Первый (предпочтительный): мы, прежде чем колошматить друг другу морды, поговорим. И я смогу вывести его на чистую воду, получив его признание. Даже пообещаю, что чистосердечное скосит ему срок! Или какое там у флотских наказание? Линьки? Протащить под килем?
Второй (нежелательный, но, скорее всего, основной): боцман калякать не пожелает. Без долгих разговоров вцепится мне в глотку. Тут мне нужно было не подставиться по-глупому. В первую же секунду. Потому что во вторую секунду на сцену должен был бы выйти грозный пират и сердцеед, мой друг Бахадур. Его местоположение я определил «над битвой». Попросту он должен был затаиться на марсе. Не на планете, конечно. А на небольшой смотровой площадке на фок-мачте, куда нужно было подняться по путенс-вантам и проникнуть через небольшое отверстие, среди моряков называемое «собачьей дырой». Для бывшего пирата — родная стихия и никаких трудностей. Вот там и будет место его засады. Он хоть и был безъязыким, но слух — ог-го-го и глаза у него получше орлиных! И, если он увидит, что дело швах, то тогда соскальзывает по канатам вниз и тут же пускает в ход, а точнее, в полёт, свои ненаглядные ножи! Желательно, просто обездвиживая Рахимку. Желательно.
— Если что, — наказал я ему, — то, конечно, не миндальничай. Кончай его, Сэмен!
Это моё «добро» на убийство обрадовало Бахадура.
«Никак не насытиться после года спячки! Гайдуков-арнаутов ему не хватило!» — усмехнулся я про себя.
Сказано — сделано. Принялись за исполнение. И с самого начала все шло так гладко, так по расписанной мной партитуре, что я беспрестанно мысленно себе аплодировал. Табакерку боцман заметил сразу. Надо отдать ему должное. Он лишь на секунду потерял самообладание, дернувшись и выкатив глаза. Тут же взял себя в руки. Так же, как и я, изобразил на лице беспристрастие. И неодобрение. Ты, мол, красавчик, погулять вышел, а я тут на службе. Выполняю свои обязанности, не покладая рук и не жалея глотки. Так что, иди себе, не путайся под ногами! Тут-то мне, придурку, очарованному «начальнику Госплана», следовало задуматься, насторожиться. Так нет же! Отметил про себя его выдержку, и только! Продолжал себе аплодировать.
Спустилась ночь. Бахадур, вспомнив свои буйные пиратские будни, быстро, ловко и без шума занял свою позицию. Я, ни то что на весь корабль, на всё море громко объявил, что собираюсь посетить гальюн. Посетил. Потом выбрался на ют. Постоял у оконечности бушприта, выжидая. Все, как предполагалось. Ночь, палуба, тьма. Я один. Ни улицы, ни фонаря, ни аптеки. Оперся на планшир. Был уверен, что сейчас боцман начнет ко мне подкрадываться. Держал ушки на макушке. Был готов ко всему! Но только не к тому, что последовало и заставило меня похолодеть от ужаса и тут же покрыть себя матом.
«Никогда себе этого не прощу!» — подумал я, оборачиваясь и поднимая голову вверх. С марса раздался крик Бахадура, который я ни с чем не мог спутать. Потом глухой звук падающего тела. Я замер, как вкопанный, совсем не обращая внимания на боцмана, который в этот момент стрелой соскользнув по вантам, уже шел ко мне и улыбался, поигрывая в руках короткой дубинкой. Кажется, моряки называли эту штуку кофель-нагель.
«Никогда себе этого не прощу! — повторил про себя. — Позёр грёбанный! Актёришка недоделанный! Сука! Есть ли у вас план, Коста⁈ О, да! У меня есть план! Такой план — пальчики оближите! Допрыгался, гондон! Друга потерял! Теперь аплодируй, ладони не жалей! Стоп! Кто это⁈»
На меня надвигался вовсе не боцман. Какой-то матрос!
— Ты кто, мать твою, такой? — отрывисто воскликнул я, переполненный гневом.
— Я убью тебя! Раскрою голову! — пугал меня матрос.
— Руки коротки! — предупредил наивного, доставая подарок Бахадура. Не револьвер. Тот самый нож, который меня спас на перевале. Вернее, его брат-близнец.
Незнакомец бросился на меня, помешав метнуть нож. Я отскочил. И принял, наверное, единственное правильное решение за весь день. Другой план.
— Потанцуем? — предложил, доставая табакерку.
Тут хладнокровие в первый раз изменило лже- боцману. Он не удержался, засмотрелся на драгоценную вещицу. Даже облизнул губы.
— А ты, оказывается, жадный! — я продолжал издеваться, с ужасом думая о том, как утекают секунды, а с ними — возможно — жизнь Бахадура.
Матрос не стал отвечать. Пошёл в наступление. Я с криками «Ой! Ай! Не попал!» ужом увертывался от него, добиваясь своего. Прыгал вокруг 24-фунтовой карронады. Мой противник уже терял рассудок, не понимая, что происходит.
Что происходит? Ха, на сцене, дамы и господа, Зелим-бей заговоренный!
Неизвестно, сколько бы продолжалась эта беготня. Нас пригвоздил гневный окрик Скарятина:
— Отставить! Старший юнга Моровецкий! Еще движение — и мы откроем огонь.
Ют заполнялся людьми. Все в соответствии с планом, придуманным с капитаном. Мы все подстроили заранее вместе. Я же не дурак творить на корабле все, что вздумается, не уведомив Скарятина и не получив его добро. Все, казалось, продумали. Кроме Бахадура! Вот тут вышла промашка. Кто же знал, что поляк — а кто же еще с такой фамилией? — перелетит с грот-мачты на фок и обрушится на моего друга сверху, откуда он не ждал атаки.
