Итак, надо думать, что имя Риля и некоторое общее представление об его теории были известны Толстому еще до поездки за границу — из статей «Русского вестника», из бесед со славянофилами, с Чичериным, с Анненковым и др. Но интересно, что первая книга Риля, за которую взялся Толстой, была вовсе не «Естественная история народа», нашумевшая в России, адругая, вышедшая в 1859 г., — «Kulturstudien aus drei Jahrhunderten» (в дневнике она называется коротко — «Kulturgeschichte»). Именно здесь напечатаны статьи о старых народных календарях («Volkskalender im acht- zehnten Jahrhundert») и о народоведении («Die Volkskunde als Wissenschaft»), которые упомянуты в дневнике Толстого. Здесь же имеются статьи по истории и теории искусства («Das landschaftliche Auge», «Das musikalische Ohr»), замечательные своим формальным и культурно-историческим анализом, и целый отдел, посвященный вопросам художественной политики («Zur asthetischen Kulturpolitik»). Очевидно, Риль интересовал его сначала не столько как социолог, сколько как «народник». Первая запись о нем (3 августа 1860 г.) — отрицательная: «Риль — болтун. Искусство не может ничего дать, когда сознательно». Такова же и вторая запись (6 августа): «Читал РиляKulturgeschichte. Каламбур ученый преобладает. Он забывает Искусство. Volkskunde состоит из множества отдельных наук. А искусство помощник, но самостоятельный. Риль же не художник и хочет сделать из своей Volkskunde мешанину искусства и науки». Искусствоведческие работы Риля раздражали Толстого своим научным методом; иное отношение вызвала статья о народных календарях — вопрос, живо интересовавший самого Толстого и знакомый ему по Гебелю и Ауербаху: «Немного успел почитать Риля о календарях. Он прав: о органическом значении народных старых календарей и вообще народной из народа литературы». Характерно, что за этими словами следует: «Но где же место Ауербаха? Entremddiare [посредник] между народом и образованным классом». Кончается эта запись (от 7 августа) планом повести: «Мысль повести. Работник из всех одолел девку или бабу. Формы еще не знаю». Это, очевидно, зародыш будущей «Идиллии». Чтение Риля продолжалось, по-видимому, до самого отъезда в Соден. Накануне отъезда, 25 августа, записано: «Читал Риля. Консерватизм невозможен. Нужны более общие идеи, чем идеи организмов государства — идея поэзии, и ее не уловишь». Эта запись относился, по- видимому, уже к «Естественной истории народа» и именно ко второму ее тому — «Гражданское общество» («Die biirgerliche Gesellschaft»). Свидетельством того, что книги Риля произвели на Толстого большое впечатление, могут служить слова в записи от 15/27 апреля 1861 г., уже по возвращении в Россию: «Аксаков умен, как Риль».
Независимо от критического отношения Толстого к Рилю (как ко всякой теоретической системе) книги его, несомненно, входят в тот общий поток интересов, который захватил Толстого еще в России в конце 50-х годов. В системе Риля для изучения Толстого особенно важны те тенденции, которые связывают ее в один узел с немецким народничеством 40-50-х годов. В этом движении Риль сыграл, несомненно, большую роль — не только как ученый, но и как публицист, как человек большой художественной культуры. В предисловии к 6-му изданию «Гражданского общества» (1866) Риль, указывая на то, что книга эта, писавшаяся между 1847 и 1851 г., «в юношески-бурную эпоху политической жизни», теперь значительно устарела, говорит, что в работе над ней им руководили более всего «моральные побуждения». Свежесть книги (по сравнению, например, с книгой Ю. Фрёбе- ля) заключалась в том, что в ней с особенной энергией и серьезностью выдвинуты социальные вопросы, решению которых был придан моральный оттенок. Эта особенность книги отмечена самим Рил ем в вводной части: «Меня одушевляла мысль, которая, как я полагаю, заключает в себе и нравственную тенденцию книги. Именно, по моему убеждению, только возврат отдельных личностей и целых сословий к большему самоограничению, к более верному пониманию своего достоинства, обещает улучшить общественную жизнь... В этом смысле, если угодно, книга моя аскетическая, а тот высший принцип самоограничения как личности, так и общественных групп, есть в то же время и христианский принцип». Нечего говорить, что такие строки чрезвычайно совпадали с настроениями Толстого, — важно то, что это совпадение придает ясный исторический смысл позиции Толстого, делая ее позицией характерной и проясняя ее в связи с эпохой. Пафос книги Риля был обращен против растущей в Германии государственности, против Пруссии: «С но- восозданным в 1848 году общегерманским государственным устройством связаны были самые смелые надежды, а впоследствии самые горькие разочарования, громкое ликование и тайный скрежет зубов, безграничные упования и бесконечная ненависть партий. Каким образом могло случиться, что после таких жгучих страстей так скоро наступило холодное отречение? Это напоминает нам канун реформации. И на этот раз волны прорвутся не на том месте, на которое устремлены взоры всех. В стороне от политической жизни в тесном смысле лежит теперь жизнь социальная... Политические партии начинают ослабевать, социальные же поддерживают теплящийся под пеплом огонь. Социальная реформация ждет своего Лютера, и его тезисы заставляют забыть самые смелые проекты германского государственного устройства, не исключая планов о великой и малой Германии... В нашей политической борьбе сегодня или завтра может установиться перемирие; в борьбе же социальной невозможно перемирие, не говоря уже о мире — невозможно до тех пор, пока над нашими могилами и над могилами наших внуков не вырастет высокая трава... Старая рознь радикалов и консерваторов бледнеет с каждым днем, рознь же пролетариев, бюргеров, юнкерства и т. д. с каждым днем усиливается». Каково бы ни было отношение к практическим мерам, предлагаемым Рилем, общая характеристика эпохи («признаки времени», как называет Риль первую главу) сделана была правильно, тонко и метко: «У каждой эпохи есть свой собственный призрак, и в страхе и ужасе перед ним воспитываются народы. Чем для средних веков была труба страшного суда, то для девятнадцатого века — труба великого социального переворота. На этом страхе второй Наполеон основал свой императорский трон, подобно тому, как первый Наполеон основал свой трон на ужасах первой революции. Этот страх заставляет людей хвататься за каждую соломинку в надежде на мир, потому что за европейской войной тотчас же может последовать взрыв социальной революции в Европе».
