи, захотело?

Дух из тела бежал, в тьму недужного мча.

Царь заплакал, как плачет, сгорая, свеча.

И призвал он друзей. G тяжким роком не споря,

Им он молвил, исполненный скорби и горя:

«Мой корабль испытал волн крутящихся власть,

Лютый змей растворил ненасытную пасть.

Властный глас призывал, звал подняться с привала:

То судьба Искендеру веленье давала.

Надо мной небеса плыли тихой рекой, —

И в горах и в степях мне давали покой.

Но теперь небеса мраком черным затмило,

И луна мне грозит, и дневное светило.

Мне бороться невмочь: на меня, на раба,

Ополчилась, идет грозным войском судьба.

Что свершу? Злое небо, в неистовстве рьяном,

Мой венец уловляет поспешным арканом.

Подойди, казначей, нужно денег царю.

Может статься, я взяткою муки смирю.

Подойди, меченосец: мечом своим ярым,

Может статься, с мучительным справлюсь я жаром,

Я — ваш царь Искендер, могший джиннов карать,

Свой вознесший престол, ведший грозную рать,

Препоясанный в бой, полный жаркого духа,

Продевавший кольцо в лютых недругов ухо,

Меч поднявший на зло, многомощней слона,

Все Кульзумское море[474] взбурливший до дна,

Отпугнувший волков от безмерного стада,

Многих малых поднявший, бессильных ограда!

Я разбитого много умело скрепил.

Чтоб иное разбить, много тратил я сил.

Я насилия зло заменил состраданьем.

Завершить много дел счел своим я заданьем.

Был в Каннаудже[475] мой меч. Знал он множество стран:

Ввел войска я в Кульзум[476], ввел войска в Кайруван[477].

Смерть пришла. Не блуждать мне горами и степью!

Стал силком этот меч, стал он тяжкою цепью.

Степи, взморья, пески, горы, тысяча рек!

Кто скитался, как я? Ни один человек!

До луны возвышал я иных исполинов,

Много чванных голов снял я с плеч властелинов.

Обезглавил я мощного Фура[478], и пал

Предо мною в Китае могучий Джайпал[479].

От Насика[480] к Мансаку я вел свою силу,

Отомстил я Кабилу и также Хабилу.[481]

Погасил я огонь темных магов. В огонь

Вверг я море врагов. Всюду рыскал мой конь.

Как Джемшида престол, трон мой всем был отрада.

Я ограду раскрыл Феридунова клада.

Я узрел все потайное племени Ад.

Я проник в дивный сад, где простерся Шеддад.

Причинил Серандибу немало я срама.

Попирал я стопою вершину Адама.

Был я словно Рустам, меч Рустама нашел.

Кей-Хосрова я чашу сыскал и престол.

Я на запад посланца направил с востока.

Вал Яджуджский! Конца ему нету и срока.

Был я в Месте Священном, как древле Адам,

И к Каабы кольцу я притронулся там.

Я свой светоч зажег, с мраком бился я черным.

Дверь насилья забил я усильем упорным.

К светлой славе идя, я играть не хотел,

Не свершал никогда непродуманных дел.

Где б я ни был, идя многомощным походом,

Правосудье внушал я своим воеводам.

Мне не страшен был зной, размягчавший гранит.

Полный сил, я твердил: «Рок меня сохранит».

Что ж я стражду теперь? Тут прохлада, но что же!

Что мне мех и шелка на мучительном ложе!

Голова на подушке, и сам я не свой!

Кто здоровой к подушке прильнет головой?

Мастерскую сию черной вижу я ныне.

Я у черных потоков, я в черной пустыне.

Что вам доброго ждать? Не утешу я вас!

Каждый вздох мне тяжел. Мой приблизился час.

Я подобен младенцу, не знавшему света

И ушедшему в тьму. Давит истина эта.

Всю я землю узрел, мне весь мир был открыт,

Но и ныне мой взор созерцаньем не сыт.

Тридцать шесть![482] Если б лет я три тысячи ведал,

Я бы то же сказал: сердце миру я предал.

Я за полог вселенной рассудком проник,

Я луну разгадал, понял солнечный лик.

Для познавших весь мир стал я светочем знанья.

Возносил я хваленье творцу мирозданья.

Не в неведенье темном на свете я жил,

Я искал постиженья неведомых сил.

