Последние годы жизни радовали Юнгера не только знаками общеевропейского признания, но, прежде всего, демонстрацией нового величия на этот раз демократической Германии, ставшей не только крепким социально-экономическим организмом, но и вновь обретшей единство. Его сердце старого консервативного националиста не могла не радовать эта картина, хотя едва ли демократизм был той политической формой, к которой тяготели государственное сознание и политические привязанности престарелого летами писателя и мыслителя.
Даже эта схема его жизни способна задеть воображение. Обратимся к некоторым ее реальным фактам. Это обращение мотивировано прежде всего тем, что как ни у кого творческая индивидуальность немецкого писателя в высшей степени производна от его духовной и политической биографии. Эта особенность творчества Юнгера является самым фундаментальным, конструктивным принципом, отгородившим все его произведения от замыкания в самодовлеющем эстетизме. Она выражена в том, что подавляющая часть его литературного наследия, сюжеты его книг и эссе, включая социально-политические, являются не чем иным, как воспроизведением личной жизни, чувств и мыслей, основанных на обстоятельствах биографии и среды. Но этот биографизм особого свойства. Он напрочь лишен тех черт субъективизма, которые превращают его в сентиментальное самолюбование, кропотливое описание ничтожных переживаний, способных удовлетворить только притязание мелочного эгоизма их носителя. Напротив, он отличен бесстрастностью холодного, но яркого света, в котором индивидуальность растворяется до состояния объективированных форм жизни. Как наиболее адекватная литературная форма Э. Юнгером выбран жанр дневника, путевых записок, размышлений. Если в чем нет разноголосицы, когда говорят об Э.Юнгере, так это в том, что он в XX веке выступил изумительным мастером жанра интеллектуального дневника и довел его стилистические характеристики до совершенства. Вся его жизнь воспроизведена в них, но тем не менее дневники Юнгера — это не простой источник сведений об их создателе, чем бы ни изобиловала его личная жизнь, а художественные шедевры, с исключительной энергией просвечивающие судьбу европейского человека, в обрамлении судьбы создавших его культуры и общества. Поэтому они — не документ индивидуальной жизни и ее перипетий, а художественный образ времени, своими объективными структурами вошедший в субъективные формы личных свидетельств. Подавляющая часть исполинской так называемой «Jüngerphilologie»[2] посвящена раскрытию природы той магической силы, которая сконцентрирована в кратких, прозрачных, выраженных безукоризненным словесным строем записях, поражающих тем не менее своей метафизической глубиной и богатством смысловых трансформаций. Под их впечатлением находились философы такой меры, как Хайдеггер, Ясперс, культурфилософ Кайзерлинг, европейские интеллектуалы Моравиа, Борхес и др. Как художественные вещи они ценны сами по себе, и все же без учета эмпирической жизни, выраженной в фактах сухого биографизма, они не раскрываются полностью[3]. Итак, факты.
Вскоре после рождения первенца семья Юнгеров покинула Гейдельберг и переехала в Ганновер, где глава семейства стал почтенным владельцем аптеки. Переезды семьи вообще были весьма частыми. Они имели своим следствием то, что за годы учебы Эрнст сменил едва ли не десяток школ и гимназий, ни в одной из них не проявив каких-то особенных дарований и наклонностей. Места, где они жили, представляли собой небольшие немецкие городки Вюртемберга, Баварии и Саксонии. Но швабские земли оказались навсегда местом его привязанности. Как не вспомнить в этой связи Хайдеггера[4] и то, что почти вся немецкая философия с конца XVIII века — дело ума швабов!
Отец Эрнста отнюдь не являл собой тип неудачника. Видимо, род занятий (аптекарь) и занимаемое положение — аптеки, которыми он владел, были довольно известными и приличными предприятиями — его вполне устраивали. В то же время это был человек вполне из породы людей «века естествознания». Мир перед ним представал как хорошо построенная система, которой должна соответствовать упорядоченная, контролируемая разумом и общепринятыми нормами жизнь. Его мысль была точна и определенна. Больше всего он ценил ответственность и согласие между словами и делами. Впрочем, позитивистская ученость не убивала в нем художественного вкуса и культурного интереса, в частности, к музыке. Его старший сын унаследовал некоторые свойства отца, укрепившиеся в нем с возрастом. Это, прежде всего, самодисциплина и трезвость расчета, оказавшиеся в столь диковинно-неожиданном сочетании со склонностью и порывами к приключениям, тягой к неизведанному, опасному и рискованному: «дерзновенное сердце» — «abenteuerliche Herz» — так, по названию одного из эссе Юнгера, именуют его нередко публицисты и поклонники[5].