Именно на основе такого представления об эпохе Риль советует обратить особенное внимание на крестьянство: «Все меры к обеспечению общественного спокойствия, к укреплению государственной власти не могут быть долговечны, если они не исходят из того основного положения, что консервативный элемент государства составляет крестьянин; что поэтому прежде всего его положение должно быть возвышено, его характерные черты сохранены, его потребности удовлетворены. Крестьянин восстанавливает в обществе равновесие, нарушенное неестественным развитием цивилизации; социализм теперь уже нельзя победить ни прессой, ни мерами правительства, но его можно одолеть посредством крестьян, посредством заботливого сохранения их нравов и обычаев». Эта точка зрения, конечно, очень родственна позиции Толстого, которая создалась на той же основе (ср. письмо к Блудову 1856 г.) — с той разницей, что у Толстого не могло быть продуманной исторической и социально-политической системы, а был «инстинкт». Замечательно, что в период чтения Риля, как бы в результате размышлений о крестьянах и своей работе, Толстой записывает в дневнике (24 августа): «Видел во сне, что я оделся мужиком и мать не признает меня».
Славянофилы не обратили особенного внимания на общие суждения Риля, высказанные в книге о «Гражданском обществе», как и вообще на этот том «Естественной истории». Толстой, как это видно по последней записи дневника, читал, по-видимому, и этот том. Здесь, как, правда, и в первом томе («Land und Leute»), имеются, кроме характеристики немецкого крестьянства, страницы, посвященные вопросу о социальном романе и об изображении крестьянина в литературе. Славянофилам это было безразлично, — Толстой, наоборот, был очень занят этим вопросом, особенно после чтения Ауербаха. Недаром именно в связи с чтением Риля у него явилась мысль: «Но где же место Ауербаха?» Риль пишет: «Разве это не многозначительный факт, что наши художники уже не могут иначе рисовать отдельную личность, как в обстановке определенного общественного кружка, что общие типы любовника, героя, интригана и т. д., как их изображали в прежнее время, уступили место стереотипным фигурам совсем другого сорта, фигурам, имеющим общественную индивидуальность... Пусть сравнят поэтические нравоописательные картины из крестьянской жизни, начертанные пленительным пером Юнг-Штиллинга и Гебеля, с обработкою той же темы в сочинениях Иммермана, Ауербаха, Иеремии Готхельфа. Те старые, деревенские нувеллисты рисовали нам крестьянина как характерную личность, с его индивидуальною задушевностью, как фигуру маленькой жанровой картины; эти новейшие, наоборот, берут его преимущественно как члена общества, выдвигают на первый план особенности крестьянства (Bauemtum), социальный мотив звучит всюду — даже там, где незаметно никакой тенденции».
Таким образом, имя Риля неразрывно связано с тем немецким литературным народничеством[445], которым так серьезно заинтересовался Толстой и следы знакомства с которым скажутся не только в ближайших по временам вещах Толстого («Идиллия», «Поликушка»), но и в гораздо более поздних — в народных рассказах 80-х годов. Поскольку для исторического понимания Толстого важно знание немецкого народничества не только в виде отдельно взятых его представителей, как Ауербах, но и в качестве целого литературного течения, публицистически обоснованного, постольку необходимо учесть Риля как одного из главных вдохновителей этого народничества.
5
Фрёбель, принявший Толстого за радикала и реформатора, был отчасти прав, но только отчасти. С конца 1859 г. Толстой, действительно, заболевает «детской болезнью левизны» и резко порывает с прошлым — с эпохой «Альберта», с эпохой подчинения Тургеневу и Дружинину, с эпохой яростной борьбы против Чернышевского. Как бы назло «Современнику», превратившемуся в орган разночинной интеллигенции и, в связи с этим, проделавшему в редакции своего рода «чистку», Толстой хочет показать, что он, отвергнутый и занесенный в списки людей «остановившихся», на самом деле гораздо решительнее и в настоящем смысле радикальнее этой интеллигенции. Так заново завязался общественный поединок Толстого с русской интеллигенцией — с современностью и с «Современником».