Много книг я прочел, все я ведал науки,

Но бессильны они в час последней разлуки.

Я от каждой беды мог когда-то уйти,

Но для бегства от смерти не знаю пути.

В затрудненьях любых можно действовать смело,

Но со смертью борьба — неразумное дело.

Где премудрые? Деньги считал я за прах,

Их даря мудрецам. Пусть развеют мой страх!

Подойдите и в золото прах обращайте,

О лекарстве своем Искендеру вещайте.

Аристотель, ты где? Мрак я зрю впереди.

Из теснины смертельной меня уведи!

Где же ты, Булинас? Всей волшебною силой

Ты меня возврати к жизни светлой и милой!

Где подвижник Платон? Пусть применит ко мне

Он познанья свои. Весь горю я в огне.

Где Валис? Не спасет ли царя он и друга,

Не постигнет ли тайну лихого недуга?

Призовите Сократа! Мой близится срок.

Не Сократу ль открыть самый трудный замок?

Одвуконь за Хермисом пошлите! Быть может,

Он хотя бы на миг Искендеру поможет!

Пусть к Фарфорию мчатся! У смертного дня,

Может статься, он выкупить сможет меня».

Царь промолвил затем: «Нет! Я предан гордыне!

Лишь творца поминать мне назначено ныне!

Избавленья от мук не пошлет ли мне он,

И не будет ли им прах мой бедный прощен?

Чья поможет рука? Стал для всех я далеким.

Кто меж сонма людей был таким одиноким?

Если мне небеса шлют одну только тьму,

Поднимать мне свой голос молящий к чему?

Ведь от праха, друзья, получил я начало.

Стать мне прахом опять, видно, время настало.

Перед тем, как с пучиною буду я слит,

В море выброшу я свой прославленный щит.

Я родился нагим, и, закрыв мои вежды,

Вы заройте меня без венца и одежды.

Был без бремени я. Время царства забыл

Я навек, буду наг я, как некогда был.

Посетила скалу птаха малая. Вскоре

Улетела. Скала испытала ли горе?

Я — та малая птаха, а царство — скала.

Миру трудно ль забыть Искендера дела?

Порождать и сражать мне подобных он любит.

Злобный мир! О, горбун![483] Всех, проклятый, он губит!

Хоть внимал я всем людям, хоть не был я злым,

Но насилие все ж применял я к иным.

Вы простите меня. Судей жду я не строгих.

Ведь неправых владык обезглавил я многих.

В черный прах мой опустится черный престол.

Дух мой к светлым взлетит, в их лазоревый дол.

Не стенайте с покрытыми пеплом главами!

Пусть прощенья слова будут сказаны вами».

Все он молвил. Безмолвье возникло в ответ.

Он уснул. Мнилось всем: в нем дыхания нет.

Заклинание, обращенное к матери, и смерть Искендера

Музыкант, вновь настрой свой рокочущий руд!

Пусть нам явит ушедших твой сладостный труд.

Запевай! Посмотри, я исполнен мученья.

Может статься, усну я под рокоты пенья.

* * *

Если в утренний сад злой нагрянет мороз,

Опадут лепестки чуть раскрывшихся роз.

Как от смерти спастись? Что от смерти поможет?

Двери смерти закрыть самый мудрый не сможет.

Лишь смертельный нагрянет на смертного жар,

Вмиг оставит врачей их целительный дар.

Ночь скончалась. Вся высь ясной стала и синей.

Солнце встало смеясь. Плакал горестно иней.

Царь сильнее стонал, чем в минувшую ночь.

Бубенцы[484]… Отправленья нельзя превозмочь.

Аристотель, премудрый, пытливый мыслитель,

Понимал, что и он — ненадежный целитель.

И, узнав, что царя к светлым дням не вернуть,

Что неведом к его исцелению путь,

Он промолвил царю: «О светильник! О чистый!

Всем царям льющий свет в этой области мглистой!

Коль питомцы твои не сыскали пути,

Ты на милость питателя взор обрати.

Если б раньше, чем вал этот хлынет суровый,

Страшный суд к нам направил гремящие зовы!

Если б раньше, чем это прольется вино,

Было б нашим сердцам разорваться дано:

Каждый волос главы твоей ценен! Я плачу.

Волосок ты утратишь, я — душу утрачу.

