быта (Sitte) в германском обществе, в Biirgerschaft и Bauernschaft. Мы вообще судим о Германии по средней Германии, и судим ошибочно. В южной Германии и северной — есть народ. Здесь, напр., в Баварии, особенно в Altbayern, народ почти не тронут, таков, как и два века тому назад. Здесь на крестьянских домах — вы можете найти надпись: Ich (das Haus) bin gebaut anno и пр. Но, по моему мнению, замечательнее всех ученых немцев — это Риль, который не столько славянофил немецкий (хотя он славян и не очень любит), но немецкий Константин Сергеевич[444]. А что очень замечательно, так это то, что Риль стоит к ученому немецкому миру в тех же почти отношениях, как славянофил к русским цеховым ученым. Боденштедт и Блунтшли говорят о нем с некоторым презрением, называя его дилетантом, хотя он такой же профессор, как они, — но это потому, что сочинения Риля не носят на себе пыли педантической и что в его логическое понимание входит еще понимание художественное: он музыкант вдобавок, и для него народ, кроме предмета исследования, есть Kunstobject. Я еще не познакомился с ним лично, хочу докончить его книги, их всего пять томов разных сочинений. Будь я в Москве — поехал бы, купил и подарил бы Риля Константину. Его книги недовольно прочесть, но надо проштудировать».
Наконец, Аксаков знакомится с Рилем. В письме от 18 марта он пишет: «Вчера зашел ко мне Риль и предложил пойти завтра прогуляться с ним за город, посмотреть простой народ». При ближайшем знакомстве он несколько разочаровался в Риле: «Личность Риля гораздо менее интересна его книг. Он как будто сам не понимает, да оно так и есть, тот глубокий смысл, который мы в России извлекаем или способны извлечь из его сочинений. Это часто случается в наших отношениях к немцам. У большей части из них истина, великолепная мысль, не есть плод концепций целого духа, a miihsam добытый логический результат, своего рода внешность. Он сам (немец) не понимает всей широты объема своего логического вывода, всей полноты его жизни. Это меня поражает в моих личных знакомствах с немцами. Они все ниже и ограниченнее своих книг. — Впрочем, книга Риляdie biirgeliche Gesellschaft свидетельствует об узкости взгляда, не собственно его, но взгляда собственно германского, выработанного историей и жизнью. Покуда он говорит оLand und Leute и оFamilie — поражаешься свободою и широтою взгляда, но как скоро он выступает из области непосредственной жизни, то является с регламентом и региментом, и народ получает для него значение, как die Macht des Beharrens, наравне с аристократией». Затем Аксаков сжато излагает систему Риля.
Это изложение надо привести целиком, потому что оно одновременно дает комментарий к вопросу о том, что именно ценили славянофилы в учении Риля и как его понимали.
«Весь оборот мыслей Риля вертится около следующего: современная жизнь ложна и искусственна, общество нуждается в пересоздании, в освежении. Социальные теории новейшего времени все вздор, потому что отрицают историческую Thatsache, народную почву, органическое начало жизни вообще. Обращаясь к прошедшему в жизни общественной, к настоящему в жизни народной, — Риль находит в нем живое органическое начало, от которого современная социальная жизнь уклонилась в своем развитии вследствие разных обстоятельств, вследствие, между прочим, усиления государственного элемента, отвлеченной бюрократии и т. п. Риль бросается изучать это органическое начало — в германском народе. — Но ты чувствуешь, что это органическое начало для него важно, как таковое, а не по внутреннему своему содержанию. Само собой разумеется, что каждый народ заключает в себе начало органическое, имеет живое непосредственное бытие, и чухонец и гренландец, — следовательно, важно именно — что за начало, чем богата непосредственная природа. — Но Риль становится к народу в положение Natur- forscher'a, подсматривает законы органического начала, его проявления. Его книги носят названияNaturgeschichte des Voiles, als Grundlage der deutschen Social-politik. Разумеется, в естественной истории народа важен непосредственный быт народа, проявляющийся в семье, в Gemeinleben, приходящий к сознанию самого себя в Gemeinde, в Haus. (Действительно — замечательно, как сильно в германском народе начало семейное и идея «дома».) Можешь себе представить, как Риль, в своих поисках за органическим, с жаром хватается за все, где еще сохранилась непосредственность быта, где есть остатки жизни, или другими словами (чего он сам не сознает), где начало органическое не успело еще совершить логический процесс своего развития. Так, напр., он чуть-чуть не гордится тем, что в Германии еще есть места, где живут в курных избах! Радость его законна и понятна. Эти курные избы имеют, конечно, будущность, т. е. запас жизни, запас лет впереди. Но Риль не понимает, что эти избы совершают тот же логический процесс развития, как и прежние избы, логическим путем дошедшие до казармы, до современных зданий. Риль не понимает, что идея семьи и дома, вне быта непосредственного, требует высшей, сознательной, нравственной основы, почвы религиозной, которой не может создать