Сумерки наступали торопливо, и, когда ребята добежали до сараев, чтобы спрятать котелок и злополучную колбасу, было уже темно.
— Прячь скорей!
— Давай! — И Жиган полез в щель, под крышу. — Димка, тут темно, — тревожно ответил он. — Я не найду ничего…
— А дурной, врёшь ты, что не найдёшь! Испугался уж!
Полез сам. В потёмках нащупал руку Жигана и почувствовал, что она дрожит.
— Ты чего? — спросил он, ощущая, что страх начинает передаваться и ему.
— Там… — И Жиган крепче ухватился за Димку. И Димка ясно услыхал доносившийся из тёмной глубины сарая тяжёлый, сдавленный стон.
В следующую же секунду, с криком, скатившись вниз, не различая ни дороги, ни ям, ни тропинок, оба в ужасе неслись прочь.
3
В эту ночь долго не мог заснуть Димка. Понемногу в голове у него начали складываться кое-какие предположения: «Крысы… Кто съел мясо?… Рубашка… стон… А что, если?…»
Он долго ворочался и никак не мог отделаться от одной навязчиво повторявшейся мысли.
Утром он был уже у сараев. Отвалил солому и забрался в дыру. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь многочисленные щели, прорезали полутьму пустого сарая. Передние подпорки там, где должны были быть ворота, обвалились, и крыша осела, наглухо завалив вход. «Где-то тут», — подумал Димка и пополз. Завернул за груду рассыпавшихся необожжённых кирпичей и остановился испугавшись. В углу, на соломе, вниз лицом лежал человек. Заслышав шорох, он чуть приподнял голову и протянул руку к валявшемуся нагану. Но потому ли, что изменили ему силы, или ещё почему-либо, только, всмотревшись воспалёнными, мутными глазами, разжал он пальцы, опустил револьвер и, приподнявшись, проговорил хрипло, с трудом ворочая языком:
— Пить!
Димка сделал шаг вперёд. Блеснула звёздочка с белым венком, и Димка едва не крикнул от удивления, узнав в раненом незнакомца, когда-то вырвавшего его из рук Головня.
Пропали все страхи, все сомнения, осталось только чувство жалости к человеку, так горячо заступившемуся за него.
Схватив котелок, Димка помчался за водой на речку. Возвращаясь бегом, он едва не столкнулся с Марьиным Федькой, помогавшим матери тащить мокрое бельё. Димка поспешно шмыгнул в кусты и видел оттуда, как Федька замедлил шаг, с любопытством поворачивая голову в его сторону. И если бы мать, заметившая, как сразу потяжелела корзина, не крикнула сердито: «Да неси ж дьяволёнок, чего ты завихлялся», то Федька, конечно, не утерпел бы проверить, кто это спрятался столь поспешно в кустах.
Вернувшись, Димка увидел, что незнакомец лежит, закрыв глаза, и шевелит слегка губами, точно разговаривая с кем-то во сне. Димка тронул его за плечо, и, когда тот, открыв глаза, увидел перед собой мальчугана, что-то вроде слабой улыбки обозначилось на его пересохших губах. Напившись, уже ясней и внятней незнакомец спросил:
— Красные далеко?
— Далеко. И не слыхать вовсе.
— А в городе?
— Петлюровцы, кажись.
Поник головой раненый и спросил у Димки:
— Мальчик, ты никому не скажешь?
И было в этой фразе столько тревоги, что вспыхнул Димка и принялся уверять, что не скажет.
— Жигану разве!
— Это с которым вы бежать собирались?
— Да, — смутившись, ответил Димка. — Вот и он, кажется.
Засвистел соловей раскатистыми трелями. Это Жиган разыскивал и дивился, куда это пропал его товарищ.
Высунувшись из дыры, но не желая кричать, Димка запустил в него легонько камешком.
— Ты чего? — спросил Жиган.
— Тише! Лезь сюда… Надо. — Так ты позвал бы, а то на-ко… Камнем! Ты б еще кирпичом запустил.
Спустились оба в дыру. Увидев перед собой незнакомца и тёмный револьвер на соломе, Жиган остановился, оробев.
Незнакомец открыл глаза и спросил просто:
— Ну что, мальчуганы?
— Это вот Жиган! — И Димка тихонько подтолкнул его вперёд.
Незнакомец ничего не ответил и только чуть наклонил голову.
Из своих запасов Димка притащил ломоть хлеба и вчерашнюю колбасу.
Раненый был голоден, но сначала ел мало, больше тянул воду.
Жиган и Димка сидели почти всё время молча.
Пуля зелёных ранила человека в ногу; кроме того, три дня у него не было ни глотка воды во рту, и и мучился он сильно.
Закусив, он почувствовал себя лучше, глаза его заблестели.
— Мальчуганы! — сказал он уже совсем ясно. И по голосу только теперь Димка ещё раз узнал в нём незнакомца, крикнувшего Головню: «Не сметь!» — Вы славные ребятишки… Я часто слушал, как вы разговаривали… Но если вы проболтаетесь, то меня убьют…
— Не должны бы! — неуверенно вставил Жиган.
— Как не должны бы? — разозлился Димка. — Ты говори: нет, да и всё… Да вы его не слушайте, — чуть ли не со слезами обратился он к незнакомцу. — Ей-богу, не скажем! Вот провалиться мне, всё обещаю… Вздую…
Но Жиган сообразил и сам, что сболтнул он что-то несуразное, и ответил извиняющимся тоном:
— Да я, Дим, и сам… что не должны, значит, ни в коем случае.
И Димка увидел, как незнакомец улыбнулся ещё раз.