Но в назначенный час огневого питья

Не избегнуть — ни ты не избегнешь, ни я.

Я не молвлю: «Испей неизбежную чашу!»

Ведь забудешь, испив, жизнь отрадную нашу.

И не молвлю: «Я чашу твою уберу».

Ведь не должен я спорить на царском пиру.

Злое горе! Лампада — всех истин основа —

От отсутствия масла угаснуть готова.

Но не бойся, что масла в лампаде уж нет.

В ней зажжется, быть может, негаданный свет».

Молвил царь: «Слов не надо. У близкой пучины

Я стою. Жизни нет. Ожидаю кончины.

Ведь не я закружил голубой небосвод

И не я указал звездам огненный ход.

Я лишь капля воды, прах в пристанище малом,

И мужским, сотворенный и женским началом.

Возвеличенный богом, вскормившим меня,

Столь могучим я стал, столь был полон огня,

Что все царства земли, всё, что смертному зримо,

Стало силе моей так легко достижимо.

Но когда всем царям свой давал я покров,

Духом был я могуч, телом был я здоров.

И недужен я стал. Эта плоть — пепелище,

И уйти принужден я в иное жилище.

Друг, тщеславья вином ты меня не пои.

Ключ живой далеко, тщетны речи твои.

Ты горящую душу спасешь ли от ада?

Лишь источникам рая была б она рада.

О спасенье моем помолись в тишине.

Снизойдет, может статься, создатель ко мне».

Солнце с гор совлекло всю свою позолоту,

И Владыка царей погрузился в дремоту.

Ночь пришла. Что за ночь! Черный, страшный дракон!

Все дороги укрыл мраком тягостным он.

Только черную мир тотчас принял окраску.

Кто от злой этой мглы знал бы помощь и ласку!

Звезды, молвивши всем: «На деяньях — запрет»,

Словно гвозди забили желанный рассвет.

Небо — вор, месяц — страж, злою схвачены мглою.

Вместе пали они в чан с густою смолою.

Мир был черен, как сажа, стонал он в тоске,

Он, казалось, висел на одном волоске.

Таял царь, словно месяц ущербный, который

Освещать уж не в силах земные просторы.

Вспомнил он материнскую ласку. Душа

Загрустила. Сказал он, глубоко дыша,

Чтоб дебир из румийцев, разумный, умелый,

За писаньем по шелку давно поседелый,

Окунул свой калам в сажу черную. Пусть

Он притушит посланьем сыновнюю грусть.

…Стал писец рисовать на шелку серебристом.

Так он слогом блеснул нужным, найденным, чистым:

«Пишет царь Искендер к матерям четырем[485],

А не только к одной: мир — в обличье твоем.

Убежавшей струи не поймать в ее беге,

Но разбитый кувшин остается на бреге.

Хоть уж яблоко красное пало, — причин

Нет к тому, чтобы желтый упал апельсин.

Хоть согнет ветер яростно желтую розу,

Роза красная ветра отвергнет угрозу.

Я слова говорю, о любимая мать!

Но не им, — только сердцу должна ты внимать.

Попечалься немного, проведав, что ало

Пламеневшего цвета на свете не стало.

Если все же взгрустнешь ты ночною порой,

Ты горящую рану ладонью прикрой.

Да подаст тебе долгие годы создатель!

Все стерпи! Унесет все невзгоды создатель.

