Тамада, проявляя уважение, за стол не садился. Стоял и смотрел, как Вася жадно ест.
— Ты мой гость, урус Ивась, хоть и не по своей воле, — сказал старейшина, добродушно улыбаясь, и приказал своим рабам следить за пленником.
Вася все еще не понимал, где очутился, как и языка, на котором все разговаривали. Когда пик болезни прошел и голова стала соображать, попробовал позадавать вопросы. Но по-русски никто не понимал. Тамада был бы и рад поболтать с новым человеком, но переводчика в ауле не нашлось. Рабы же, стерегшие Васю, своей тупостью могли бы посоперничать с ослами. Им что на русском, что на китайском вопросы задавай — один черт. Отчаяние с каждым днем все больше захлестывало Милова. Он не мог уразуметь, за какие грехи его так наказала жизнь. Попил пивка, называется!
Через неделю каникулы режима средней строгости закончились. Вернулся Васин хозяин, приведя с собой нового пленника. Здорового, как лось, татарина, плакавшего горькими слезами в ответ на требование горца заплатить выкуп.
— Давай две коровы или арбу проса! — требовал Хази.
Он по складу ума был довольно туповат и примитивен донельзя. Потому и перебивался случайной добычей. И был в ауле одним из самых худых хозяев, у которого бабы так поизносились, что носа на улицу не казали, чтобы не позориться. Ни гостей принять достойно, ни угощения выставить в рамадан. Ему все казалось, что вот-вот удачу ухватит за хвост. Очередная «удача» обернулась вот таким упрямым ногайцем.
Татарин на все требования заламывал руки и кричал, что он беден и круглый сирота, за которого некому вступиться или заплатить выкуп.
— Клянись на Коране, что не сбежишь! — потребовал горец.
Татарин поклялся, а ночью сбежал. Вася и не заметил. Его снова приковали цепью, обернув ее на этот раз вокруг ноги. Спал он, благодаря этому, лучше и даже не понял, как татарину удалось ускользнуть.
Его вернули поздно вечером. Всего избитого и замерзшего. Половина аула по заведенному обычаю рванула в погоню. По глубокому снегу беглец далеко не ушел.
Неудачный побег татарина пнул Милова в зад, заставив выйти из ступора, в который он впал, изменяя себе.
«Зимой следы никак не скрыть, — подумал Вася. — Нужно ждать весны».
Он попробовал разговорить незадачливого беглеца, когда тот немного оклемался. Тот долго отмалчивался. Притворялся, что не понимает по-русски. Но в какой-то момент Вася понял: врет! Просто Милов был для него темной лошадкой, а не товарищем по несчастью. Недоверие и страх за свою судьбу озлобили татарина. На любой вопрос он все шипел сквозь зубы: яман, яман.
— Вот же ты чурка косоглазая! — не выдержал Вася. — Не видишь, сижу, как и ты, на цепи! Такой же пленник! Неужели ты думаешь, я о свободе не мечтаю?
Татарин сверкнул яростно глазами и отвернулся к стене. Сделал вид, что спит.
Так продолжалось несколько дней. В обед, как по расписанию, являлся Хази. Начинался торг.
Если верно утверждение, гласящее, что жадность порождает бедность, то верно и обратное. Нищета Хази, как у многих в горах, подстегивала его алчность, загоняя его все глубже в отчаяние. Горцу не хотелось кормить еще одного пленника всю зиму. Самим бы как-то протянуть. Но и отпускать татарина за просто так резона не было. С каждым разом Хази снижал сумму выкупа, но татарин не уступал, несмотря на страдания, которые ему причиняли цепи, натянутые более туго, чем у Васи. Хази уходил, ругаясь и грозя смертью неуступчивому пленнику. Тот лишь усмехался в ответ. Но в спину.
Лед недоверия между сидельцами удалось сломать, лишь когда татарин заболел. Побои и неподвижность не прошли бесследно. У него начался жар. Он сразу ослабел. Вася, кое-как доковыляв до него, напоил его водой и привалился рядом к стене.
— Бесполезно сейчас пытаться отсюда вырваться. Далеко не уйдешь. Эх, знать бы еще куда? Что молчишь, баранья башка?
— Твой башка — ишак башка! — не выдержал оскорблений татарин.
— Отчего вы все так чудно одеты? — Вася тут же задал вопрос, который его не переставал мучать.
Татарин не ответил. Но в стенку пялиться перестал. Развернулся к Васе лицом.
— Почему пища вся несоленая? — снова спросил Вася. У него вопросов накопилась полная кубышка.
— Тузлук воин кушать, — наконец-то, раскололся татарин.
Вася не понял, о чем шла речь, но для закрепления успеха спросил:
— Тебя как звать-величать?
— Абдул-Гани.
— А меня Вася. Василий.
— Урус! — сплюнул презрительно татарин.
— Чем тебе русские не угодили? — удивился Василий.
— Мой народ гонять! Баранкош отнимать. Кибитка ломать. Ко-бзаге[1]!
— Что за нелепость? Кто же посмел вас обидеть?
— Царь генерал послал. Ногай убивать-гонять.
— Царь? — засмеялся Вася. — Может, скажешь, Чингиз-хан?
— Тупой башка, урус! Много лун ногай от урус страдать. Совсем мало остался ногай.
— Подожди! — опешил Вася. — Ты говоришь, вас царь мучает. Кто же тогда сейчас правит на Руси?
— Царь Николай!
