— А что, разве мне не напишут?
Вскоре мы повстречались с моим другом в Париже и отобедали на Авеню Монтень. Он был с какой-то другой Мисс, ведь его предприятия раскиданы по всей Сибири.
А Марионеллу на экране я всё-таки однажды видел. Она рекламировала майонез из перепелиных яиц.
Вот как много всего можно выжать из одной-единственной фразы про «Останкино».
Пока выжимал, проголодался.
Поеду на одиннадцатый, закажу себе дикторскую котлетку.
И пусть гарниром ей будут перепелиные яйца.
Плёнка
Если люди в чём-то пчёлы, то их мёд — деньги.
Это Воннегут.
Мы же скажем: а мёд останкинского улья — плёнка.
Здесь нет противоречия. Как пар — это та же вода, только в другой форме, так и плёнка — те же деньги.
Только рвётся.
Об этом и рассказ.
Карацупа и пёс Индус — эти имена знал каждый советский школьник. Ещё бы, ведь благодаря им он мог спать спокойно.
Так звали пограничника с собакой, поймавших 338 нарушителей границы. Фильмы, плакаты и статьи в деталях описывали прихваты следопыта-собачника. Умалчивали только о том, с какой стороны приближалась к советской границе основная масса нарушителей.
А зря.
Советский школьник наверняка лопнул бы от гордости, узнав, что Карацупа с Индусом и всем следопытским арсеналом охраняют советскую границу вовсе не от учеников западных разведшкол, а от учеников школ советских.
То есть лично от него, полулысого, — эта школьная прическа была направлена против вшей и гнид, но кокетливо называлась «под бокс», — и со сменкой в мешке. Ведь именно с советской стороны шли в основном нарушители, и поток их был неиссякаем.
Спрашивается, что такого ожидало бедняг по ту сторону Карацупы, что неумолимо толкало их в пасть Индусу?
Ведь десятилетиями советские журналисты-международники живописали миазмы западного мира. Оставалось только удивляться, отчего, как только подходила к концу очередная зарубежная командировка, они тоннами везли из буржуазного ада кримплен и магнитофоны на взятки тем, от кого зависела возможность поживописать ещё хотя бы пару годочков.
И вот из их-то пламенных строк ясно вырисовывалось, что за неустроенность и неуверенность в завтрашнем дне ждала бы любого, имей он несчастье перехитрить Карацупу.
Слава партии, это было невозможно. Как уже было сказано, 338 тушек заблудших только пёс Индус аккуратно сложил к ногам хозяина, а сколько ещё церберов стояло на страже социалистической границы? У одного Карацупы их перебывало семь — псы наследовали кличку, выбивались из сил и уступали место следующему Индусу. Так что советский школьник мог спать спокойно.
Хоть всю жизнь.
Многие так и делали.
Но некоторым за Карацупу было можно.
Например, пианисту с гордым именем Илларион Цель, на Молдаванке более известному как Ицык Цыпер.
Ему стало можно в тридцать седьмом, когда, ещё двадцатипятилетний и бездомный, он и такой же Давид Ойстрах победили на всемирном фестивале в Брюгге. И хотя один на пианино, другой на скрипке, но оба из Одессы и оба из воспетой Бабелем школы Столярского.
Увидев мировой пьедестал, как пчёлами, обсиженный своими учениками, Пётр Соломонович до того осмелел, что на банкете в Кремле по случаю вручения ему Сталинской премии позволил парам «Киндзмараули» сложиться вот в какую фразу:
— Благодарю товарища Сталина, Молотова, Кагановича и другие шишки за эту награду, но лучше бы вы дали деньги на ремонт моей школы в Одессе.
Зэхер в том, что не только деньги дали, но даже и Столярский не сел — такая это была важная победа!
Уже никаких Ицыков с Молдаванки, только жемчужная улыбка над чёрным фраком — Илларион Цель нёс по миру музыкальную эстафету Великого Октября. «Ему рукоплещут лучшие залы…» — писала тогда «Правда», и это тот редкий случай, когда содержание газеты совпадало с ее названием.
Но для Иллариона главным звуком был не гром оваций. А тихий телефонный звонок, раздавшийся в нью-йоркском номере после концерта в Карнеги-Холле.
— Здравствуйте, это Рахманинов. Я был на Вашем концерте. Пообедаем завтра?
— Послушайте, — сказал Сергей Васильевич за обедом. — Я сочинил концерт для слонов, так что, наверное, Вы и есть один из них! Я отдаю его Вам.
Имелась в виду уникальная техника игры всем телом, которую когда-то отточил Ицык и теперь с успехом практиковал Илларион Цель.
Когда он выкручивал на полную высоту рояльную банкетку и вдобавок требовал положить на сиденье пол-«Британники», это не была прихоть. Нависая над клавиатурой, он мог играть акценты не руками, а как бы обрушивая на рояль тяжесть тела. Взятые таким образом аккорды звучали у него не просто громко, а мощно.
Сочно.
Со стороны было похоже, что пианист душит рояль. Недаром одна газета написала после концерта Иллариона Целя: «Рояль лежал на эстраде, как убитый дракон».
