ня все решится. А потом бриг, Севастополь… Эх, снова карантин! — посетовал я на судьбу. — Впрочем, мне ль ропать⁈ Отосплюсь. После такой гонки не грех и поскучать!
… Мы спешили. Но от бега воздерживались. С винтовкой в руках не стоило привлекать к себе внимания. Пусть даже она укутана так, будто Бахадур нес не штуцер, а девочку-подростка.
У лавки Тиграна разделились. Бахадур умчался выполнять порученное, а потом должен был сюда вернуться. Я зашел к дорогому другу. Обнялись. Отдал ему тюк с одеждой и побежал в хан по соседству. Туда, где была тайная комната Стюарта. Если он и оставил бумаги, то только там. Я никому не мог доверить это дело. Даже Фонтону. На кону жизнь Малики.
Во дворе постоялого двора было тихо и пустынно. Ночь еще не окутала великий город, но под сводами галерей было уже темно. А у двери в знакомую конспиративную квартиру в подвале — вообще хоть глаз выколи. Я наощупь нашел место входа язычка примитивного врезного замка немецкой работы в дверную коробку. Ковырнул ножом, не беспокоясь о следах взлома и грубо расщепляя дерево. Дверь открылась с мерзким скрипом. Вошел внутрь.
— Так и знал, что ты придешь!
От неожиданности я выронил нож. Схватился за револьвер. Сердце резиновым мячиком прыгало в груди.
Раздался удар кресала. Загорелась свеча. Моим глазам предстала картина, которой я пытался избежать. За столом сидел Ахмет! Он опередил меня, как я ни торопился. Все ж Терапия ближе к Стамбулу. И плыли мы с Фонтоном не быстро. Знал бы, что так сложится, взялся бы за весло, а не вел беседу милосердия.
— За этим пришел? — албанец спокойно кивнул на груду бумаг, разбросанных в беспорядке на столе.
Я опустил револьвер. Стрелять точно не буду. Ахмет мне не враг. Мы уважали друг друга.
— Неужели ты мог подумать, что я не защищу Малику? — спросил бывший охранник Сефер-бея. — Забыл, где работает моя жена?
— Поговорим? — я придвинул к столу стул и уселся.
— На русских работаешь? — уточнил Ахмет.
— Да, — твердо подтвердил я. — Что-то имеешь против русских?
— Поплевать на них. Но не на тебя. Быстро сложил одно к одному. Про твой визит к Малике в саду мне рассказала жена. Дальше — больше. Заявился в Терапию мокрый и взъерошенный Сефер-бей. Рассказывал небылицы. Мол, Косту убили, сам я чудом сбежал. Только я не поверил. Что бы хитрый грек, любитель переодеваний, да так глупо погиб? Твои уши торчали из этого дела, как минареты Ай-Софии!
Я хмыкнул. Этот здоровяк, оказалось, не только знал, как за ханджар хвататься, но и с мозгами у него полный порядок.
— Что сказал князь? Как он сбежал?
— Лепетал какую-то чушь. Плакал, что пришлось рассчитаться любимой табакеркой за свою свободу. Мы толком и не поговорили. Гуляли в парке. Выстрел. Кто, кроме русских? И тут я вспоминаю, что Коста явился в хан в русском мундире. И этот мундир с орденами — не бутафория, как я понимаю?
— Правильно понимаешь.
— Какой чин? Высокий? Я не разбираюсь в русских знаках.
— Обер-офицер. Поручик.
— За Сефер-бея капитана получишь? Впрочем, можешь не отвечать. Мне без разницы.
— Что с показаниями Сефер-бея?
— Вот они. Держи, — он протянул мне листки бумаги. — Свеча — перед тобой. Дерзай!
Уверенный тон Ахмета несколько сбивал с толку. Нужные мне документы окрыляли: гештальт с Маликой закрыт! Быстро прочитал и сжег записанные показания Сефер-бея. Клочки пепла разлетелись по комнате. Задул мелкий уголок-остаток, чтобы не обжечь пальцы. Сделано!
— Ахмет! Я…
— Не благодари!
— Что значит «не благодари»⁈ Ты спас мою любимую женщину! Теперь я твой! Прежде чем подставить грудь под твой кинжал, дай пожать тебе руку.
Я положил револьвер на стол и протянул Ахмету открытую ладонь.
Он усмехнулся.
— Коста! Коста! Зачем мне твоя жизнь⁈ Мы же друзья! — он крепко пожал мне руку.
Я выдохнул. Ситуация нравилась мне все больше и больше.
— Что будешь делать? — задал я двусмысленный вопрос, но Ахмет меня понял.
— Не знаю, — честно признался он. — Мой наниматель мертв. Кто будет вместо него, мне неведомо. Да и надоело здесь стены подпирать.
Я пожирал глазами бумаги Стюарта. Фонтону будет чем поживиться.
— У меня есть к тебе предложение, — сказал я как можно нейтральнее.
[1] Некомплектность гарнизонов Черноморской береговой линии поражает воображение. Она была меньше почти в 10 раз!
[2] Школы для поселянских детей — одна из разновидностей церковно-приходских школ в РИ в 19 в.
[3] Шаржировать — «заряжать ружье, полагая в оное известное количество пороху, дроби и прочего для выстрела при наблюдении приемов при шаржировании употребляемых».