Отец скончался в 1943 году. Но его место в жизни Эрнста Юнгера определялось не только теми чертами характера и привычками, которые унаследовал его сын, но и рядом энергичных вмешательств в судьбу сына, нередко имевших решающее значение для его будущего. Хотя учеба не далась юноше, оставив его безразличным к большей части учебных предметов, но эти годы — 1901–1914 — не прошли даром. Рано пробудившееся влечение к необычному, протест против принуждения, рутины жизни, ее однозначности развивались и закрепились чтением приключенческой литературы и описаний открытий и научных путешествий: Жюль Верн, Стенли, Джозеф Конрад, Майн Рид. Прочитанный им в это время «Дон Кихот» был воспринят как роман-приключение, сказание о бескорыстном героическом энтузиазме. Даже в тяжелейших окопных буднях первой мировой войны литература этого жанра привлекает Юнгера — роман Стерна «Сентиментальное путешествие» он читал почти под артобстрелом. Молодой человек вскоре оказался втянутым в молодежное движение под названием «движение скитальцев» (буквально: «движение перелетных птиц» — Wandervogelbewegung), захватившее увлечением к путешествиям по стране почти всю Германию перед первой мировой войной. Оно культивировало жажду к активной жизни, неприязнь к анахроничным формам быта и общественной организации, но было принципиально аполитичным. Литература и публицистика, созданные идеологами этого движения, кажется у нас совсем не учтенного в исследованиях по германской духовной культуре начала века, пропагандировали культ здоровья, отваги, физической развитости, трезвости и разумного альтруизма. В движении имелась сильная педагогическая основа, привлекшая представителей культуры и наук, рачительно опекавших молодые души, объединенные этим движением. Участие в «движении перелетных птиц» имело для Юнгера то следствие, что побудило молодого человека испытать себя в неординарном приключении. Оно, несомненно, было безрассудным, но впервые выявило в юноше отвагу немалой меры.
Осенью 1913 года, не окончив школу, он принял решение бежать в поисках приключений в Африку. Путь лежал через соседний французский город Верден, где Юнгер вербуется сроком на 5 лет во французский иностранный легион. Уже через пару дней он прибывает в Алжир, в небольшой арабский городок, где размещалась его часть. Реальность оказалась не просто разочаровывающей, а ужасной. Неопытный во всех отношениях юноша мог стать жертвой самых диких «неуставных» отношений, которые царили среди легионеров, если бы не попал под опеку старого служаки-немца, пожалевшего юношу, и если бы не энергичное вмешательство отца, добившегося разрыва договора и возвращения сына. Да и сама Африка, какой она предстала перед его глазами, оказалась безжизненной пустыней, лишенной каких-либо прелестей и уже изрядно загаженной цивилизацией. Значительно позднее неудачное африканское приключение станет сюжетной основой книг «Дерзновенное сердце» и «Африканские игры»[6]. Что в этом шаге было безумным, а что было неизбежным выражением протеста против механики однообразного бытия, безрефлективно воспроизводимого тысячами представителей, сменявших друг друга человеческих когорт? «Юнгероведы» внимательно всматриваются в этот первый важный акт самостоятельного выражения личности Юнгера, справедливо находя в нем основные истоки последующих решений и проявлений его индивидуальности. Было бы любопытно сопоставить психологические мотивации вступления в легион Юнгера с подобным же шагом выдающегося русского философа Н. О. Лосского, описанным им в автобиографии: за ними скрыты разные типы судеб и типы культур, их определившие.
Отец оказался на высоте положения и проявил тонкое понимание своеобразия момента: принуждение было заменено формулой «социального договора», гласившего, что после окончания гимназии он предоставит полную возможность сыну реализовать свою мечту посетить сказочный Килиманджаро.
Но одно принципиальное следствие испытания должно быть отмечено сразу: возвратился домой человек, переживший впечатления, поставившие под вопрос значимость воображения как основания формирования жизненного проекта. Демифологизация идеала заронила еще неясное представление о наличии двух принципиально разных родов жизни: реальной и внутреннего переживания. Последнее может основываться на чистом воображении, фиктивных образах, разрушаясь от соприкосновения с жизнью. Подчиниться ему полностью невозможно и катастрофично по следствиям. Не здесь ли основание позднейшей, развитой до совершенства способности к объективно холодному, эмоционально отстраненному воспроизведению самых трагических и фантастических событий, которыми прославится проза Юнгера? Эстетизация ужасного и жестокого — одно из проявлений этой способности. Не будем голословными и приведем одно знаменитое описание бомбардировки Парижа союзной авиацией в 1944 году, которое Юнгер наблюдал с крыши гостиницы «Рафаэль». Оно в работах о Юнгере стало антологичным: «Целью атаки были мосты через реку. Способ и последовательность ее проведения указывали на светлый ум. При втором налете в лучах заходящего солнца я поднял бокал бургундского, в котором плавали ягоды земляники. Город с его башнями и куполами лежал в величественной красоте, подобно бутону, замершему в ожидании смертельного оплодотворения. Все было зрелищем…»