Дверь распахнулась, и в комнату влетел взмыленный дежурный. Быстро оценив обстановку (два трупа и пистолет у Просвирина), поднял руки вверх и застыл.
— Федулов в КПЗ? — спросил Алексей.
— Кто? A-а… Да.
Просвирин протянул листок дежурному.
— Вот экспертиза медэксперта о том, что он невиновен. Ты возьми, возьми.
Дежурный опустил правую руку и взял листок.
— Кому надо отдашь. А я пошел.
Просвирин прошел мимо замершего дежурного и двинулся в сторону выхода. Больше его никто не видел.
С той поры утекло немало воды, но слух о фадеевском маньяке до сих пор жив. Одни говорят, что Просвирин застрелился (вроде как совесть заела), другие — что его поймали и расстреляли по-тихому (смертной казни-то нет). Но большинство по сию пору склоняется к тому, что Просвирин жив и здравствует. И более того, если выйти в полночь на дорогу, ведущую из Фадеевска к облцентру, то можно встретить его, с пистолетом в руке и легкой спортивной сумкой за плечами. Но проверить этот слух никто не решался, ибо самые впечатлительные уверяли, что это будет последняя встреча в вашей жизни — мол, патронами он по самое горло затоварился, на всех хватит. Хотя кое-кто возражал: Просвирин просто так убивать не будет, а только если вы ему будете хамить. А еще нежелательно встречаться с ним, если вы — мент, охранник или просто человек крупного телосложения. Этих он особенно недолюбливает. Зато если вы захотите с ним о литературе или об искусстве поговорить, то он вас и пальцем не тронет. Но поскольку знатоков искусства в Фадеевске отродясь не было, то и этот слух остался непроверенным.
Местная прокуратура церемониться с пропавшим не стала. Повесила на него и разложившийся труп в речке, и грибника в лесополосе, и даже проворовавшегося бухгалтера из стройфирмы, который повесился аккурат перед госревизией. Зачем Просвирину надо было убивать бухгалтера, да еще класть ему в карман записку «Меня подставили, а я не виноват», было не очень ясно, но наверху в такие тонкости вдаваться не стали, а просто объявили Просвирина в розыск и все. В розыск был объявлен и молодой работник компьютерной фирмы, пропавший сразу после злополучного сеанса гипноза.
Тут, правда, мнения разошлись. Кто-то утверждал, что его убил Просвирин, но некоторые считали, что он, наоборот, подружился с Просвириным и теперь на пару с ним убивает людей.
Время шло, а слухи не только не утихали, а обрастали нее новыми подробностями, и постепенно «фадеевский маньяк» стал притчей во языцах и главным событием в истории города Фадеевска. Конкурировать с его значимостью мог бы разве что факт основания Фадеевска, но вот только никто не знал, ни когда он был основан, ни кем, ни зачем.
А гипнотизера того злосчастного, говорят, где-то видели, но только фадеевцам это было до лампочки, ибо к гипнотизеру они не испытывали никаких отрицательных эмоций — даже были благодарны ему за то, что он открыл им истинное лицо учителя музыки. Лучше поздно, чем никогда.
В любом случае слух о Просвирине и гипнотическом сеансе разнесся далеко за пределы области и потому народ стал бдительнее и строже. Это стало ясно, когда год спустя после тех трагических событий в небольшой городок Севрюжек тоже приехал какой-то гипнотизер. И надо ж было такому случиться, что у него на сеансе какой-то инженер обмолвился, что любит детей. Наслышанные о кровавой фадеевской бойне, севрюжцы дожидаться подобного развития не пожелали и потому в целях недопущения педофилии и массовых изнасилований подстерегли инженера сразу после сеанса в темном переулке и забили насмерть. Так, на всякий случай.
ВАСЕНЬКА
Мир был огромным. Таким огромным, что приходилось постоянно крутить головой, чтобы охватить взглядом всю его бесконечность. Странно, но взрослые почему-то не вертели головой. Наверное, все дело в возрасте, думал Васька. Когда он вырастет, он тоже не будет вертеть головой.
Еще мир был шумный. Каждый предмет в нем имел свой неповторимый голос. Настенные часы тикали. Вода журчала. Пол скрипел. А вот у Васьки голоса почему-то не было. Он открывал рот, когда хотел что-то сказать, но выходило какое-то мычание. Странно. Остальные люди говорили. И говорили много и громко. Как, например, папа с мамой — особенно по вечерам, когда оставались наедине в спальне. Но может быть, думал Васька, это из-за роста. Он немного подрастет и тоже будет говорить.