[4] «Фазанами» на Кавказе прозвали приезжавших за наградами и сомнительной славой столичных офицеров, разодетых с иголочки. На их фоне строевые офицеры, на которых форма буквально горела, выглядели дико, не говоря уже о солдатах. Кавказские части в концу походов или долгого пребывания в крепостях на побережье выглядели похлеще, чем у отступавших из Москвы французов.
Глава 19
Вася. Черное море, побережье Кавказа, май 1838 год.
Эскадра шла в походном ордере двумя линиями. В голубом небе белели паруса, реяли флаги, а сигнальные флажки то и дело сменяли друг друга. Величественное зрелище и грозная сила! Сотни пушек серьезных калибров были предоставлены Черноморским флотом в распоряжение генерала Раевского. Новый командующий Правого крыла кавказского корпуса лично уговорил главного адмирала Лазарева принять начальство над назначенными к походу кораблями.
Эскадра состояла из линейных кораблей «Султан Махмуд», «Память Евстафия», «Силистрия», «Адрианополь», «Императрица Екатерина II», фрегатов «Агатополь», «Браилов», «Тенедос» и «Штандарт», пароходов «Северная звезда», «Громоносец», «Язон» и «Колхида», а также брига «Фемистокл» и парусных судов меньшего ранга — люгеров, тендеров и транспортов. Отряд кораблей пополнялся по мере продвижения вдоль кавказских берегов гребными ладьями азовских казаков. Были арендованы в большом количестве частники-«купцы». На них загрузили лошадей для легких единорогов.
Лазарев традиционно выбрал 86-пушечную «Силистрию» своим флагманом. Ее капитан, Нахимов, входил, как злословили в адмиральскую камарилью вместе с Корниловым, Путятиным, Метлиным, Панфиловым, Истоминым и рядом других офицеров, составивших славу Черноморского флота. Не самая дурная камарилья на свете!
Прославленный адмирал выбрался в море по четырем причинам. Во-первых, Раевский умел уговаривать. Он обещал максимум протекции морским офицерам, если первая его экспедиция в роли командира Правого крыла пройдет успешно. Во-вторых, адмирал признал, что действия кавказских морских отрядов кораблей далеки от совершенства. В апреле при высадке в Соче десант понес серьезные потери. И не без «помощи» флота, который произвел амбаркировку из рук вон плохо и слабо поддержал корабельной артиллерией высаживающиеся войска. В-третьих, за основу подготовки флота Лазаревым был избран принцип состязательности. А где еще лучше разводить конкуренцию, как ни в боевом походе и на глазах высокого начальства? И, в-четвертых — а, быть может, в главнейших резонах, в чем Лазарев признался только себе — у него было неистребимое желание ощутить ветер на лице и качку под ногами, забыв на время о 12–14 часах ежедневной изнуряющей кабинетной работы. Вечная война с интендантами, со стяжателями и мздоимцами. Закупки, подряды, вороватые строители, много о себе возомнившие корабелы Николаева… Как это все сейчас было далеко, когда вдыхаешь полной грудью свежий морской воздух!
— Ветер стихает, Михаил Петрович! — негромко окликнул его Нахимов.
С круглого лица адмирала никогда не сходила недовольная гримаса. Она, можно сказать, была его визитной карточкой. Но капитан первого ранга Нахимов слишком хорошо знал своего командира и учителя. И чувствовал, что адмирал доволен. Трудности — закаляют!
— Прикажите спускать баркасы? — уточнил капитан «Силистрии», заметив, что продвижение вперед прекратилось.
— Действуйте, Павел Степанович! — адмирал, не выпуская из-под мышки подзорной трубы, достал из кармана толстый хронометр.
В установившемся мертвом штиле корабли стали наваливаться друг на друга. Их стали растаскивать баркасами. Действовали без суеты и лишних криков. Телеграф и сигнальщики работали непрестанно. Двадцать и более гребных судов, вытянувшись в линию, отводили в сторону огромную массу линейного корабля.
— Мыши хоронят кота! — пошутил какой-то остряк из толпы военных, составлявших свиту Раевского и теснившихся на юте.
Лазарев недовольно зыркнул.
«Грек!» — безошибочно определил он национальность шутника и нахмурился.
При всех своих выдающихся достоинствах прославленный адмирал, путешественник, первооткрыватель Антарктиды и боевой офицер, заслуживший первый лавр в сражении под Наварином, он был отъявленным ксенофобом. Греков он недолюбливал, евреев на дух не переносил, немцев за людей не считал. Это тем более было удивительно, учитывая, как много сделали греки для Черноморского флота. Адмирал мечтал выселить греков с Крымского полуострова.
Быть может, корни этого враждебного отношения произрастали из дела севастопольских ростовщиков, нашумевшего в начале 30-х. Мерзкая вышла история. Сперва греки, а следом евреи стали давать в долг морским офицерам. Те совершенно запутали свои финансовые дела. Доходило до самоубийств. В итоге, в Севастополь примчались жандармы и выселили всех евреев в 24 часа, уничтожив долговые расписки. Флот был в восторге!
За кадром остались нищенские зарплаты моряков и их безобразное поведение. Черноморский флот был пасынком морского начальства. С Балтики ссылали на юг всех буянов, кутил и хронических алкоголиков. Лазареву об этом было прекрасно известно. Всю эту севастопольскую вольницу ему долго пришлось ломать, пока флот не превратился в боевой и практический. И тем не менее, зная сии печальные подробности, всю свою ненависть он обратил на греков и евреев. Все, как в старом анекдоте: ложечки нашлись, но осадочек остался!