Искоса следил я за выражением лица своего эксперта. Лицо было непроницаемым. А главное – ни единой улыбки или хотя бы подобия ее на худощавом лице. Это было дурным знаком – смешные штучки, по моему разумению, в стихах имелись.
Закончив чтение, мужчина, однако, не возвратил мне стихи, а поднялся, подошел к пожилой рябоватой женщине (пожилой – по тогдашним моим понятиям) и все так же без единого слова положил мои несчастные листки на ее заваленный бумагами стол.
Женщина была редактором газеты, ее фамилию я тоже запомнил на всю жизнь – Михайлова. Сердце мое забилось учащенней. На моих глазах происходило нечто, что могло увенчаться… мне даже боязно было подумать, чем.
И опять – ни слова, и опять – ни улыбки. Лишь слабый, не понятный мне кивок, после чего стихи вновь перекочевали на стол Иванюка. Тот внимательно посмотрел на меня сквозь очки – с отчаянием ощутил я свою невзрослость, – и тут наконец уста его разверзлись.
Не мог бы я, осведомились у меня, написать кое-что для их газеты.
Я сразу внутренне повзрослел. Но под ложечкой засосало от страха – что написать? С подобными просьбами ко мне еще не обращались.
Речь шла о письмах читателей. Некоторые из них редакция намерена опубликовать, со стихотворными комментариями. Сатирическими.
Это был мой первый литературный заказ. Я согласился, не раздумывая. Иванюк достал из ящика стола несколько писем, бегло просмотрел их и одно протянул мне.
Письмо было из деревни Клиновка, о которой я даже не слышал. Жители жаловались на плохую работу киномеханика: то лента рвется, то пропадает звук.
Я унес письмо домой и просидел над ним до полуночи. (Бабушка на сей раз не мешала.) На следующее утро, проигнорировав в очередной раз техникум, отправился в редакцию со стихотворным комментарием в двенадцать строк. То была пятница. А уже в воскресенье, 12 октября, с новым поэтом имел счастье познакомиться весь Симферопольский район. Насколько велика была эта территориальная единица, не знаю, но тогда мне казалось, что велика, и даже очень.
В отличие от счастливых жителей района, сам я увидел свое детище лишь в понедельник, когда получил в редакции номер газеты. На улице ярко светило солнце, куда-то спешили, толкая меня, прохожие, а я не мог оторвать глаз от своего творения.
Творение помещалось между фотографией доярки и рекламой «Вторчермета» и удостоверяло мое существование на земле куда весомей, нежели паспорт, которым я обзавелся полгода назад. Ибо в паспорте все, что касалось меня, было вписано от руки, а здесь – напечатано, печатному же слову я верил безгранично.
В ближайшие три недели мое второе рождение подтвердили областные газеты – «Крымская правда» и «Крымский комсомолец». Одна опубликовала небольшой стихотворный фельетон, другая – две короткие басни. К тому времени получил я и свой первый гонорар – целых двадцать пять рублей, что равнялось стоимости двадцати порций эскимо. Эти деньги редактор «Призыва» Михайлова достала из собственной сумочки – до сих пор не возьму в толк, с чего вдруг. Тогда ведь все было государственным. Может быть, в редакционной кассе не нашлось мелких купюр?
Итак, мои первые напечатанные опусы относились к сатирическому жанру. Почему? Мне кажется, загадка эта решается просто. Ни остроумием, ни веселостью нрава, ни находчивостью я никогда не отличался, зато жил в доме, где…
Стоп, о доме надо рассказать подробнее. Это был не просто дом, а дом с большущим двором, вернее, двумя дворами, первым и вторым. На улицу выходил лишь фасад одноэтажного особнячка, в котором останавливался молодой Лев Толстой. Тогда, впрочем, это не поражало моего воображения. Ну Толстой и Толстой, унылый классик, как, собственно, и все классики, которых мы проходили в техникуме на уроках литературы. И пятидесяти страниц «Войны и мира» не мог осилить. Вот если бы Жюль Верн провел тут ночку!
Особое значение дому придавал в моих глазах другой писатель, живший здесь, в отличие от Толстого, не когда-то в далеком и оттого почти неправдоподобном прошлом, а сейчас, в одном со мной времени. Он-то, сам того не сознавая (а я тем более), и подтолкнул меня к сатирической стезе… Но об этом человеке нельзя говорить мимоходом, он, право, заслуживает того, чтобы дать его портрет крупным планом.
Вот именно – крупным планом. Для которого, сдается мне, отыщется свой персонаж во всех – или почти во всех – последующих годах (они же – главах) моей отнюдь не беспристрастной, чего уж там, хроники.
Итак.
Крупным планом. Алексей МАЛИН
Двор наш, как я сказал, состоял из двух дворов, первого и второго. Алексей Карлович Малин жил в первом, справа от ворот, а мы с бабушкой – во втором, заднем, в самой глубине, возле мусорного ящика, куда сносили отходы все наши соседи. Вывозили мусор раз в три, а то ив четыре дня, и он накапливался высоченными кучами рядом с ящиком. Жужжали гигантские золотисто-зеленые мухи, тощие коты растаскивали, урча, объедки, а вонь стояла такая, что бабушке приходилось даже в жару закрывать окна и по-южному занавешенную тряпицей дверь. Особое негодование вызывали у нее те, кто вываливал мусор на землю, даже когда в ящике оставалось свободное место.