Меня душила ярость. В висках стучала барабанная дробь.
— Ты из-за этого? — еще раз показал поляку табакерку. — Ладно! Держи!
Подкинул её в сторону от него. За борт. И жадный Моровецкий не удержался. Инстинкты, инерция. Бросился за бриллиантовым дымом, пытаясь поймать и роняя на палубу кофель-нагель. Вот уже уперся в планшир. Вот уже наполовину склонился над морем. Я подскочил, схватил его за ноги, вышвырнул за борт.
— Сергей Иосифович, простите! — крикнул капитану, быстро забираясь на фок-мачту.
Уже закричали «человек за бортом». Бросились вылавливать матроса. Я внимания не обращал на всю эту кутерьму. Уже был наверху и пролезал в «собачью дыр». Уже стоял на коленях над телом Бахадура.
— Бахадур! Друг! — позвал его.
Он молчал. Мне стало страшно. Наклонился, прижался к нему, пытаясь услышать биение сердца. Ничего.
— Бахадур! Ты чего? — я начал ощупывать его.
Рука прошлась по голове. Что-то мокрое, липкое. Я приблизил ладонь к лицу. Кровь. Полились слёзы.
— Бахадур, прости! Прости меня, дурака, скотину! Что же я Тамаре скажу⁈
На палубе установилась полная тишина. Матросы убежали на корму спускать шлюпку. Я выл.
Мои руки лежали на груди Бахадура. Показалось, что под ними качнулась грудь алжирца. Я опустил голову, задержав дыхание и вопли. В следующую секунду опять начал вопить. Смесь восторга и ругани. Этот прощелыга наблюдал за моими страданиями, приоткрыв один глаз в хитром и насмешливом прищуре!
— Ах ты…!
Тут Бахадур не удержался. Рассмеялся.
— Он тебя не убил! Я тебя убью! Паразит! Я тут чуть не сдох! Думал, потерял тебя! Плачу над тобой! А ты все это время прикидывался! Наслаждался! Бахадур! Собака! — я крепко прижал его к себе. — Друг мой! Как я рад!
Бахадур кряхтел. Похлопал меня по спине.
— Что?
Он показал на голову и закатил глаза.
— Сильно ударил?
— Очень! Сознание потерял!
— Это ничего. Главное, живой!
— Да.
— Как же он к тебе подкрался так незаметно?
— По ним соскользнул! — Бахадур указал на тросы, идущие к фок-марсу от грот-мачты. — Как молния! Я ничего не успел!
— Хватку потерял! — рассмеялся я.
— Не ожидал! — оправдывался алжирец.
— И давно ты за мной наблюдал?
— Как ты плакал, видел! — показал бывший пират. — Ты теперь в моих руках!
— Вы там еще долго будете миловаться? — раздался окрик Скарятина.
Посмотрели вниз. Скарятин в окружении толпы офицеров и матросов, освещенной боевым фонарем, сурово смотрел на нас.
— Сергей Иосифович, еще раз простите! И помогите, пожалуйста. Друга надо спустить вниз. По голове ему эта польская сволочь знатно приложилась. Наверное, сотрясение мозга!
— И вам бы не мешало их «сотрясти»! — проворчал Скарятин, кивнув матросам.
Те быстро полезли вверх. Спустили Бахадура и помогли спуститься «выдающемуся» планировщику. Как я мог так просчитаться⁈ Ведь, точно! Поляки! Они вечно крутились вокруг Белла. И этот Моровецкий туда же! А я запамятовал. Грешил на одних мусульман[1]. Эх, ты, Коста! Шерлок-Холмс недоделанный.
… Во второй половине следующего дня, 30-го мая, море разыгралось не на шутку. Подходящий нам юго-западный ветер все усиливался и усиливался. Будто где-то в морских недрах Посейдон думал-думал и решил, что жертва в виде бриллиантовой табакерки и одного предателя недостаточна. Шторм усиливался. «Телемак» несся к Севастополю, как взбесившийся жеребец.
Но бог миловал. Успели укрыться в севастопольской бухте до пика шторма. Встали на карантинную стоянку. Потянулись дни ожидания и опустошения капитанского погреба. А чем еще заниматься? Есть, пить, болтать с офицерами. Те оказались еще теми вольнодумцами. Долгое отсутствие в порту приписки порождает разные идеи. Особенно под греческое винишко!
Я не отлынивал от застолий в капитанской каюте. Но мыслями был уже дома.
Дома? Хороший вопрос. Интересно, что выберет Тамара? Где мы бросим якорь (вконец оматросился, похоже)? Нас ждал непростой разговор, если она выберет Крым. Что мне тогда делать? Я в Эриванском полку служу. В Грузии. И мне, хочешь-не хочешь, туда лежала дорога.
Наконец, настал последний день карантина. Две недели закончились. Все радовались и ждали удовольствий, которые дарит моряку берег. Торопливо грузились в шлюпки. Меня, в знак уважения или из желания поскорее спровадить, пропустили в первую.
Шлюпка высадила меня у здания Адмиралтейства. Меня ждали на пристани. Но не жена и не родные. Морской патруль во главе с офицером в большом чине. Весь из себя в золоте офицер грозно сказал:
— Поручик Варваци? Вам придется проследовать с нами. Вас ждет адмирал Лазарев.
У меня упало сердце. Не было печали, так черти накачали! Что главному моряку Черноморья от меня потребовалось?
Меня проводили прямо в кабинет человека, которого называли грозой султана. Золотые эполеты и аксельбант, тонкие губы, опущенные уголки рта, аккуратные бачки и забавный чубчик, зачесанный вверх. Но желания посмеяться не возникало. Он придавливал умным злым взглядом и своей манерой выглядеть небожителем.