Что только не нацарапал этот чемоданчик за годы своего существования — здесь и Лазарь Иосифович Вейсбейн, переодетый под Костю-пастуха и в таком виде известный как Утёсов, и упомянутый уже Лебедев-Кумач, и Шостакович.
И хотя рояль бубнил, а оркестр дребезжал, это была революция: кино стало говорить.
К тому времени, когда Ицыка с Молдаванки навсегда замуровали в Переделкине, об игле уже никто не помнил. Многоканальные «Штудеры» вроде тех, которые доносили миру голоса битлов, аккуратно фиксировали всё, что звучало в ювелирно спроектированных и отстроенных студиях звукозаписи.
Пятая, например, просто висела в воздухе, охраняемая внешней коробкой от шума и вибрации окружающего мира, включая метро.
Вот в ней-то одним прекрасным вечером снова встал за дирижёрский пульт Ростропович, и на один вечер вымурованный из Переделкина Цель буквально выжег в плёнке свой «Третий» Рахманинов.
Удивительно, как она не свернулась в трубочку от накала страстей и отчаяния, наполнивших Пятую студию ГДРЗ на Качалова тем единственным вечером свободы.
Когда всё стихло, Цель хотел переписать вторую часть.
Но, увы, их с Ростроповичем мягко попросили: председатель Союза композиторов Морковников разродился сверхактуальной в тот месяц песней про геологоразведку, — страна раскапывала нефть в Заполярье, — и на-утро в Пятую студию въезжали хор и симфонический оркестр Гостелерадио, поскольку она одна была способна их вместить.
Так что изгои побрели через дорогу в Дом литераторов, где с кувшином «Усахелаури» их ждал Окуджава.
Тем временем чуть было не взорвавшаяся от инфернальных страстей плёнка мирно свернулась в широченный рыжий блин и отправилась в «Останкино», в Гостелерадиофонд.
Что только не происходило с этими блинами!
Главная их трагедия в том, что они рассыпались, ведь были намотаны просто на стальную бобышку и держались только за счёт тугости намотки. Неуклюже взял блин, намотка чуть ослабла, — и увесистая бобышка летит к полу, по пути разматывая плёнку в мелкий бес.
Так, ты мог:
— всеми правдами и неправдами просочиться в санаторий Дубулты, где на Рижском взморье годами совписы (сокр. советские писатели) издевались над собственной поджелудочной;
— дождаться, когда армянский коньяк ушатает даже того, кто на руках доносил до койки ещё Фадеева с Твардовским;
— героически вытянуть из клюющего носом нобелиста «как он смог написать такую книгу той же рукою, какой подтирается?» («Осень патриарха», 1975).
Но восемнадцатилетняя ассистентка Гостелерадиофонда, которой до лампочки всё, кроме Витька из восьмого микрорайона, который сейчас, увы, в армии, — походя махнёт хвостиком, и слушатель субботнего «Маяка» так и не попадёт в творческую лабораторию Маркеса.
Ибо поднимать с пола и бережно расчёсывать электромагнитные кудри — это долго и муторно, и делается в исключительных случаях. К таковым относятся, например, выступления делегатов и репортажи с открытия в ознаменование, но уж никак не Маркес.
Это плохая часть истории про аудиоархив «Останкино».
Но было в работе с плёнкой и хорошее. Например, то, что она клеилась маникюрным лаком.
Это было удобно, потому что архив населяли исключительно женщины. И когда стальные звери весом в центнер, изготовленные на одном из оборонных заводов закрытого города Горький под видом студийных магнитофонов, на тридцать восьмой скорости рвали в клочья трухлявый тип 2 — самую дешёвенькую плёнку, поступавшую на вооружение «Останкино» и ГДРЗ, — её было чем тут же заклеить.
То, что при этом записанный материал часто терял те моменты, из-за которых и хранился, всем было по фигу.
Настолько, что многие блины и вовсе не клеились, а представляли собой намотанные друг на друга разрозненные лоскуты плёнки.
Наиболее рваными оказывались те из них, что как нельзя лучше подходили для озвучки телепередач гражданской тематики и потому были в особой чести у изнурённых похмельем музредакторов. Поверхности блинов ощетинивались кончиками лоскутов плёнки, чтобы двадцать раз не копаться.
Переступив порог аудиоархива, ты получал распечатку, где в графе «соцстройка» значился, например, блин «№ 3200894. Григ, Концерт для фортепиано с оркестром ля-минор. Первый и шестой отрывки», причём слово «отрывки» имело буквальный смысл.
Содержимое графы «отщепенцы» уже само по себе звучало как диссидентские фамилии — «Вагнер, Тангейзер». И милостивое разрешение: «начиная с четвёртого отрывка, любой».
Самое смешное, что эта распечатка была заверена двумя начальственными останкинскими подписями и имела, стало быть, статус закона.
При этом всем по барабану, чьи бессонные ночи стоят за революционным прочтением Грига, записанным на рваном блине. Главное — первый и шестой его лохмотья как нельзя лучше иллюстрируют работу бетономешалки.
Больше всех везло Прокофьеву и Шнитке — ни к всенародному созиданию, ни к всенародному осуждению их было не приткнуть, вот они и стояли как новенькие. Но это только казалось. В действительности архив Гостелерадио незаметно, но неумолимо работал и над ними, действуя самой своей атмосферой.
