4) Горцы, сравнительно, несли потери гораздо меньше русских, потому что они были вооружены нарезными винтовками, которые стреляли и дальше, и вернее наших весьма плохих кремневых самопалов. К тому же горцы были искусные стрелки, приучаясь к стрельбе чуть ли не с детства, нашим же солдатам некогда было учиться стрелять, и искусство заменялось огромным количеством выпускаемых патронов на каждый горский выстрел. Затем, горцы искусно умели пользоваться местностью и действовать врассыпную; русские же солдаты должны были действовать массами. Горец легко одет, без всякой ноши, быстро мог переменять место; наши же солдаты, с тяжелым боевым снаряжением, зачастую с шестидневным сухарным запасом, шанцевым инструментом, должны были двигаться медленно.
5) «кавказцы» предпочитали не вести с горцами перестрелку, в которой они были в заведомо проигрышной ситуации, а вступать в ближнюю схватку, при этом у кавказских солдат выработались специфические приемы рукопашного боя — они не имели ни желания, ни особой возможности тренироваться в правильном штыковом бое. Как писал РА. Фадеев, кавказец «больше бьет прикладом в голову, чем колет; только первая шеренга встречает неприятеля штыками, другие по большей части сейчас же переворачивают ружье», используя его как дубину. Обьяснение этому можно найти в том факте, что подавляющие число нижних чинов русской армии было бывшими крестьянами, у которых движения, соответствующие хозяйственным работам (которыми им и на Кавказе приходилось много заниматься), закрепились на подсознательном уровне, поэтому они и составили базовую основу рукопашного боя кавказцев, у которых во многом искусственные навыки штыкового боя просто не могли быть отработаны до нужной степени автоматизма. Даже кулак в схватках с горцами оказался неожиданно эф-фективным оружием. На это указывал, например, М. Я. Ольшевский, который писал, что "приклад и даже кулак повергал чеченца наземь замертво. «О, урус крепкий человек, большой рука у него, — говорили чеченцы, поднимая вверх сжатый свой кулак».
6) В условиях горной партизанской войны традиционный устав и проверенные тактические приемы показали свою полную непригодность. Приходилось действовать небольшими отрядами, состоявших из мелких соединений всех трех основных родов войск и представлявших собой что-то вроде армий в миниатюре. В таком отряде было обычно немного артиллерии. Батарея в этих случаях считалась высшей тактической единицей, часто же обходились одним взводом, а то и одним-двумя орудиями. Это приводило к неприятной для высших артиллерийских офицеров ситуации, когда они оставались вне своих прямых обязанностей. Э. В. Бриммер писал в своих мемуарах по этому поводу: «Кто служил в артиллерии, тот должен мириться с двусмысленной, неопределенной ролью штаб-офицера в деле: смотреть и ничего не делать, видеть ошибки и не иметь средств исправить их; словом, быть паразитом». Впрочем, в условиях Кавказа во главе экспедиционного отряда по воле обстоятельств мог стать офицер из любого рода войск, даже саперных, если он в данный момент оказывался старшим в чине, поэтому всем приходилось на практике овладевать навыками командования «чужими» родами войск. (https://cyberleninka.ru/article/n/spetsifika-boevyh-deystviy-kavkazskoy-voyny-1817–1864-gg).
8 О Наркотиках в России в 19 — начале 20 веков
Гашиш Серебряного века
В русской литературе тема наркотиков робко появляется в середине девятнадцатого столетия. В качестве примеров часто приводят судьбу художника Пискарёва в «Невском проспекте» Н. В. Гоголя или не бросающееся в глаза употребление (с лечебными целями) Анной морфия в романе Толстого «Анна Каренина». Впрочем, во второй половине XIX века было издано и такое необычное произведение, как поэма Арсения Голенищева-Кутузова (1848–1913) «Гашиш» (1875), где в отчетливо ориенталистском контексте (подзаголовок поэмы — «Рассказ туркестанца») возникает образ наркотика как средства для «спасения от тягот земных», предназначенный для маргинальных слоев населения, чью жизнь еще не изменила цивилизация. Но, несмотря на идеологическую направленность поэмы (граф Голенищев-Кутузов всегда был монархистом), в ней едва ли впервые столь подробно описывается действие наркотического средства.
Гораздо дальше примерного чиновника, директора гимназии Иннокентия Анненского, пошло следующее поэтическое поколение поэтов-символистов — прежде всего в лице Валерия Брюсова (1873–1924), для которого наркотик — главным образом, морфий — становится уже не только показателем принадлежности к избранным представителям поэтической богемы, но и своего рода медиатором между миром пошлой повседневности и надмирной стихией абсолютных представлений.