ни католицизм, ни протестантизм и которая если и существует еще в германском обществе, то только как явление непосредственное, как непоследовательность благородной человеческой природы. — Итак, Риль, поймавши органическое начало, изучает его явления и законы, возвещает их германскому миру и требует, чтобы общество освежилось ими, возвратилось к ним и укрепилось в них процессом сознания. Силы, охраняющие это органическое начало, которого выражением является вообще die Sitte, — это простой народ и аристократия. — Он идет так далеко, Риль, что серьезно мечтает в своих книгах о том времени, когда опять улицы все будут кривые, а дома стоять боком, а не фасадом к улице, по древнему германскому обыкновению! — Все это построение очень замечательно и, без всякого сомнения, могло бы современную германскую жизнь и Socialpolitik освежить притоком коренных народных начал, придать ей силы и здоровья на многое число лет. Но от внимания Риля и немцев вообще ускользает именно то, что современное общество есть результат прежнего, что современная жизнь есть именно то самое органическое начало, только дошедшее до своего крайнего развития; что то же зерно принесет те же плоды; что наконец — крепость первоначальных отпрысков этого зерна в истории обусловливается цельностью религиозной жизни, и в этом отношении католицизм был бесконечно могущественнее протестантизма, разъединяющего общину, выдвинувшего начало личности и убившего живое начало социальной жизни, доведшего Германию до той абстрактности, которая в настоящее время составляет ее славу и болезнь. — Возвращаюсь к Рилю. Как немец вообще, он совершенно удовлетворился своим построением, и что именно как-то неприятно в нем — это совершенное удовлетворение, успокоение и самодовольство. Сначала, когда я читал первые его две книги, я воображал, что ему нужно и интересно знать начало славянской общины. Нисколько. Он вполне удовлетворяется тем германским началом, которого живую непосредственность он нашел в современном германском народе. Нашел луковицу и воображает, что это что-нибудь особенное, отличное от того дерева, которого тень оказывается такою убийственною! Можешь вообще вообразить, как он дорожит всем непосредственным в народе и готов был бы обратить его в conserve! — Само собою разумеется, я не старался разрушать его верования и вообще не пытаюсь лишать немцев надежды на спасение; только задаю им вопросы; но, заслыша в моих вопросах присутствие arrifcre-pensde, они приходят в тревожное, смущенное, а иногда и в раздраженное состояние. — Во всяком случае Риль — с своим исканием и удовлетворением — очень интересное явление для истории германского общества и вполне оценено и понято может быть только нами. Я думаю, я верно передал квинтэссенцию Риля, вернее, чем он сам бы».
Вернемся к Толстому. Весь этот экскурс в область «социальной политики» и теорий Риля я сделал не для того, чтобы дальше говорить о «влиянии» Риля на Толстого и сопоставлять их воззрения. Риль и вся полемика в России вокруг его сочинений и вопросов о «сословных интересах» важна для того, чтобы не подходить к Толстому с голыми руками и не интерпретировать его текст его же текстом или текстами другой эпохи, как это делают многие. Мне важны документальные данные той самой эпохи, чтобы понимать язык и соотношение фактов. Из приведенного материала достаточно ясно, что в том слое, к которому принадлежал Толстой, самым острым и злободневным вопросом конца 50-х годов был вопрос о «вражде сословий». Именно в связи с этим сочинения Риля, указывающие практический выход из этой вражды укреплением крестьянства и его соотношений с аристократией, имели такое актуальное значение в русской публицистике этого времени. На основе этого материала поворот Толстого к крестьянству выглядит уже не индивидуальным актом его личного сознания (хотя ему самому это могло казаться так), а поступком, характерным для сознания его общественного слоя. С другой стороны, материал этот дает возможность и право утверждать, что в этом поступке Толстого не было никакой связи с радикальными, левыми воззрениями и теориями — Толстой оставался помещиком, но решившим на деле осуществить соотносительную гармонию между земледельческой аристократией и крестьянством. Смотря на весь этот вопрос с моральной точки зрения, он тем самым должен был считать и считал, что достаточно сделать личное усилие, чтобы гармония эта была достигнута. Именно на основе этих настроений, после недолгого промежутка, заполненного дружбой с Чичериным, Толстой решает сделать первый и, с его точки зрения, основной шаг — стать сельским учителем. Роман Ауербаха убедил его в правильности и рациональности этого шага, прибавив особый эмоциональный смысл такому решению. Интересно еще то, что, отойдя от славянофильства, Толстой через Ауербаха и Риля, в сущности, пришел к своеобразному народничеству, только отчасти связанному с некоторыми тенденциями славянофилов («народность»). Этот ход очень характерен для Толстого, всегда тяготеющего к тому, чтобы остаться «самобытным» и определить свою позицию по-своему, минуя создавшиеся группировки.