я предрекаю любя:
никогда одиночество,
ни за что не коснется тебя…
ПЕТР И АЛЕКСЕЙ
Петр, Петр, свершились сроки.
Небо зимнее в полумгле.
Неподвижно бледнеют щеки,
и рука лежит на столе.
Та, что миловала и карала,
управляла Россией всей,
плечи женские обнимала
и осаживала коней.
День — в чертогах, а год — в дорогах.
По–мужицкому широка,
в поцелуях, в слезах, в ожогах
императорская рука.
Слова вымолвить не умея,
ужасаясь судьбе своей,
скорбно вытянувшись, пред нею
замер слабостный Алексей.
Знает он, молодой наследник,
но не может поднять свой взгляд:
этот день для него последний —
не помилуют, не простят.
Он не слушает и не видит,
сжав безвольно свой узкий рот.
До отчаянья ненавидит
все, чем ныне страна живет.
Не зазубренными мечами,
не под ядрами батарей —
утоляет себя свечами,
любит благовест и елей.
Тайным мыслям подвержен слишком,
тих и косен до дурноты.
«На кого ты пошел, мальчишка,
с кем тягаться задумал ты?
Не начетчики и кликуши,
подвывающие в ночи, —
молодые нужны мне души,
бомбардиры и трубачи.
Это все–таки в нем до муки,
через чресла моей жены,
и усмешка моя и руки
неумело повторены.
Но, до боли души тоскуя,
отправляя тебя в тюрьму,
по–отцовски не поцелую,
на прощанье не обниму.
Рот твой слабый и лоб твой белый
надо будет скорей забыть.
Ох, нелегкое это дело —
самодержцем российским быть!..»
Солнце утренним светит светом,
чистый снег серебрит окно.
Молча сделано дело это,
все заранее решено…
Зимним вечером возвращаясь
по дымящимся мостовым,
уважительно я склоняюсь
перед памятником твоим.
Молча скачет державный гений
по земле — из конца в конец.
Тусклый венчик его мучений.
Императорский твой венец.
НАТАЛИ
Уйдя с испугу в тихость быта,
живя спокойно и тепло,
ты думала, что все забыто
и все травою поросло.
Детей задумчиво лаская,
старела как жена и мать…
Напрасный труд, мадам Ланская,
тебе от нас не убежать!
ю племя, честное и злое,
тот русский нынешний народ,
и под могильною землею
тебя отыщет и найдет.
Еще живя в сыром подвале,
где пахли плесенью углы,
мы их по пальцам сосчитали,
твои дворцовые балы.
И не забыли тот, в который,
раба страстишечек своих,
толкалась ты на верхних хорах
среди чиновниц и купчих.
И, замирая то и дело,
боясь, чтоб Пушкин не узнал,
с мольбою жадною глядела
в ту бездну, где крутился бал.
Мы не забыли и сегодня,
что для тебя, дитя балов,
был мелкий шепот старой сводни
важнее пушкинских стихов.
КАРМАН
На будних потертых штанишках,
известных окрестным дворам,
у нашего есть у мальчишки
единственный только карман.
По летне–весенним неделям
под небом московским живым
он служит ему и портфелем
и верным мешком вещевым.
Кладет он туда без утайки,
по всем закоулкам гостя,
то круглую темную гайку,
то ржавую шляпку гвоздя.
Какие там к черту игрушки —
подделки ему не нужны.
Надежнее комнатной пушки
помятая гильза войны.
И я говорю без обмана,
что вы бы нащупать смогли
в таинственных недрах кармана
ребячую горстку земли.
Ты сам, мальчуган красноротый,
в своей разобрался судьбе:
пусть будут земля и работа —
и этого хватит тебе.
ПОСТРИЖЕНЬЕ
Я издали начинаю
рассказ безыскусный свой…
Шла первая мировая,
царил Николай Второй.
Империя воевала,
поэтому для тылов
ей собственных не хватало
рабочих и мужиков.
Тогда–то она, желая
поправить свои дела,
беднейших сынов Китая
для помощи привезла.
Велела, чтоб не тужили,
а споро, без суеты,
осину и ель валили,
разделывали хлысты,
не охали, не вздыхали,
не лезли митинговать,
а с голоду помогали
империи воевать.
За это она помалу —
раз нанялся — получи! —
деньжонки им выдавала,
подбрасывала харчи.
Но вскорости по России,
от Питера до села,
событья пошли такие,
такие
пошли
дела!
На митингах на победных,
в баталиях боевых
про этих китайцев бедных
забыли все — не до них.
Сидят сыновья Китая
обтрепаны и худы,
а им не везут ни чая,
ни керенок, ни еды.
Судили они, рядили,
держали они совет,
барак свой лесной закрыли
и вышли на белый свет.
Податься куда не зная,
российскою стороной
идут сыновья Китая
с косицами за спиной.
Шагают, сутуля плечи,
по–бедному, налегке
и что–то свое щебечут
на собственном языке.
В прожженных идут фуфайках,
без шарфов и рукавиц —
как будто чужая стайка
отбившихся малых птиц.
Навстречу им рысью быстрой
с востока, издалека,
спешили кавалеристы
Октябрьского полка.
Рысили они навстречу,
вселяя любовь и страх,
и пламя недавней сечи
светилось на их клинках.
Глядели они сердито
всем контрикам на беду.
А кони бойцов убитых
у каждого в поводу.
Так встретились вы впервые,
как будто бы невзначай,
ты,
ленинская Россия,
и ты,
трудовой Китай.
И начали без утайки,
не около, а в упор,
по–русски и по–китайски
внушительный разговор.
Беседа идет по кругу,
как чарка идет по ртам:
недолго узнать друг друга
солдатам и батракам.
Не слишком–то было сложно
в то время растолковать,
что в Армии Красной можно
всем нациям воевать.
Но все–таки говорится,
намеки ведут к тому,
что вроде бы вот косицы
для конников ни к чему.
Решают единогласно
китайцы по простоте,
что ладно, они согласны
отрезать косицы те.
Тут конник голубоглазый
вразвалку к седлу идет
и ножницы из припаса
огромные достает.
Такая была в них сила,
таилась такая прыть,
что можно бы ими было
всю землю перекроить.
Под говор разноголосый
он действует наяву,
и падают
мягко
косы
на стоптанную траву.
Так с общего соглашенья,
лет сорок тому назад
свершилось то постриженье,
торжественный тот обряд.
И, радуясь, словно дети,
прекрасной судьбе своей,
смеются китайцы эти
и гладят уже коней.
Печалью дружеской согретый,
в обычной мирной тишине
перевожу стихи поэта,
погибшего на той войне.
Мне это радостно и грустно:
не пропуская ничего,
читать подстрочник безыскусный
и перекладывать его.
Я отдаю весь малый опыт,
чтоб перевод мой повторял
то, что в землянках и окопах
солдат Татарии писал.
Опять поет стихотворенье
певца, убитого давно,
как будто право воскрешенья
в какой–то мере мне дано.
Я удивляться молча буду,
едва ли не лишаясь сил,
как будто маленькое чудо
я в этот вечер совершил.
Как будто тот певец солдатский,
что под большим холмом зарыт,
сегодня из могилы братской
со всей Россией говорит.
Сороковые годы
НАШ ГЕРБ
Случилось это
в тот великий год,
когда восстал
и победил народ.
В нетопленный
кремлевский кабинет
пришли вожди державы
на Совет.
Сидели с ними
за одним столом
кузнец с жнеей,
ткачиха с батраком.
А у дверей,
отважен и усат,
стоял с винтовкой
на посту солдат.
Совет решил:
— Мы на земле живем