… За обедом Топ сидел-сидел, да и выпалил:
— Давай, Димка, гвоздь, а то я мамке скажу, что ты койбасу воробушкам таскал.
Димка едва не подавился куском картошки и громко зашумел табуреткой.
К счастью, Головня не было, мать доставала похлёбку из печки, а бабка была туговата на ухо. И Димка проговорил шёпотом, подталкивая Топа ногой:
— Дай пообедаю, у меня уже припасён.
«Чтоб тебе неладно было! — думал он, вставая из-за стола. — Потянуло же за язык».
После некоторых поисков выдернул он в сарае из стены здоровенный гвоздь и отнёс Топу.
— Большой больно, Димка! — ответил Топ, удивлённо поглядывая на толстый и неуклюжий гвоздь.
— Что большой? Вот оно и хорошо, Топ. А чего маленький: заколотишь сразу — и всё. А тут долго сидеть можно: тук, тук!… Хороший гвоздь!
Вечером Жиган нашёл у Онуфрихи кусок чистого холста для повязки. А Димка, захватив из своих запасов кусок сала побольше, решился раздобыть йоду.
Отец Перламутрий, в одном подряснике и без сапог, лежал на кушетке и с огорчением думал о пришедших в упадок делах из-за церкви, сгоревшей от снаряда ещё в прошлом году. Но, полежав немного, он вспомнил о скором приближении храмового праздника и неотделимых от него благодаяниях. И образы паросятины, кружков масла и стройных сметанных кринок дали, по-видимому, другое направление его мыслям, потому что отец Перламутрий откашлялся солидно и подумал о чём-то улыбаясь.
Вошёл Димка и, спрятав кусок сала за спину, проговорил негромко:
— Здравствуйте, батюшка.
Отец Перламутрий вздохнул, перевёл взгляд на Димку и спросил, не поднимаясь:
— Ты что, чадо, ко мне или к попадье?
— К ней, батюшка.
— Гм… А поелику она в отлучке, я пока за нее.
— Мамка прислала. Повредилась немного, так поди, говорит, не даст ли попадья малость йоду. И пузырёк вот прислала махонький.
— Пузырёк… Гм… — с сомнением кашлянул отец Перламутрий. — Пузырёк что!… А что ты, хлопец, руки назади держишь?
— Сала тут кусок. Говорила мать, если нальёт, отдай в благодарность…
— Если нальёт?
— Ей-богу, так и сказала.
— О-хо-хо, — проговорил отец Перламутрий, поднимаясь. — Нет, чтобы просто прислать, а вот: «если нальёт», — и он покачал головой. — Ну, давай, что ли, сало… Старое!
— Так нового ещё ж не кололи, батюшка.
— Знаю и сам, да можно бы пожирнее, хоть и старое. Пузырёк где? Что это мать тебе целую четверть не дала? Разве ж возможно полный?
— Да в нём, батюшка, два напёрстка всего. Куда же меньше?
Батюшка постоял немного, раздумывая.
— Ты скажи-ка, пусть лучше мать сама придёт. Я прямо сам ей и смажу. А наливать… к чему же?
Но Димка отчаянно замотал головой. Гм… Что ты головой мотаешь?
— Да вы, батюшка, наливайте, — поспешно заговорил Димка, — а то мамка наказывала: «Как если не будет давать, бери, Димка, сало и тащи назад».
— А ты скажи ей: «Дарствующий да не печется о даре своём, ибо будет пред лицом всевышнего дар сей всуе». Запомнишь?
— Запомню!… А вы всё-таки наливайте, батюшка. Отец Перламутрий надел на босу ногу туфли причём Димка подивился их необычайным размерам — и, прихватив сало, ушёл с пузырьком в другую комнату.
— На вот, — проговорил он, выходя. — Только от доброты своей… — И спросил, подумав: — А у вас куры несутся, хлопец?
— От доброты! — разозлился Димка. — Меньше половины… — И на повторный вопрос, выходя из двери, ответил серьёзно: — У нас, батюшка, кур нету, одни петухи только.
… Между тем о красных не было слуху, и мальчуганам приходилось быть начеку.
И всё же часто они пробирались к сараям и подолгу проводили время возле незнакомца.
Он охотно болтал с ними, рассказывал и шутил даже. Только иногда, особенно когда заходила речь о фронтах, глубокая складка залегала возле бровей, он замолкал и долго думал о чём-то.
— Ну что, мальчуганы, не слыхать, как там? «Там» — это на фронте. Но слухи в деревне ходили смутные, разноречивые.
И хмурился и нервничал тогда незнакомец. И видно было, что больше, чем ежеминутная опасность, больше, чем страх за свою участь, тяготили его незнание, бездействие и неопределённость.
Привязались к нему оба мальчугана. Особенно Димка. Как-то раз, оставив дома плачущую мать, пришёл он к сараям печальный, мрачный.
— Головень бьёт… — пояснил он. — Из-за меня мамку гонит, Топа тоже… Уехать бы к батьке в Питер… Но никак.
— Почему никак?
— Не проедешь: пропуски разные. Да билеты, где их выхлопочешь? А без них нельзя.
Подумал незнакомец и сказал:
— Если бы были красные, я бы тебе достал пропуск, Димка.
— Ты?! — удивился тот. И после некоторого колебания спросил то, что давно его занимало: — А ты кто? Я знаю: ты пулемётный начальник, потому тот раз возле тебя солдат был с «льюисом».
Засмеялся незнакомец и кивнул головой так, что можно было понять — и да и нет.
И с тех пор Димка ещё больше захотел, чтобы скорее пришли красные.