— А не пробовали сыграть быстрый эпизод между двумя каденциями в середине второй части «Второго» Рахманинова? — усмехался в ответ Ицык. — Мало того, что две страницы триолей шестнадцатых в правой руке с безум-ными скачками и без единой паузы, так ещё когда рука на последнем издыхании. Заканчивается безумным пассажем через пять октав. Причём ещё на два счёта, то есть надо уложиться в две секунды! Как тут не убить рояль? Одними руками не управишься…
Но стратегический прицел у Целя был, конечно, «Третий» Рахманинов. Полное, уважительное название — Концерт для фортепиано с оркестром № 3 ре минор, опус № 30.
И тут есть что уважать.
Это фортепианный Эверест.
Были случаи, когда именитые пианисты сбегали через пожарный проход за пять минут до концерта, просто струсив, как перед неравным боем. Но теперь-то Илларион Цель получил ярлык на княжение над опусом № 30 от самого Рахманинова.
На год он закрылся в Переделкино и открывал дверь только поварихе.
Когда через год он сел за рояль в резиденции американского посла Спасо-хаус, куда позвали только соратников и домочадцев, — за дирижёрский пульт встал Ростропович, — показалось, что над клавиатурой навис врубелевский Демон с чёрной гривой до плеч.
Цель закончил играть в десять вечера по Москве.
За океаном был день, и собкору «Нью-Йорк таймс» удалось передать в ближайший номер заметку об услышанном, где среди прочих были и такие слова: «Пианист номер один СССР, а возможно, и планеты, спустя год самозаточения вернулся на Землю… Ослепительный блеск его техники, неправдоподобная сила и интенсивность исполнения, фантазия и палитра без горизонтов… После концерта клавиши рояля дымились».
Заокеанские восторги не прощались.
Когда через пару месяцев Цель представил свой Третий в зале Чайковского для всех, «Правда» описывала его игру иначе.
В её заметке среди прочих были и такие слова: «Илларион Цель пианист, конечно, по-своему блестящий. Но блеск этот носит салонный характер и близок к пошлости. Достаточно послушать хотя бы 3-й концерт Рахманинова в его исполнении, который был представлен широкой публике в зале Чайковского в субботу 11 апреля.
Как известно, этому произведению (как и всей русской и особенно советской фортепианной школе) абсолютно противопоказаны выдумки, штучки на вынос, на которых и строится вся манера Целя. Вместо телесных аттракционов, более уместных в провинциальном цирке, лучше было бы попытаться без лукавого, художнически искренне раскрыть существо произведения, его дух.
Так, как это успешно делает плеяда новых имён, взошедших на советском музыкальном небосклоне в последнее время. И самое яркое из которых, без сомнения, Арнольд Куча.
Несмотря на юность, он успел заявить о себе на ряде международных фестивалей…»
И так далее.
Оставалось только гадать, что же повлияло на появление правдинской заметки.
Свою роль сыграл, должно быть, тот факт, что для премьеры Цель выбрал Спасо-хаус, а не любой из особняков на Ленинских горах. Хоть микояновский, хоть хрущёвский — везде прочтение рахманиновского опуса были способны оценить. Но нет же, Цель выбрал резиденцию потенциального противника.
С чего бы?
К чему-то готовимся?
Да ещё за дирижёрский пульт встал Ростропович, которому вообще свойственна неразборчивость в связях — один спрятанный на даче Солженицын чего стоит.
Картину довершают восторги заокеанских газет…
Также, наверное, сказалось и то обстоятельство, что новым любовником замзава Отделом культуры ЦК КПСС, руководящего классической музыкой, недавно стал юный пианист из Омска Арнольд Куча, и ему надо было освободить дорогу за Карацупу, что автоматически означало кому-то эту дорогу закрыть.
Потому что, если предоставлять её всем желающим, очень скоро единственным собеседником Карацупы окажется пёс Индус.
Ясно, что этим «кем-то» прежде всего был Цель. Здесь и контакты с Рахманиновым без сопровождающих, и Спасо-Хаус с Ростроповичем, и критический газетный фон вокруг фамилии Цель. Да и «молодым везде у нас дорога».
Тогда в культуре хозяйствовала одна ткачиха из Вышнего Волочка.
По её приказу Ицыка замуровали.
То есть запретили любые действия, которые могли бы нанести ущерб интересам трудящихся. А это прежде всего зарубежные гастроли.
Правда, без «старикам везде у нас почёт» лебедево-кумачовая мантра неполна.
Извольте, вот и почёт.
Записанный в старики, но ещё — гляди-ка! — барахтающийся Илларион Цель мог по желанию в любой час дня и ночи записываться в ГДРЗ — Доме радиозаписи, расположенном на тихонькой московской улочке.
Она поначалу так и называлась — Малая Никитская, но позже получила имя Качалова. Привилегия действительно важная, любой иной музыкант мог попасть сюда только через полгода путешествий по худ- и редсоветам.
А для чего было сюда попадать? А для вечности.
Прошло то время, когда сердцем располагавшейся в этом доме фабрики «Радиофильм» был чемоданчик инженера Шорина, который так и назывался — «шоринофон». Суть его была в том, что игла корябала на целлулоидной плёнке всё, что слышала вокруг.