Малин не делал этого никогда. Аккуратненько пробирался к ящику и так же аккуратненько, чтобы, не дай бог, не просыпалось мимо, опрокидывал над ним свое небольшое ведерко. Среднего роста полноватый человек, с глубокими залысинами, ничем не примечательный на вид, в гимнастерке с отпоротыми погонами, но я, тогда еще школьник, смотрел на него, как на божество. «Писатель», – с уважением произносила моя бабушка. При всей нашей бедности она выписывала «Крымскую правду», а там регулярно появлялись его басни и стихотворные фельетоны. И не только в «Крымской правде». Порой я встречал их в «Крокодиле», что всякий раз наполняло меня гордостью. Мой сосед, человек, который столько раз проходил совсем близко от меня, и – надо же, печатается в Москве! Стало быть, вся страна знает его, весь Советский Союз. Ну как тут не попробовать себя в этом замечательном жанре!
Малины переехали из нашего двора на новую квартиру задолго до того, как я стал печататься. Поэт и не подозревал, с каким благоговением взирает на него мальчишка с заднего двора, вообще не замечал меня, не подозревал, думаю я, о моем существовании. Когда впоследствии я сказал ему о нашем былом соседстве, то по лицу его скользнуло легкое недоумение. Не поверил? И тогда, доказывая, видимо, что перед ним не самозванец, я совершил чудовищную бестактность. До сих пор, как подумаю об этом, бросает в жар.
Произошло это на одном из литературных вечеров, где вместе с маститыми писателями выступали начинающие. Там-то, за кулисами, я и сообщил, что живу на Ленина, 21 и хорошо помню его. Его и его дочь Алю (она считалась первой красавицей во дворе, но до двора, до общения с дворовыми, не снисходила), и его сынишку Сашеньку, который умер, когда ему было три или четыре годика. И теперь, спустя полвека, перед глазами стоит, как отец выносит на руках из небольшой, с брезентовым верхом военной машины маленькое обернутое в простыню тельце. На другой день состоялись похороны.
Вот об этом я и напомнил ему за кулисами клуба, где проходил литературный вечер. Повернулся язык! Кажется, Алексей Карлович ни слова не проронил в ответ, но я, сам давно уже отец и даже дед, хорошо представляю, что испытал он в эту минуту. И каким бесчувственным чурбаном выказал себя будущий «инженер человеческих душ», как помпезно именовали тогда писателей.
Недавно мне попалась на глаза машинописная рукопись стихотворных опусов того времени. Поржавела скрепка, сжимающая желтые листки, выцвели строки, но карандашные пометки на полях сохранились. «Тема мелкая. Пренебрежительно сказано. Натянуто…» Встречаются и одобрительные слова – некоторые миниатюры, отмеченные ими, вошли в мою первую книжку, редактором которой был Малин. Я сразу узнал его крупный четкий почерк на той ветхой рукописи. Да и как было не узнать, если у меня хранится несколько десятков его писем, когда небольших, когда весьма пространных, на двадцати – я не преувеличиваю – страницах.
Это, правда, самое большое письмо. В нем крымский старец Алексей, как он с грустной иронией именовал себя, подробно разбирает один из моих романов. Я исправно посылал ему все свои книжки, и все их он внимательнейшим образом прочитывал. Такого терпеливого, такого благожелательного, такого благодарного и благородного читателя у меня, кажется, не было больше. Сам он продолжал писать сатирические стихи – «остался в коротких поэтических штанцах, к тому же пестрых, клоунских», как беспощадно по отношению к себе выразится он в одном из писем.
Писал и лирические, о любви, которые даже не пытался публиковать, потому что предназначались они одному-единственному человеку – покойной жене. «А при жизни, дурак, не писал».
Ей не было и шестидесяти, когда она умерла от рака. «Бедная Тамарочка до конца своей жизни, до той страшной секунды не знала, какая болезнь ее терзала. Она надеялась выздороветь, надеялась вернуться домой». Это из письма, которое он в первых же строках назвал самым горьким и тяжким в своей жизни. «И страшнее, ужаснее всего меня терзает сейчас сознание того, как жестоко обманула судьба надежды моей бедной девочки…» Вместе с письмом прислал ее фото, а спустя месяц, запамятовав, – еще одно, точно такое же. Как много сказало мне это второе фото о душевном состоянии человека, который в моих глазах был воплощением организованности (военная косточка!), четкости и самодисциплины!
Он пережил ее на тринадцать лет, и все тринадцать лет продолжал с нею общаться. «Гляжу на ее фотографию и разговариваю с нею. Мы и теперь неразлучны». В том самом двадцатистраничном письме, рассуждая о любви моих героев, он вспоминает, какие письма писала ему Тамарочка, какой они были наполнены любовью, хоть и без единого упоминания этого слова. «В домашнюю летопись „Память“ я время от времени вкладываю сказочные истории – „дневные сны“: воображаю, будто Тамара приходит оттуда ко мне, мы с нею где-то бываем и обо всем на свете разговариваем. В новом „дневном сне“ мы с Тамарой вместе перечитывали наши письма». Помимо обращенных к ней стихов он вел «Тамарин дневник – воображаемые встречи с нею и беседы сейчас».