Я твоим заклинаю тебя молоком

И своим, на руках твоих, утренним сном,

Скорбью матери старой, согбенной, унылой,

Наклоненной над свежей сыновней могилой,

Сердцем смертных, что к праведной вере пришли,

Повелителем солнца, и звезд, и земли,

Сонмом чистых пророков, живущих в лазури,

Вознесенных просторов, не ведавших бури,

Сонмом пленных земли, сей покинувших край,

Для которых пристанищем сделался рай,

Животворной душой, жизнь творящей из тлена,

Созидателем душ, уводящим из плена,

Милосердных деяний живою волной,

Повеленьем, весь мир сотворившим земной,

Светлым именем тем, что над именем каждым,

Узорочьем созвездий зажженным однажды,

Небесами семью, мощью огненных сил,

Предсказаньем семи самых светлых светил,

Знаньем чистого мужа, познавшего бога,

Чутким разумом тех, в чьем сознанье — тревога,

Каждым светочем тем, что зажжен был умом,

Каждым сшитым людьми для даяний мешком,

Головой, озаренной сиянием счастья,

Той стопой, что спешит по дороге участья,

Многомудрых отшельников светлой душей,

Их всевидящим взором, их верой большой,

Ароматом смиренных, простых, благородных,

Добронравьем людей, от желаний свободных,

Добротою султана к больным, к беднякам,

Нищим — радостным, словно властитель он сам,

Свежим веяньем утра, душистой прохладой,

Угощенья нежданного тихой усладой,

Позабывшими сон за молитвой ночной,

Слезы льющими, странствуя в холод и зной,

Стоном узников горьких в темнице глубокой,

Той лампадой михраба, что в выси далекой,

Всей нуждой в молоке истощенных детей,

Знаньем старцев о немощи старых костей,

Плачем горьких сирот, — тех сирот, у которых

Только скорбь, унижением странников хворых,

Тем скорбящим, что скорбью в пустыню гоним,

Тем, чьи ногти синеют от лютости зим,

Неусыпностью добрых, помогу дающих,

Долгой мукой несчастных, помоги не ждущих,

Тем страданьем, которое рушит покой,

Беспорочной любовью, блаженной тоской,

Побеждающим разумом, — смертным и бедным,

Воздержаньем отшельника, — мудрым, победным,

Каждым словом той книги, что названа «Честь»,

Человечностью той, что у доблестных есть,

Тою болью, с которой о ранах не ропщем,

Тою раной[486], что лечат бальзамом не общим,

Тем терпеньем, что должен влюбленный иметь,

Тяжким рабством попавшего в сладкую сеть,

Громким воплем безмерной, безвыходной муки,

В дни, когда протянуть больше не к кому руки.

Правдой тех, чей пример благочестья высок,

Откровеньем, которое слышит пророк,

Неизбежной дорогой, великим вожатым,

Помогающим смертным, тревогой объятым,

Тою дверью, земли отстраняющей ложь,—

Той, которою ты вслед за мною уйдешь,

Невозможностью видеть мне лик твой незримый,

Невозможностью слышать твой голос любимый,

Всей любовью твоей, — да продлится она! —

Этой помощью, — всем да не снится она!

Сотворившим и звезды, и воды, и сушу,

Давшим душу и вновь отнимающим душу,—

Развернув этот шелк в почивальне своей,

Ты не хмурь, о родимая, черных бровей,

Не грусти, не носи похоронной одежды,

На удел бытия вскинь бестрепетно вежды,

Скрой рыданья свои, чти сыновний венец,

Вспомни то, что и солнцу наступит конец.

Если был этот мир не для всех скоротечным,

Ты стенай и рыданьем рыдай бесконечным.

Но ведь не жил никто бесконечные дни.

Что ж рыдать! Всех усопших, о мать, вспомяни.

Если все ж поминальной предаться ты скорби

Пожелаешь, ты стан свой в печали не горби,

А в обширном чертоге, где правил Хосрой,

С угощеньями царскими стол ты накрой.

И, созвавши гостей во дворце озаренном,

Ты, пред яствами сидя, скажи приглашенным,—

Пусть вкушают всё то, что на этом столе,

Те, у коих нет близких, лежащих в земле.

Ты взгляни: если есть все безгорестно стали,—

Обо мне, о родная, предайся печали.

На, увидев, что яства отвергли они,—

О лежащем в земле ты печаль отгони,

Обо мне не горюй, подошел я к пределу.

К своему возвращайся печальному делу.

Можно долго по жизни брести дорогой,

В должный срок все ж о камень споткнешься ногой.

Срок назначен для всех. Мать, подумай-ка строго:

Десять лет иль сто десять, — различья немного!

Мчусь я в восемь садов[487]. Бестревожною будь!

Дверь к блаженству — с ключом и со светочем путь.

Почему не предаться мне радостной доле?

Почему не воссесть мне на вечном престоле?

Почему не стремиться мне к месту охот,

Где ни тучи, ни пыли, ни бед, ни невзгод?

Пусть, когда я уйду из прекрасного дома,

Будет всем, в нем оставшимся, грусть незнакома.

Пусть, когда мой Шебдиз в звездной выси края́

Поспешит, — мой привет к вам домчится, друзья!

Волей звезд я унесся из тесной ограды.

Быть свободным, как я, будьте, смертные, рады!»

