ая юридическая советница из его министерства, которая сама овдовела три года назад, — он еще пришел тогда с друзьями на похороны ее мужа, хотя они не были с ней близко знакомы. В последние годы он начал тренировать себя, посещая похороны, и сейчас вспомнил, что этот ее муж, кажется, погребен неподалеку от их сегодняшней, только что вырытой могилы. Странно, с недавнего времени Молхо начал иногда вспоминать и о самой советнице, и порой даже с каким-то слабым, но приятным волнением — как о некой далекой возможности, но, конечно, потом, потом, после смерти.
Всю неделю траура шли сильные дожди, и снова стало холодно, так что все обсуждали, не близится ли уже ранняя зима. Молхо включил обогреватель в гостиной, и они сидели все вместе на диване — он со своими тремя детьми, бабушку посадили напротив, в большом кресле, дочь сняла армейские ботинки, принесла одеяло и укуталась в него, и всем было уютно и приятно сидеть вот так, вместе, в тепле, и смотреть на струи дождя за окном, и принимать людей, которые сменялись почти непрерывно, говорили о покойной, о погоде, о похоронах, припоминали имена провожавших, как они выглядели и что говорили, и хвалили раввина, каким он был опрятным и респектабельным и произнес такую короткую и в то же время очень правильную надгробную речь, ничего лишнего, и никого не утомил, хотя вполне мог бы и затянуть церемонию. Так они проводили все утро, а после обеда расходились спать, и снова вставали в четыре, и продолжали сидеть, ожидая вечерних посетителей. Вначале Молхо подумывал освободить гимназиста от этой обязанности и отправить его в школу, тем более что в последние месяцы мальчик и без того пропустил много уроков, но тот сам настоял, что будет сидеть вместе с семьей, — теперь он был очень оживлен, как будто ему стало намного легче после смерти матери, высоко держал голову и с каким-то острым любопытством разглядывал стариков, которые приходили навестить бабушку, — Молхо никогда раньше не видел всех этих странных старцев, а вот теперь они сидели в его гостиной и вели долгие разговоры по-немецки, и он терпеливо прислушивался к их речам, не понимая ни слова, но улыбаясь всякий раз, когда улыбались они. Друзья и родственники приезжали со всех концов страны, и, как только они входили в комнату. Молхо немедленно поднимался, готовый целоваться с самыми малознакомыми людьми, даже с теми, которые сами поначалу вовсе не имели такого намерения Небритый, в мягком черном свитере с высоким воротником, он вставал им навстречу, решительно настроенный лобызаться с каждым, кто будет готов ответить тем же, — этот новый обычай нравился ему, и хотя чаще всего чужие губы лишь быстро проскальзывали по его щеке, но случалось также, что ее близкие приятельницы по школе порой сильно прижимали его к себе, и тогда он чувствовал, как их волосы щекочут ему лоб, а груди или нечто напоминающее груди упираются в его грудь. Впрочем, были среди них и такие, которых он не решался обнимать, — молоденькие учительницы, или девушки из семинара, которым она руководила, или та красивая, нарядно одетая женщина, что сопровождала большую, статную старуху, пришедшую навестить бабушку. И еще — юридическая советница из его министерства, которая тоже пришла в один из дней с визитом соболезнования, вместе с начальником отдела и другими сотрудниками. Ей, казалось, было не по себе, и она даже отказалась снять плащ, хотя в комнате было очень жарко.
А поздним вечером, в одиннадцатом часу, после того как студент отвозил бабушку в дом престарелых и отправлялся оттуда в свое общежитие, а дочь и мальчик усаживались за телевизор, чтобы посмотреть последний фильм, Молхо отправлялся в спальню, которая все еще выглядела точно маленькая больница, готовая к приему очередного пациента, и так же пахла чистотой и опрятностью. Правда, большая кровать уже превратилась в голую железную раму, потому что матрац был возвращен в больницу сразу же после ее смерти — за него брали ежедневную плату, — но все остальное, то ли взятое напрокат, то ли одолженное, то ли купленное специально для нее, находилось в полной готовности — капельница, ванна, кресло на колесах, кислородная маска, шприцы и лекарства на полках, а также книги, которые она читала, и книги, которые она хотела прочесть, и музыкальные записи, которые она слушала вновь и вновь, и его кровать, которая продолжала стоять все там же, возле ее кровати. Он раздевался, готовясь ко сну, и долго разглядывал все это ненужное теперь имущество, раздумывая, что из этого можно попытаться продать, а что, быть может, стоит оставить. Его особенно заботили лекарства — после нее остались большие нераспечатанные упаковки тальвина, нового дорогого препарата, который он несколько месяцев назад купил в большом количестве, потому что говорили, что эта новинка может вскоре исчезнуть из продажи, а потом оказалось, что она несовместима с каким-то другим ее лекарством. «Удастся ли найти покупателя на этот тальвин? — хмурился Молхо. — И как оповестить людей о такой возможности?» Потом он укладывался, оставив включенным ночник возле ее кровати, как делал все последние месяцы, всякий раз напоминая себе, что следовало бы заменить лампочку в ночнике на более слабую. Его сон все еще оставался очень чутким — за ночь он поднимался раза четыре или пять и тогда бродил по спящей квартире или садился в кресло, надевал наушники и какое-то время слушал музыку, а потом вдруг вспоминал большого краснощекого развозчика газет, которого видел в ту ночь, словно тот был неотъемлемой частью самой сцены смерти, и Молхо почему-то охватывало желание снова увидеть этого человека, как если, бы и он, и его одеяние, фонарь, сумка с газетами, даже колеса его велосипеда сохраняли в себе что-то от умершей жены Молхо. Глубокая тоска охватывала его — пусть бы она лежала здесь сейчас, хотя бы и без памяти. Он тосковал даже по отданному матрацу, словно этот матрац тоже был ее частью. Существует ли она где-нибудь сейчас? Заботится ли о ней кто-то другой? Постепенно к нему приходила тяжелая усталость, пропитывая его, точно сухую губку, и он медленно брел к своей кровати, поглядывая по дороге на гору счетов, выросшую за последние дни на столе. Надо будет поскорей известить о ее смерти все соответствующие учреждения. Денежные дела всегда взбадривали его, но сейчас он все еще ощущал такую апатию, что ему была противна сама мысль прикоснуться к этим бумагам.