А еще мир был красивый. Очень. Пестрые обои на стенах его детской комнаты. Коричневые разводы на потолке от протекшей трубы. Яркий солнечный свет, заливавший комнату по утрам. Мертвая зеленая муха, лежащая с самой зимы между двойной оконной рамой. Дверь с матовым рифленым стеклом. Шершавые книжные полки из прессованных опилок. Маленький черный телевизор в углу и желтый паркет, стертый в некоторых местах до белизны. Все было прекрасным. Завораживающим. Совершенным. Даже его любимые игрушки: клоун с оторванной ногой, пластмассовый конструктор и еще вот эта картонная маска Бабы-яги с белой резинкой. Ее как-то принес на Новый год дядя Боря и случайно забыл. Васька сразу же нацепил маску на голову. И мгновенно почувствовал себя увереннее и защищеннее. Как будто надел шапку-невидимку. Иногда, правда, маска сползала, и прорези для глаз уезжали куда-то вниз. Тогда становилось темно. Приходилось поправлять резинку. Но Ваську это не смущало. Иногда мама ругалась и пыталась снять с него маску. Тогда Васька начинал плакать, и мама сдавалась. Дядю Борю Васька любил. От него всегда приятно пахло крепким табаком. Такой запах не выветривается и не выстирывается. Он въедается в одежду и плоть курильщика. И даже от этой маски, которую дядя Боря проносил на своей голове от силы час, до сих пор пахло сигаретами. Нет, от папы тоже пахло сигаретами, но гораздо слабее. И потом, у папы все перебивал запах одеколона.
Но самое главное, мир был недоступный и потому особенно привлекательный. Нет, была детская комната. Игрушки. Полки с детскими книжками. А за пределами детской — длинный коридор, прихожая и кухня. И еще спальня родителей, правда, почему-то всегда запертая на ключ. В этом мире Васька знал каждую трещину и половицу. Но был еще другой, внешний мир. За оконным стеклом. И он был недоступен. Заперт, как спальня родителей. Как будто не желал впускать в себя Ваську. Это Ваську смущало. Когда папа с мамой уходили, он забирался на подоконник и, прижавшись к стеклу, молча смотрел в окно. Взгляд у него был напряженный и удивленный одновременно. Там, во дворе, он видел детей, некоторые из которых были даже, кажется, младше его. Значит, дело не в возрасте, думал Васька. Значит, у него просто пока нет права быть там. Может быть, это право надо как-то заслужить, но как? Этого Васька не знал. Впрочем, на свете было еще столько всего, чего он не знал. Он не знал, например, почему каждую ночь родители так громко кричат и ругаются. И почему в конце мама всегда плачет, а папа ее утешает. Васька не понимал, зачем папа обижает маму, если в конце все равно будет ее утешать. И почему мама спорит с папой, если в конце все равно будет плакать. Может, это какая-то игра? Еще Васька не понимал, почему вечером все окна в их квартире плотно занавешиваются. Мама очень тщательно следила за этим ритуалом. Может быть, по вечерам во дворе что-то происходит. То, что не происходит днем. Васька как-то попытался отодвинуть штору, но она была из такой плотной ткани и так крепко к чему-то привязана, что у него ничего не вышло. Еще Васька не понимал, что такое школа. Он часто слышал, как родители произносят это слово, но оно почему-то всегда сопровождалось либо волнением, либо раздражением. «Ему же скоро в школу», — говорил папа и с легким стоном ерошил волосы. «Я знаю», — отвечала мама и вздыхала. Наверное, это что-то страшное, думал Васька. Он не хотел в школу.
А еще Ваське очень хотелось знать, куда деваются летящие на свет электрической лампочки мотыльки, когда лампочку выключают. Мама как-то рассказала Ваське, что мотыльков притягивает свет, но она не объяснила, что они делают, когда наступает темнота. Ведь им тогда больше некуда лететь.
Было яркое летнее утро. В лучах солнца, заливавшего своим теплым лимонным светом детскую комнату, плавали частицы пыли. Васька, как обычно, сидел на подоконнике и смотрел в окно.
— Васенька, я в магазин, — раздался за спиной мамин голос. — Скоро вернусь. Слышишь?
Васька обернулся, соскочил на пол и побежал к маме. Та, присев на корточки, поймала его в свои объятия.
— Оп-па! — засмеялась Вика. — Кого я поймала? Кого я поймала?
Она принялась щекотать Ваську, и тот, извиваясь всем телом, стал вырываться, урча от удовольствия. Наконец, она разжала руки.
Вырвавшись из объятий, Васька быстро подбежал к кровати и достал из-под подушки любимую маску Бабы-яги. Быстро натянул ее на голову и стал наступать на маму, мыча что-то грозное.
— Так! — деланно насторожилась Вика. — А это кто? Это не Васенька?
Васька замотал головой.
— Точно не Васенька?
Он снова замотал головой, но уже смеясь из-под маски.
— А я знаю, кто это.
Вика протянула руку к маске, чтобы ее снять. Но Васька тут же отпрянул, испуганно прижав ладошками маску к лицу. Вика встала с корточек и сделала серьезное лицо.
— Ну, ладно. Но чтоб когда я вернулась, я увидела своего сына Васю, а не вот это. Ясно? И хватит бегать и носках, надень тапочки, сколько раз просить?
Васька смотрел на маму, не шевелясь. В прорезях для глаз шуршали ресницы. Они были у него большие. Как у папы.
Вика развернулась и вышла в прихожую. Надела босоножки. Взяла связку ключей. Потом вспомнила что-то. Прошла на кухню и проверила балконную дверь — заперта. По дороге проверила спальню. Тоже заперта. Наконец, вышла из квартиры, щелкнув замком.
Васька постоял какое-то время, прислушиваясь к удаляющимся маминым шагам на лестничной клетке. Затем сунул маску под подушку и вернулся к окну. Вскарабкался на табуретку, с нее — на подоконник и, наконец, затаив дыхание, прижался к стеклу.