Царь письмо запечатал и в милый свой край

Отослал и забылся: направился в рай.

В ночь до самой зари все стенал он от боли,

Днем страдал Венценосец все боле и боле.

Снова ночь. В черный саван простор облачен.

Небосвод — под попоною черною слон.

Солнце лик свой, укрытый за мрака краями,

Стало с горестным стоном царапать ногтями.

Звезды ногти остригли в печали, — и мгла

В серебристых ногтях над землей потекла.

Царь свой лик опустил; царь склонился на локти,

И вдавила луна в лик свой горестный ногти.

Всю полночную мглу тканью сделать смогли.

Чьи-то руки, и мгла скрыла плечи земли.

Яд смертельный, добытый из глотки Денеба,

В горло месяца влили, не слушаясь неба.

Государь изменился, печалью томим,

Смертный час он увидел над ложем своим.

Кровь застыла в ногах, словно сдавленных гнетом,

От кипения крови покрылся он потом.

Смертный миг отобрал черноту его глаз.

Погасал его свет, наступил его час.

Изнемог он душой, и душа улетела:

Срок пришел для души, поспешавшей из тела.

С благодатной улыбкой, стремясь к забытью,

Возвратил он создателю душу свою.

Так легко он угас в тьме мучительной ночи,

Что сей миг пропустили взирающих очи.

Птица быстрая тотчас взлетела туда,

Где приметила свет неземного гнезда.

Много мудрых. Но мудрости даже бескрайной

Овладеть невозможно великою тайной.

Если знающий вник в суть неведомых дел,

Почему сам себе он помочь не сумел?

Царь покинул свой дом в мире темном и бурном

И престол свой поставил в пределе лазурном.

Много благ от него видел горестный свет,

Но обидой и злом был от света ответ.

Уходя за завесу, овеянный славой,

Все ж он лютой земли суд изведал неправый.

Хоть устал он душой, по дорогам спеша,

Новый путь обретя, торопилась душа.

Отовсюду, куда бы ни гнал он гнедого,

Слал он вести; текли они снова и снова.

Почему же, отправясь в безвестность, не смог

Хоть бы весть он прислать с неизвестных дорог?

Да! Ушедшие вдаль из-под самого крова

Забывают все тропы звучащего слова.

Если б знать нам о том, что укрыто от глаз,

О таимых путях мой поведал бы сказ.

…Царь велел, уж предчувствуя с миром разлуку,

Вверх из гроба поднять его правую руку

И, вложив горстку праха в бессильный кулак,

Возвещать, всем подав этот горестный знак:

«Царь семи областей! Царь пространства земного!

Царь! Единственный царь! Всех могуществ основа!

Все богатства стяжал сей прославленный шах,

Но в его кулаке ныне только лишь прах.

Так и вы, уходя, — звезды злы и упрямы! —

Горстку праха возьмете сей мусорной ямы!»

Шахразур покидая, царя унесли

От врагов в даль египетской мирной земли.

…И, покинув царя, от Египта границы

Все ушли. Царь остался во мраке гробницы.

Нрав у мира таков: с многомощным царем

До конца он дойдет и забудет о нем.

Много тысяч владык эту участь познали,

И течет этот счет в бесконечные дали.

Но избегнуть нельзя рокового пути,

И конца этой нити вовек не найти.

Не постичь звездной тьмы над пределами шара,

Ты для песен о том струн не трогай дутара!

…Дел мирских избегай, перед ними дрожа,

Ведь безмолвная рыба избегла ножа[488].

В бурю дня правосудья[489], поверь, не могли бы

Утонуть только люди, что были б как рыбы.

Мир лавчонкой мотальщика шелка я счел:

В ней и с пламенем печь, и с водою котел.

В ней на обод один мастер тянет все нити,

А с другого снимает. В уме сохраните

Изреченье: «Весь мир наш, который так стар,—

Снизу сумрачный прах, сверху — блещущий пар».

Все в борьбе тяжкий прах с легкой областью пара,

И друг другу они словно вовсе не пара.

Если б ладило небо с землею, пойми,

Издеваться не стало б оно над людьми.

Низами! Не влекись в сеть подлунного края,

Ничего не страшась и других не пугая.

Если в гости к себе приглашает султан[490],

Не раздумывай: знак отправления дан.