В поэме «Подземное жилище» Валерий Брюсов описывает место, где можно найти любые наркотические средства: «морфин, и опий, и гашиш, эфир и кокаин». Несмотря на фантазийную подоплеку поэмы, Брюсов достаточно подробно перечисляет вещества, имевшие хождение в среде деятелей Серебряного века. В период Первой мировой войны особую популярность приобретает кокаин, на волне которой одну из лучших своих песен об «одинокой глупой девочке, кокаином распятой в мокрых бульварах Москвы» сочиняет шансонье Александр Вертинский (1889–1957). Но все-таки дорогой кокаин могли позволить себе лишь немногие: среди них — «шикарные дамы полусвета, иногда высшее офицерство, обеспеченные представители богемы». Менее обеспеченные работники журналистского и поэтического цеха довольствовались более дешевым гашишем: уже в эмиграции Георгий Иванов вспоминал свой bad trip от «толстой папиросы, набитой гашишем», после которого он больше никогда не прикасался к наркотикам (хотя словам лукавого сплетника Иванова не всегда можно верить).
В тумане революции
В рассказе Виктора Пелевина «Хрустальный мир» события, непосредственно предшествовавшие Октябрьской революции, показаны словно бы в наркотической дымке, в которой пребывают обдолбанные кокаином и героином юнкера Николай и Юрий, стоящие в карауле недалеко от Смольного дворца. В первые послереволюционные годы наркотическая тема в литературе продолжает распространяться: как и сами наркотические вещества, становящиеся достоянием всё более широких слоев населения. В рассказе Михаила Булгакова (1891–1940) «Морфий» показана жизнь и гибель доктора Сергея Полякова, в конечном итоге покончившего с собой. Как и сам Булгаков, Поляков принимал морфий, чтобы справиться с многочисленными болями, но в итоге получил зависимость, от которой не мог избавиться (сам же Булгаков всю жизнь страдал невыносимыми мигренями, которые передал Понтию Пилату в «Мастере и Маргарите»). На сегодняшний взгляд булгаковский кажется довольно схематичным и моралистичным, что преодолел в своей экранизации «Морфия» Алексей Балабанов, сделав судьбу доктора Полякова входом в XX век.
В первые послереволюционные годы будущий поэт и прозаик Константин Вагинов (1899–1934) знакомится с секс-работницей Лидой, ставшей затем героиней одного из лучших его стихотворений. Постепенно Лида приучает молодого человека к кокаину, который они приобретают в общественном сортире на Невском, причем Вагинов не жалеет на это дело редких монет из своей коллекции: «Нерукотворный поэт я люблю длинные дворницкие, где кашу едят и кокаин нюхают», писал он в «Звезде Вифлеема», одном из первых своих произведений.
В конечном итоге Вагинов достаточно крепко присел на кокаин, и от верной гибели его спас срочный призыв в Красную армию и участие в гражданской войне в Сибири и на Урале.
После возвращения в Ленинград в 1921 году уже не вполне здоровым человеком (туберкулез) Вагинов горько иронизирует над стремлением персонажей — например, своего комического альтер-эго, Неизвестного Поэта из романа «Козлиная песнь» — отправляться «во ад бессмыслицы, во ад диких шумов и визгов, для нахождения новой мелодии мира». Причем средствами «изолировать себя и спуститься во ад» Вагинов называет более привычные «алкоголь, любовь, сумасшествие», но уже не наркотики. В 1934 году Константин Вагинов умирает, в этом же году в парижском эмигрантском журнале «Числа» был опубликован роман Марка Агеева (1898–1973) «Роман с кокаином», который так же, как и Булгаков, вывел наркотическое вещество в заголовок: хотя кокаин здесь играет второстепенную роль и, по сути, является лишь последней каплей в деле морального падения и физической деградации главного героя, юноши по имени Вадим Масленников, издевающегося над своей старой матерью и стремящемся передать кому-нибудь свое венерическое заболевание. Напоминающий сразу всех лишних людей русской классической литературы, Масленников рассчитывает с помощью кокаина заглушить боль от тяжелейшего разрыва с возлюбленной. Непосредственно кокаину в романе посвящены две последние главы: в одной из них Агеев со знанием дела описывает ритуал группового употребления наркотика, а также ощущения Масленникова от него, а в последней — представляет путаные и довольно примитивные мысли героя в состоянии «отходняка». https://knife.media/drug-poetry/
Наркотики в Российской империи в начале ХХ века
Рассказ о малоисследованном вопросе российской истории: наркомания в Российской империи и Российской Армии в начале ХХ века.
Это очень малоизученный и «непопулярный» вопрос, а между тем данная проблема уже тогда начала проявляться. Прежде всего, разумеется, наркомания развивалась среди тогдашней «золотой молодежи», «служителей мельпомены» и их близкого окружения: «дам полусвета», поклонников, друзей, прислуги, и т. п.
Вот что вспоминал об этом популярнейший артист России той эпохи Александр Вертинский:
«Продавался кокаин сперва открыто в аптеках, в запечатанных коричневых бочонках, по одному грамму. Самый лучший, немецкой фирмы 'Марк» стоил полтинник грамм. Потом его запретили продавать без рецепта, и доставать его становилось все труднее и труднее. Его уже продавали «с рук» — нечистый, пополам с зубным порошком, и стоил он в десять раз дороже…
Короче говоря, кокаин был проклятием нашей молодости. Им увлекались многие. Актеры носили в жилетном кармане пузырьки и «заряжались» перед каждым выходом на сцену. Актрисы носили кокаин в пудреницах.