— За такого царя и помирать легко! Осенью приезжал Государь в Геленджик. Вышел из палатки и говорит: «Войска! Дети мои, ко мне!» Все, кто в чем был, кинулись послушать его доброе слово. Встал под одиноким деревом и спрашивает: «А где у вас унтер-офицер Кабардинского полка Конон Забуга?» Сей унтер в то время в одном белье уже сидел на дереве, чтобы лучше видеть и слышать. Вот и раздается сверху голос: «Здесь, Ваше Императорское Величество». Государь повелел ему слезть. Тот кубарем скатился на землю. Государь поцеловал его в голову, сказавши: «Передай это всем твоим товарищам, за их доблестную службу». Забуга бросился на землю и поцеловал ногу Государя.
— Повезло унтеру! — засмеялись старые солдаты. — Редко кому доведется за цареву ногу подержаться!
Те еще были черти, эти седоусые дядьки, разменявшие третий десяток царевой службы. Крым-рым прошли. Наполеоном закусили, турку и персу вломили, поляка нагнули — и все им нипочём! Армия — дом родной! По молодости, может, и борогозили, но нынче пообтесались. Уже позабылась и родная деревня, и отупляющий сельский быт. Когда пули свистят, барабан гремит, в патронной сумке — хрен да нихрена, а в кармане — вошь на аркане, хошь не хошь, а станешь солдатом Империи! Со всеми вытекающими!
А на Кавказе — тем более! Здесь, в Черноморье, на Кубани и в горах восточной Черкесии, формировался тот особый солдат, которого не встретишь на Руси. Заезжие офицеры, не столичные франты, а из Генштаба, быстро понимали, что почем. Ту разумную сметливость и незадерганность рядовых в кавказских войсках в сочетании с общей дикостью того времени, вроде наказания плетьми за нерасторопность или мародерство. Эхо суворовских времен. Ссыльные роты же из гвардии, которые, бывало дело, отправляли в наказание на Кавказ, и понять не успевали. Гибли в полном составе. Чтобы выжить, нужно быстро сообразить, что, если не один за всех, а все не за одного, пиши пропало! По крайней мере, так учили Васю старые солдаты. Ненавязчиво. Под табачок у костра. Или под чаек из мелких медных чайников. С колотым сахаром вприкуску, если повезло с полковым комиссионером.
— Как-то раз отбивались от черкеса. Из цепи вынесли поручика Рыкова, смертельно раненного в грудь. Прибежал его брат Яков, поручик же нашего полка. Плакать принялся. А Егор Родионович ему и говорит: Ах, ты, баба, баба! Ты должен бы радоваться, а не плакать, что брат твой помирает такой смертью'.
— Вот молодец так молодец. Нет, не нажить нам такого командира! — повторили дядьки свою присказку.
Коста. Черное море, май 1838 года.
— Господин поручик! — не унимался любопытный лейтенант. — Что за история с Торнау? Мы же два года болтались в Архипелаге. О происходящем на родине узнавали урывками.
Я рассказал, опуская лишние детали. Но и этого хватило. Все впечатлились. Со стороны Черкесия представлялась земным адом. Отчасти так оно и было.
— Ходили на бриге? — спросили меня моряки. — Или у вас первый раз?
— На чем я только не плавал! Все Черное море обошел по кругу. На пароходе, бриге, корвете. А еще на шаланде, кочерме, шхуне и бригантине.
— Ого! Вы же пехотный офицер!
— Бывает, — улыбнулся я.
— Постойте, постойте, — вдруг сообразил Скарятин. — Бриг, шхуна… Вы участвовали в захвате «Виксен»?
— Скорее наоборот. Меня с ним захватили.
Все рассмеялись, но ничего не поняли.
— «Аякс» после того дела превратился в притчу во языцех, — заметил капитан.
— Согласен. Полностью согласен, — кивнул я в ответ. — Теперь, если я удовлетворил ваше любопытство, желал бы осведомиться, как так вышло, что ваш пленник сбежал? Мы с Бахадуром, понимаете ли, его вам отправили тепленьким. А вы упустили.
— Вот оно что! — хмуро отозвался капитан. — Теперь я понял, почему из-за вас задержали бриг. Признаться, думал, что вы из аристократов. А тут, гляжу, дело посерьезней будет.
— Куда уж серьезнее! — подтвердил я.
— Сефер-бея мы поместили в канатный ящик. Не заковывать же знатного человека в цепи и запихивать в трюм? Вытащили из кладовой по возможности все, что можно. Устроили ему постель на бухтах канатов.
— Ящик? — удивился я.
— Морской сленг. Мы так называем боцманскую кладовую у самой носовой переборки. Вполне себе комфортно. Боцман так и ночует. И ваш пленник был под замком, но без урона для чести. Так и шли через Дарданеллы и Мраморное море, ни о чем не беспокоясь. Встали, как обычно на рейде Бююкдере, чтобы принять почту. Вот во время этой стоянки черкес и сбежал. Световой люк над канатным ящиком был задраен снаружи. Наверняка, кому-то так живот прихватило, что он, несясь на гальюнный выступ, выбил ногой засов и не заметил. Пленник наш этим воспользовался. Подгадал момент. Вылез на палубу, да и спрыгнул в воду. Сами знаете, пролив в любое время кишит каиками и рыбацкими фелюгами. Кто-то его подобрал и доставил на берег. Вот, собственно, и вся история.
«Эх, капитан, капитан… Не хочется тебе верить в очевидное».
— То есть вы исключаете помощь извне?