Во-первых, останкинский архив аудиозаписей подразумевал наличие бесконечного ряда кабинок для уединённого прослушивания блинов.
Во-вторых, упомянутая стальная бобышка для намотки плёнки, будучи перевёрнутой, представляла собой идеальную пепельницу.
В-третьих, аудиоархив находился в таком закоулке, куда самый рьяный пожарный инспектор хрен-те когда добредёт. Хотя ему была дана власть наказывать останкинского курильщика штрафом в пятьдесят рублей, поди выцарапай его из плывущих в табачном облаке кабинок.
В-четвёртых, когда к пятидесятилетию Октября немцы сдали «Останкино», — немецкое происхождение чужеродного совку здания оспаривается официально, но почему-то упорно живёт в местных легендах, — шайтан-машина под доселе неслыханным в здешних местах названием «климат-контроль» работала исправно.
Два года ушло у совка на то, чтобы заставить немца сдаться. Победа далась непросто, потребовались тонны табака и пыли. Те, от кого зависела чистка фильтров кондиционеров, сначала пытались усовестить музредов застенчивыми записками о том, что вокруг, дескать, аудиосокровища, и хорошо бы здесь хотя бы не курить, но потом сдались и они.
Слишком уютными были кабинки для уединённого прослушивания аудиозаписей.
Кончилось тем, что совестливые записки в аудиоархиве «Останкино» изредка ещё появлялись, — правда, теперь они усохли до пиктограмм, — а вот кондиционерщики, как и пожарные инспекторы до них, навсегда растворились во тьме останкинских коридоров.
К изображению сигарет на пиктограммах со временем добавились и перечёркнутые бутылки. Это после того, как выяснилось, что если на единственный экземпляр исполнения бетховенского Концерта для фортепиано, скрипки и виолончели с оркестром до-мажор в трёх частях сразу тремя лауреатами Ленинской премии — Рихтером, Ойстрахом и Ростроповичем — пролить бормотуху, она разъест не только печень строителя коммунизма — это-то хрен с ним, — но ещё и Ростроповича, а это уже обидно.
Но что поделаешь, если «секса в СССР не было» нигде, кроме кабинок для уединённого прослушивания записей аудиоархива «Останкино». А какой секс без курева и насухую?
Но если даже на Ростроповича и не лить бормотуху, через десять лет регулярного иссушения и окуривания он тихо уйдёт сам вместе с ферромагнитным слоем, оставив после себя целлулоидную плёнку, прозрачную, как слеза по невосполнимой утрате.
Здесь заглавная героиня повествования — плёнка — проматывается.
Остановим перемотку на том месте, где на голову строителя коммунизма сваливается видеомагнитофон.
С первого взгляда на дом определишь, какие квартиры заражены. Идёшь, бывало, по ночной столице, заглядываешь в воспетые Утёсовым московские окна… а в большинстве из них бьёт чечетку Майкл Джексон и бесчинствует Калигула, отбрасывая всполохи на стены.
И из бытовых видаков он перепрыгнул в профессиональный телевизор — останкинское ОТК приказало долго жить, и качество эфирного сигнала блюсти стало некому.
Что было заметно. Ведь принятая исключительно по дружбе с де Голлем, чей племяш, говорят, возглавлял телеинститут, французская система цветного телевидения СЕКАМ уже при третьей перезаписи, что называется, «факелила», то есть красные детали теряли очертания, становясь пятнами.
На следующих перезаписях за красным следовали остальные.
В 69-м де Голль из президентов ушёл, а СЕКАМ остался.
Было обидно. Из-за моды на перестройку нас стали повсюду приглашать, и мы свозили в «Останкино» ворохи видеокассет со всем, что видели и что успели записать на свои видеомагнитофоны. Обрывки фильмов, авангардных телепередач и, конечно, клипы наполнили наши передачи.
Но если ухо зрителя питалось относительно чистым звуком, его глаз, увы, вместо Мадонны и Майкла Джексона был вынужден пробавляться их факелами.
А к тому времени зритель был достаточно развращён видеомагнитофонными всполохами на стенах квартир и требовал от «Останкино» только их, а не испокон века варившегося здесь идейно-воспитательного клейстера.
Чем, понятное дело, приводил в отчаяние стремительно сменявших друг друга теленачальников. Они оказывались один нелепее другого и все без малейшего понятия, что делать в эпоху видеомагнитофонов и откуда на теле-экране берётся Майкл Джексон.
— А хотите, я привезу его вам? — этот голос принадлежал рыжему человеку в калифорнийском костюме с серым отливом.
На его ногах сверкали золотыми носами ковбойские сапоги, рядом в качестве секретаря стоял двухметровый клон Синди Кроуфорд, будто щас из видака.
Но не клонша в первый же миг восхищала в незнакомце — такого добра у нас самих хватало. Наши девушки тогда ещё не овладели искусством просачиваться за Карацупу и всю нерастраченную жажду хорошей жизни обрушивали на обитателей «Останкино».
В какой-то момент они нам здесь даже поднадоели. Их ведь надо было кормить и выгуливать, а у нас съёмки и ночные монтажи.