этого рода вопросе) с недоумением. Аллах! какое затмение нашло на вас?»
Объединение Толстого с Фетом — это новая литературно-бытовая группировка, новая принципиальная позиция, направленная против «служения» литературе, о которой с таким пафосом говорит Дружинин, еще не вполне понимая их решение. Очень характерно, что одновременно с письмом Толстому он пишет и Фету, ссылаясь здесь на другие соображения: «Насчет вашего намерения не писать и не печатать более скажу вам то же, что Толстому: пока не напишется чего-нибудь хорошего, исполняйте ваше намерение, а когда напишется, то сами вы и без чужого побуждения измените этому намерению... Эти два или три года и Толстой и вы находитесь в непоэтическом настроении, и оба хорошо делаете, что воздерживаетесь... В решимости вашей и Толстого, если я не ошибаюсь, нехорошо только то, что она создалась под влиянием какого-то раздражения на литературу и публику. Но если писателю обижаться на всякое проявление холодности или бранную статью, то некому будет и писать, разве кроме Тургенева, который как-то умеет быть всеобщим другом»[404].
В решимости Толстого, конечно, сыграло некоторую роль «раздражение на литературу», но совсем не в том смысле, как понимал это Дружинин и как это, может быть, было справедливо по отношению к Фету. Толстой чувствовал свое положение острее, а потому умел быть и более решительным и более гибким. Он не может просто отойти в сторону и «обидеться», потому что ему важны и дороги моральные «истины». В каждой эпохе он, оставаясь человеком патриархальным, находит для себя такое дело или такую позицию, которая так или иначе связывает его с «современностью» и оказывается злободневной.
В 1856 г. Толстой еще отстаивал права вдохновенного «артиста» и пытался подействовать своим «Альбертом» на современность; в 1858 г. он еще мечтал о чисто-художественном журнале; в феврале 1859 г. он еще счел нужным произнести речь в Обществе любителей российской словесности против «обличительной литературы». Роман «Семейное счастие» был в этой цепи последним звеном — последней попыткой если не прямо игнорировать современность, то обогнуть ее. Резкое чувство стыда, охватившее его после выхода романа в печати, заставило его поставить крест на этих попытках и перейти к решительным мерам. Первая — отойти от литературы, потому что «литератором» Толстой не хочет быть, а другое положение надо создать заново и подготовить его; вторая — укрепить свой помещичий быт, противопоставив теориям «умных» систему патриархальных отношений с крестьянами, построенную не на основах «политики», а на основах «морали», связывающей барина и мужика в одно целое. Толстому нужно было изобрести дело, которое, как всегда у него, было бы и в духе времени и, вместе с тем, шло бы наперекор «современности», отрицая самым своим существованием тезисы и принципы публицистов. Так, настаивая на освобождении крестьян без земли, Толстой в то же время находил «общее убеждение» справедливым и выступал против тех крепостников, которые исходили из своих классовых интересов, потому что сам стоял на сословной точке зрения. Так, теперь, враждебно относясь к распространению грамотности среди крестьян, Толстой делается народным учителем, изобретающим собственную систему преподавания и влагающим в нее иной смысл.
12 марта 1860 г. Толстой пишет письмо Егору Петровичу Ковалевскому о своем проекте «общества народного образования». Здесь, между прочим, довольно явно обнаруживается связь между отходом Толстого от литературы и его педагогическими планами. Основой этой связи является осознание ненужности той литературы, которой он «служил» до сих пор, и ненужности именно в условиях русской действительности и своей эпохи, а не вообще. У Толстого окончательно сложилось убеждение, что литература в России существует для самих же литераторов, а ему, с его жаждой деятельности и пафоса морального воздействия, нужны массы — если не читателей, то учеников. Пройдет много лет, прежде чем эти поиски Толстого примут форму «литературы для народа», соединяющей в себе принципы и приемы лубка («Первый винокур», например) с элементами высоких жанров; но тенденция выйти за пределы узкого круга интеллигенции, которая является и производителем и потребителем, уже налицо. Пока Толстой еще не видит этих возможностей, но ему уже ясно, что он должен противопоставить столичной литературе, с ее журналами и редакциями, что-то другое, гнездящееся здесь, в Ясной Поляне. Отныне Ясная Поляна становится для него не только хозяйственной лабораторией, но и лабораторией культуры, которую он понимает по-своему. Этот шаг обнаруживает в Толстом замечательное чувство истории, которое и провело его через ряд эпох. Он пишет Ковалевскому: «Мудрость во всех житейских делах, мне кажется, состоит не в том, чтобы узнать, что нужно делать, а в том, чтобы узнать, что делать прежде, а что после. В деле прогресса России, мне кажется, что как ни полезны телеграфы, дороги, пароходы, штуцера, литература (со всем своим фондом), театры, академии художеств и т. д., а все это преждевременно и напрасно до тех пор, пока из календаря будет видно, что в России, включая всех будто бы учащихся, учится VI00 доля всего народонаселения. Все это полезно (академии и т.д.), но полезно так, как полезен обед Английского клуба, который весь съест эконом и повар. Все эти вещи производятся всеми 70 ООО ООО русских, а потребляются тысячами. Как ни смешны славянофилы со своей народностью и оторванностью et tout le tremblement, они только не умеют называть вещи по имени, а они, нечаянно, правы». Итак, «виновато время», но — надо быть мудрым, т. е. знать, что делать прежде, что после. Именно поэтому нельзя говорить о Толстом вообще; самый факт, что Толстой продержался в центре русской культуры и литературы в течение шестидесяти лет, свидетельствует о его необычайной способности эволюционировать, т. е., говоря опять его словами, «знать, что делать прежде, а что после». В 1860 г. Толстой решает твердо: «Нужно Марфутку и Тараску выучить хоть немного тому, что мы знаем». Смысл этой формулы раскрывается, помимо письма к Ковалевскому, еще некоторыми фактами из второго заграничного путешествия, которым замыкается весь первый десятилетний период деятельности Толстого (1850- 1860) и начинается второй.