— Как⁈ Вы грешите на кого-то из команды? Какие только фантазии не взбредут вам в голову!
— Я бы не спешил с выводами. Допускаю, что судовой патриотизм застил вам глаза. Покажете все на месте?
Офицеры обменялись понимающими взглядами. Ох уж эти сухопутные крысы!
— Извольте! Мичман, проводите!
Обер-офицер нехотя встал из-за стола и пошел со мной наверх. Прошли на ют. Я осмотрел световой люк, густо забранный деревянной решеткой. Скорее не световой, а грузовой. Для удобства боцмана. Чтобы канаты и парусину наверх подавать. При всем желании было невозможно выбить засов, «несясь на гальюнный выступ». Мичман со мной согласился.
Вызвали боцмана. Он был из той породы людей, которые никому не позволят вести себя с ними запанибрата. И брюзга, вдобавок. Бухтел себе под нос, что вечно его от дела отрывают. Астраханский татарин, а поди ж ты — выбился в унтер-офицеры!
Осмотр канатного ящика ничего не дал. Размер люка не впечатлял, но был вполне способен пропустить мужчину с комплекцией и телосложением Сефер-бея. Выбраться через него — пара пустяков в таком захламленном помещении, как боцманская кладовая.
Оставив злого, как черт, боцмана в его полотняно-веревочной норе, вернулись через верхнюю палубу в капитанскую каюту.
Капитана мои открытия не порадовали. Но не взбесили. Он тяжело вздохнул.
— Еще за завтраком догадался, что вы из разведки. Вкладывайте свои соображения.
— Простите, но коли вам все понятно, откровенность за откровенность. Еще до посадки на бриг у меня были надежные сведения, что на борту предатель. Польстился на дорогую вещь. В итоге, имеем классический герметичный детектив.
—?
— Преступление в закрытом пространстве и с ограниченным числом подозреваемых.
— Ничего себе «ограниченным». У меня на борту сто сорок душ! Помимо офицеров — унтеры, лекарь, матросы обеих статей и старшие юнги, музыканты, нестроевые… Кого выбрать? Флейтщика? Мастеровых? Рядового корпуса морской артиллерии?
— Для начала нужно отсеять всех лишних. Чем во время стоянки была занята команда?
— Ночью? Усиленная вахта спускала шлюпку. Ту, что за кормой. Чтобы съездить на берег за почтой. Потом ее поднимала. На юте, по сути, никого и не было. Оставшиеся должны были спать в кубрике. Подняться оттуда незаметно — вполне возможно. Но корабль маленький. Все у всех на виду. Даже если кто-то собрался в гальюн, его могли заметить.
— Следовательно, нужно разговаривать с людьми. Составить список и вычеркивать из него тех, кто точно не мог сдвинуть засов. Отдельно мне нужны фамилии мусульман. И еще тех, кто имел доступ к канатному ящику во время пребывания там пленника.
Капитан застонал. Нас ждал непочатый край работы.
К вечеру список подозреваемых сократился до восьми человек. Первым номером шел боцман, которого звали Рахимбирде или попросту Рахимка. Он чаще других общался с Сефер-беем, был мусульманином и ночевал неизвестно где, изгнанный из своего закутка на время содержания под стражей черкеса.
Чтобы это выяснить, очень помогли капитанские осведомители. Без таких помощников не удержать в узде столь большой коллектив, замкнутый в подобие плавучей тюрьмы. Но не всегда. Случай с Сефер-беем показал, что никто из офицеров не застрахован от ошибок и срывов. Где-то под верхней палубой притаился гад. И его требовалось вывести на чистую воду.
— Хочу обыскать вещи всех подозреваемых, — заявил я капитану.
— Вы с ума сошли? — поразился он. — Вы собрались вскрыть кису каждого моряка?
— Не только вещмешок, но и парусиновые постельные сетки. А в случае с боцманом еще и канатный ящик.
— И как вы намерены это проделать?
— Во время адмиральского часа, когда вся команда будет стоять перед шканцами.
Под радостные крики команды, приветствовавшей вынос ендовы, спустились к закутку Рахимки. Бахадур, как и было оговорено ранее, встал на стрёме. Около трапа и светового люка над орлопдеком[3]. Перед тем, как войти, я обернулся к нему, чтобы сделать последнее внушение о необходимости высочайшего уровня внимания. Алжирец сразу понял, что я собираюсь сказать, опередил меня, остудив мой начальственный раж.
— Иди уже! — указал он мне. — Не надоедай. Я не ребёнок.
Пререкаться и ставить на место «зарвавшегося хама» времени не было. Показал ему кулак, что вызвало у него широкую улыбку, зашёл в боцманскую кладовую. Незапертую. Заходи, кто хочет. Ну, это мне на руку.
Моё предположение, что справлюсь быстро, оказалось наивным. В первое свое посещение боцманской кладовой особо не вглядывался. Теперь же осознал, что среди всего этого наваленного хлама — кип парусины, бухт канатов и прочей боготворимой матросами такелажной снасти — я основательно закопаюсь. А с учётом того, что ворошить всё нужно было аккуратно, возвращая все на свои места, стало очевидно, что времени могло и не хватить.
Чертыхаясь приступил. Чем дольше копался, тем больше нервничал, боясь быть застуканным. Даже не знаю, как бы все разрешилось, если бы не вспомнил золотое правило детектива Юбера из «Васаби»: прятать нужно в том, что нельзя унести с собой! И уже через десяток минут возблагодарил Господа за свою любовь к кино. Одна плашка на стене хоть и аккуратно, но была явно подпилена. Дилетанты! Дилетант⁈