На седьмой день, с рассветом, они отправились, как положено, на кладбище. Дождь, правда, прекратился, но все еще было довольно холодно. Раввин, который им так понравился на похоронах, назначил церемонию на шесть утра, потому что обещал кому-то быть пораньше в Тель-Авиве, и, хотя предложил взамен себя, если они хотят, другого раввина, они решили, что лучше поднимутся в пять — так оно проще, не нужно будет иметь дело с новым человеком, который, чего доброго, начнет задавать новые вопросы и предъявлять неожиданные требования. Правда, им с трудом удалось собрать в такую рань миньян[4], и к тому же они поначалу едва не заблудились среди надгробий и долго искали могилу, но потом раввин все же опознал ее, и все прошло хорошо. Когда они вернулись домой, еще не было семи, и все те люди, которые постоянно окружали их в течение последних месяцев, словно бы разом куда-то исчезли, оставив их наконец-то одних. Студент вернулся в свой Технион[5], дочь на свою военную базу, гимназист, правда, минуту сомневался, идти ли ему уже в школу, но старшие дети велели ему собираться тоже. Оставшись один в пустом доме, который он не покидал в течение последних семи дней, Молхо долго ходил по комнатам, потом побрился и стал ждать рабочих, которые должны были прийти, чтобы забрать большую кровать.
В полдевятого пришла женщина, которая ухаживала за его женой по утрам, — он почти не знал ее: когда он звонил с работы, трубку всегда снимала жена. Теперь она пришла получить причитавшуюся ей плату и вернуть ключ — она ведь, вообще-то говоря, сиделка, а не домработница, сказала она, и теперь нашла себе другое место. Где? — поинтересовался он с легким волнением, и оказалось, что это совсем недалеко, всего в нескольких кварталах отсюда. Только теперь он разглядел ее как следует — низкорослая, смуглая, лет тридцати, вероятно разведенная, довольно энергичная — правда, немного медлительная, но покойница жена умела отдавать точные приказы и четко объяснять, как следует ухаживать за ней. Немного подумав, он попросил ее остаться у них еще на некоторое время, хотя бы пока он сорганизуется, — его вдруг испугало, что, если она уйдет, он окажется привязанным к дому, причем именно сейчас, когда получил полную свободу, а ведь у нее есть их ключ, сказал он, и она уже знает, как у них что заведено, так почему бы ей не похозяйничать еще немного — варить, убирать, — может быть, она сможет совместить работу на два дома, у них и у новой больной, ей ведь не нужно ходить к ним каждый день. Ну как? Она подняла на него задумчивый взгляд темных восточных глаз, словно бы оценивая его предложение, — уж не заподозрила ли она, что у него есть какая-то скрытая цель? — и, когда он пригласил ее сесть, она тоже сначала отказывалась, но потом все-таки села и вдруг как-то очень интимно заговорила о его жене — ведь она знала ее тело так же хорошо, как и он, и запах смерти прилип к ней так же, как к нему, и Молхо на миг и вправду подумалось, что она могла бы стать для него мостиком к чему-то, что пока оставалось неясным самому. Но она лишь повторяла: «Я не домработница, я сиделка, понимаете?» И он сказал: «Да, да, я понимаю, но, видите ли, у сына уже нет еды, и к тому же дом время от времени требует уборки, и потом я, конечно, тоже приму участие, просто сейчас мне нужно какое-то время, чтобы сорганизоваться». Она еще немного подумала и наконец согласилась — на время, пока все устроится.
Тем временем в дверь постучали, и молодой развязный парень в голубом комбинезоне, появившись на пороге, объявил, что приехал забрать арендованную кровать, потом посмотрел на них с какой-то легкой улыбкой и заговорил с ней так, как будто она была здесь хозяйкой, а Молхо все не мог сообразить, как исправить эту ошибку. Он торопливо провел рабочего в спальню, и тот стал придирчиво осматривать кровать, проверяя, не нанесен ли ей ущерб, а потом вытащил счета, которые следовало подписать. Молхо рассчитывал, что ему тут же вернут тот залог, который он в свое время внес за эту кровать, залог был довольно крупный, но рабочий сказал, что деньги ему переведут по почте и не раньше чем через месяц-другой, а когда Молхо запротестовал — ведь вы не привязали эти деньги к индексу цен, за эти два месяца они обесценятся совсем, — рабочий согласился, но заметил, что это не его деньги, не он определяет правила и в конце концов Молхо не так уж много потеряет, некоторым приходится арендовать такую кровать годами и тогда их депозит все равно что пропал подчистую. Молхо еще немного поспорил с ним, но потом вдруг устал, это было ниже его достоинства — спорить о деньгах с человеком, который все равно ничего в этом вопросе не решает. Теперь ему хотелось поскорее избавиться от кровати, а также от всех остальных вещей, взятых напрокат, но он быстро убедился, что парень в комбинезоне вовсе не спешит, — явно какой-то болтун попался, развел тут целую дискуссию, да еще и приехал один, в маленькой машине, и кровать собирается вытаски