5
Первая поездка Толстого за границу (1857 г.) была бегством от России. Это было тогда массовым явлением: воспользовавшись разрешением, за границу кинулись люди самых разнообразных занятий и положений — в том числе и помещики, испугавшиеся крестьянских волнений и слухов об «освобождении». Из писем того времени приводятся характерные цитаты: «Наших столько за границею, что уверяют, что надо ехать за границу, чтобы видеться с русскими», «отъезжающих за границу так много, что имена их раздвигают объем газет». Вторая поездка имела другой смысл и другие цели. Поводом была болезнь брата Николая; главной целью было ознакомление с постановкой народного образования за границей.
Ворча на современность и борясь с нею, Толстой именно поэтому непрерывно следует за ней, нападая с самых неожиданных сторон. Отступая в одном пункте, он производит яростную атаку на другом. Так, на смену литературной борьбе, которая кончилась пока неудачей, предпринимается атака на фронте народного образования. Это — своего рода тактический ход против тех же «умных», против современности. Со стороны может показаться, что Толстой окончательно сближается с той радикальной интеллигенцией, из рядов которой явится потом «народничество». Казалось бы, все идет к тому, чего ожидали Некрасов и Чернышевский — Толстой «исправляется». На самом деле «радикализм» Толстого, развернувшийся в его педагогических статьях 1860-1862 гг., совсем особого рода, направленный против интеллигенции и ее основных тезисов. Как и в других случаях, позиция Толстого в вопросе о народном образовании парадоксальна и фантастична, потому что строится на архаистических предпосылках. Собираясь учить Марфутку и Тараску, Толстой, вместе с тем, считает вопрос о пользе грамотности спорным, а систему обязательного обучения — прямо вредной. В письме к Е. Ковалевскому он говорит: «Над спорами: полезна ли грамотность или нет, не следует смеяться. Это очень серьезный и грустный спор, и я прямо беру сторону отрицательную. Грамота, процесс чтения и писания, вредна». В статье «О методах обучения грамоте» Толстой возвращается к этому вопросу: «Спор в нашей литературе о пользе или вреде грамотности, над которым так легко было смеяться, по нашему мнению, есть весьма серьезный спор, которому предстоит разъяснить многие вопросы. Одни говорят, что для народа вредно иметь возможность читать книги и журналы, которые спекуляция и политические партии кладут ему под руку; говорят, что грамотность выводит рабочий класс из его среды, прививает ему недовольство своим положением и порождает пороки и упадок нравственности. Другие говорят или разумеют, что образование не может быть вредно, а всегда полезно. Одни — более или менее добросовестные наблюдатели, другие— теоретики. Как и всегда бывает в спорах, и те и другие совершенно правы. Спор, нам кажется, заключается только в неясном постановлении вопроса». Сам Толстой выдвигает формулу: «Народная школа должна отвечать на потребности народа».
Толстой вовсе не собирается просвещать или «поднимать» мужика, потому что «мужик» для него не экономическая категория, а особого рода субстанция — «народ», имеющий свою «волю» и свой «инстинкт». Протестуя против воспитательных тенденций и против принудительного обучения, Толстой пишет: «Перестанем же смотреть на противодействие народа нашему образованию как на враждебный элемент педагогики, а напротив, будем видеть в нем выражение воли народа, которой одной должна руководиться наша деятельность. Сознаем, наконец, тот закон, который так ясно говорит нам и из истории педагогики и из истории всего образования, что для того, чтобы образовывающему знать, что хорошо и что дурно, образовывающийся должен иметь полную власть выразить свое неудовольствие, или, по крайней мере, уклониться оттого образования, которое