На пиру, распрощавшись с обителью нашей,

Ты предстань пред султаном с подъятою чашей.

Искендер, выпив чашу, как роза, расцвел,

Вспомнил бога, уснул, бросил горестный дол.

Всем испившим ту чашу, — благая дорога!

Все забыв, поминайте единого бога!

Прибытие послания Искендера к его матери

Глава открывается описанием зимы. В Рум приходит весть о смерти Искендера. Ожидают восшествия на престол его сына Искендеруса. Мать Искендера исполняет его просьбы. Вскоре она, тоскуя о сыне, умирает.

Плач Искендеруса по отцу и его отказ от престола

Искендерус был достоин престола, говорит Низами, военачальники хотели его возвести на трон, но он не желал владеть ничем бренным, временным и думал только о боге. И Искендерус, вызвав всеобщее изумление, отказался от власти, предпочитая ей высшие ценности духовной жизни, и удалился в горную обитель.

Кончина Аристотеля

Прошли великие времена, умер Искендер, вслед за ним стали умирать все его мудрые спутники. Аристотель на смертном ложе. К нему приходят мудрецы задать последние вопросы. Аристотель говорит, что «ведал о мире невежды не боле», и советует им бросить пустые попытки познать этот мир. Он держит в руке яблоко. Когда душа его отлетела, яблоко упало к ногам собравшихся мудрецов (эпизод из античной «Книги яблока», переведенной на арабский язык).

Кончина Хермиса

Почувствовав приближение смерти, он идет на берег моря, говорит краткую речь о тяжкой обузе бытия, сравнивает себя с загнанной газелью, ждущей стрелы охотника, вспоминает о своем едином прибежище — боге, и засыпает вечным сном.

Кончина Платона

Платон говорит перед смертью, что его считают самым великим мудрецом, заглянувшим даже за завесу смерти, он же чувствует себя лишь малым ребенком, засыпающим в колыбели. Никаких загадок он на самом деле не разгадал… Он тихо угасает.

Кончина Валиса

Валис узнает по звездам, что его кончина близка. Он говорит собравшимся мудрецам: все в мире — добро и зло, счастье и несчастье — зависит от звезд, планет. Сказав это, он умирает.

Кончина Булинаса

Булинас говорит перед смертью о переселении душ, о том, что его душа бессмертна, подобно Хызру, и свободно порхает в бытии. Сказав это, он покидает друзей.

Кончина Фарфория (Фурфуриуса)

Он говорит о непостоянстве мира, о том, что добро в нем не уравновешивает зло, и умирает.

Кончина Сократа

Я слыхал, говорит Низами, что Сократа тайно отравили (это, разумеется, искажение известной античной традиции). Почувствовав приближение смерти, он не горевал. Его спросили, где его похоронить. Сократ ответил: «Не думайте о мертвецах, где хотите заройте», — и умер.

Кончина Низами

(Эту главу пытались приписывать сыну Низами и считали составленной после его смерти; скорее всего, она написана самим автором для композиционного равновесия — сравни главы, где речи мудрецов о сотворении мира завершаются речью Низами.) В главе сказано, что Низами исполнилось шестьдесят три года и шесть месяцев…

Все сказав о мужах, озарявших своими

Поученьями всех, он ушел вслед за ними…

Он умолк. Ты сказал бы, что сон его нежил.

Он уснул, он как будто бы вовсе и не жил.

Обращение к мелику Изз-ад-дину Масуду сыну Арслана, и передача ему сыном Низами «Книги о счастье»

Традиционное восхваление второго адресата поэмы — правителя Мосула Масуда II. Далее Низами кратко говорит о содержании «Искендер-наме», о своей тяжкой болезни, близкой смерти и препоручает шаху своего сына и поэму.

Окончание «Книги о счастье»

В этой главе Низами говорит о том, что он желает своей поэме внимательного читателя, который смог бы понять всю ее глубину и оценить ее по достоинству. Он боится глупых читателей, боится «бросить жемчуг в кипенье бегущей волны». Далее следуют намеки, которые можно понять в том смысле, что уже написанную поэму у него отнял, очевидно, правитель Гянджи. Затем он снова жалуется на свой недуг (несмотря на болезнь, вдохновение не покидает поэта), говорит о близкой смерти, готовится к ней. Завершает главу еще одно славословие Масуду.

Примечания