Вася откинулся на стенку хижины и схватился руками за голову. Он сразу понял: ногаец не врет!
«Это как же понимать? Я попаданец⁈»
Далекий волчий вой стал ему ответом.
Коста. Москва-Петербург. Январь 1838 года.
Если и было в России лучшее время для дальних путешествий, так это, конечно, зима! Не попади путник в метель или не застань его в дороге оттепель или ледяной дождь — и поездка превращалась в радостное приключение под малиновый звон тройки. В санях под меховой полостью было тепло и уютно. Снег скрипел под широкими, обитыми железом полозьями, убаюкивая. Позвякивали колокольчики. Вдвоем с Тамарой, прижавшись друг к другу? Чего же более пожелать⁈
Семейство Розенов добиралось до старой столицы неторопливо, в дормшезе. В жарко натопленной карете и с кроватью. Барону нездоровилось. Его окончательно доконало известие, что он не поедет в Петербург сенатором. Граф Чернышев продолжал добивать поверженного врага, несмотря на заступничество влиятельных друзей бывшего наместника Кавказа.
В Москве остановились на казенной квартире, выделенной барону. Решили, что дальше я поеду один. Вернее, в компании Торнау и Карамурзина, которые вот-вот должны были прибыть с Кавказа. Как все обернется в Петербурге, никто не брался предсказать. Моя близость к семейству Розенов могла сыграть со мной злую шутку. Я не был готов рисковать Тамарой. Пойди что не так — и одна в чужом промозглом городе⁈ В отношении себя я не исключал любых неожиданностей.
Да и она, как ни странно, не рвалась увидеть северную Пальмиру. Старомосковский барский быт ее неожиданно увлек. Вкусить зимних столичных удовольствий, когда в город собиралось титулованное дворянство, чтобы переждать холода в тепле бальных залов? Кто ж в здравом уме откажется от такого⁈ Баронессе предстояло знакомить дочерей с высшим обществом. Помощь Тамары и Бахадура была бы ей весьма кстати. Алжирец уже поскрипывал зубами.
Добираться до столицы вместе с боевыми товарищами — истинное удовольствие. Федор Федорович поправился и держался молодцом. Тембулат, хоть и не показывал виду, был потрясен и просторами России, и ее многолюдьем, и странными для него нравами и благами цивилизации. В общем, было весело!
В Твери я настоял остановиться в гостинице Гальяни. Розовое двухэтажное здание с небольшой колоннадой над входом привлекло меня не азартной карточной игрой в ее стенах, а рестораном. Вернее, макаронами с пармезаном, которые здесь подавали.
Друзья итальянской пастой остались недовольны. Слишком непривычная еда.
— Лучше бы поехали к Пожарскому котлет отведать по рублю за две штуки, — бурчал Торнау, покидая гостиницу.
Я не удержался и процитировал Пушкина:
У Гальяни иль Кольони
Закажи себе в Твери
С пармазаном макарони,
Да яичницу свари[2].
Федор Федорович расхохотался:
— Коста! Кольони — это корсиканское ругательство! Означает мужские ятра! Видимо, наш покойный светоч литературы проигрался в карты итальяшке. Вот и припечатал его со всей выдающейся силой своего таланта!
— Странные люди тут живут, — признался нам Карамурзин. — Поднимался в нумер. На лестнице какая-то русская госпожа, молодая и красивая, меня остановила и вручила золотые часы!
Мы с Торнау испуганно переглянулись. Неужто Тембулат вспомнил свои воровские замашки?
— Что вы перемигиваетесь⁈ — возмутился князь. — Она меня в свой нумер пригласила.
Мы еще больше перепугались.
— В нумер к даме? — уточнил на всякий случай Торнау.
— Тьфу, на вас! — возмутился Карамурзин. — Ее муж там присутствовал. Очень меня оба благодарили за помощь в освобождении тебя, брат Федор! Еще и шелковый халат подарили.
Все сразу стало понятно. Слава Карамурзина как освободителя Торнау летела по заснеженным русским равнинам впереди нас. Его узнавали по черкеске, в которой он щеголял, и по белой повязке на папахе. Его кавказский вид производил впечатление на восхищенную публику. Я же не отсвечивал. Черкеска была оставлена в Москве. Под волчьей шубой скрывался скромный мундир прапорщика. Так что все подарки доставались ногайцу. Неплохо доставались! В старой столице целый сундук набрался. Князь радостно потирал руки. То ли еще будет в Петербурге!
Первое впечатление от столицы вышло странным. На въезде в город мы уткнулись в огромный хвост из саней с сеном. Пока его объезжали, довелось наблюдать малоприятную картину. К возам подбегали закутанные в тряпье женщины и выхватывали клочки сена. Возчики, шагавшие рядом со своими санями в высоких валенках и толстых тулупах, встречали нападавших ударами кнута. На моих глазах одной женщине кнутом рассекло лицо. Она упала в грязный снег, заливая его кровью.
Я дернулся, будто прилетело мне, а не женщине. Хотел выскочить, чтобы проучить мерзавца. Меня остановил наш ямщик.
— Цапки, — пояснил он непонятно. Увидев мое недоумение, добавил. — Весь день цапают сено. С того и живут. К кнутам они привыкшие.
В столице наши пути временно разошлись. Барон отправился к своему родственнику, проживавшему в квартирах Измайловского полка. Я с Тембулатом — к его знакомым из горского полуэскадрона императорского конвоя.