Несмотря на то что направление яснополянской школы, как видно по всем этим фактам, никак не могло быть признано и одобрено «Современником» (хотя в первых статьях оно несколько и затушевано), Толстой после выхода в свет первого номера своего журнала пишет письмо Чернышевскому — как будто для того, чтобы демонстрировать ему радикализм своего поведения и своих педагогических мыслей и заставить его отказаться от прежних оценок: «Я вас очень прошу внимательно прочесть его [журнал] и сказать о нем искренно и серьезно ваше мнение в "Современнике". Я имел несчастье писать повести, и публика, не читая, будет говорить: "Да... детство очень мило, но журнал?.." А журнал и все дело составляют для меня все». Это было похоже на вызов редакции «Современника». В обращении «К публике», открывавшей первую книжку журнала, Толстой писал, тоже как будто мысленно обращаясь к Чернышевскому: «Надеюсь, что мои мысли вызовут противные мнения. Всем мнениям я с удовольствием дам место в своем журнале. Одного я боюсь: чтобы мнения эти не выражались желчно, чтобы обсуждение столь дорогого и важного для всех предмета, как народное образование, не перешло в насмешки, в личности, в журнальную полемику».
Я уже упоминал в своей первой книге о том, как Чернышевский ответил на эту просьбу. Статья его написана с большой осторожностью по отношению к делу, затеянному Толстым. Он приветствует его систему обращения с детьми, а в ответ на слова, обращенные «к публике», говорит: «Из уважения к порядку, установленному им в яснополянской школе, и к его горячей преданности этому доброму порядку, мы исполним его желание; а без этого обстоятельства, — т. е. если бы не знали мы, как свободно и легко устроено для детей учение в яснополянской школе, — мы, вероятно, не удержались бы от колкостей при разборе теоретических статей "Ясной Поляны"». Однако конец статьи наполнен достаточным количеством колкостей по поводу странностей и противоречий общих взглядов Толстого на народ и на народное образование. Чернышевский сравнивает Толстого с полуграмотным заседателем уездного суда, очень добрым и честным человеком, который вздумал быть законодателем, не имея ни юридического образования, ни знакомства с общим характером современных убеждений: «Чем-то очень похожим на него являетесь вы: решитесь или перестать писать теоретические статьи, или учитесь, чтобы стать способным писать их».
Вызов Толстого был принят: статья Чернышевского была написана «искренно и серьезно», но идеи Толстого и весь его педагогический радикализм подвергнуты осмеянию. Если Толстой рассчитывал произвести этой статьей впечатление на «Современник» и заставить его изменить свое отношение, то он ошибся. Статья Чернышевского, написанная нравоучительным и насмешливым тоном, вызвала в Толстом сильнейшее раздражение, которое и сказалось в следующей его статье — «Воспитание и образование», напечатанной в № 7. По сравнению с первой статья эта гораздо более решительная и откровенная: она уже совершенно явно направлена против претензий интеллигенции, против общественников и «теоретиков», против пропаганды новых идей. К вопросам собственно педагогическим она имеет косвенное отношение — педагогикой здесь прикрываются вопросы гораздо более широкого значения. Толстой доказывает, что предметом педагогики должно и может быть только образование, а что «права воспитания» не существует. Тут же, противореча самому себе и обнажая свои скрытые тенденции, Толстой говорит, что для воспитания семейного («отец и мать, какие бы они ни были, желают сделать своих детей такими же, как они сами»), религиозного («религия есть единственно законное и разумное основание воспитания») и правительственного (воспитания «слуг правительству» — чиновников, офицеров и пр.) есть оправдания; никаких оправданий он не находит только для «воспитания общественного», которое и подвергает жестокой и озлобленной критике. Таким образом, протестуя против воспитательного деспотизма и отстаивая «свободу», Толстой становится на защиту именно самых деспотических форм воспитания.
Толстовский радикализм обнаруживает здесь всю противоречивость, запуганность и чудаковатость своих оснований. Местами статья эта имеет совершенно погромный характер — в особенности в политической и социальной обстановке 1862 г., года правительственных погромов и жестоких репрессий. Доводя теорию Риля (охрану сословной диференциации) до предела и абсурда, Толстой возмущается всякой попыткой «поднять» ученика над его средой: «Родители, начиная с крестьян, мещан до купцов и дворян, жалуются на то, что детей их воспитывают в чуждых их среде понятиях. Купцы и старого века дворяне говорят: мы не хотим гимназий и университетов, которые сделают из наших детей безбожников и вольнодумцев». Главное зло школы — «отречение от дома»; оно начинается в уездном училище и окончательно завершается в гимназии: «Просвещенные учителя стараются возвысить его [ученика] над его природною средой, с этой целью ему дают читать Белинского, Маколея, Льюиса и т. д.; все это не потому, чтобы он имел к чему-нибудь исключительную склонность, а чтобы вообще развить его, как они это называют. И гимназист на основании смутных понятий и соответствующих им слов — прогресс, либерализм, историческое развитие и т. п., с презрением и отчуждением смотрит на свое прошедшее. Цель наставников достигнута, но родители, и в особенности мать, еще с большим недоумением и грустью смотрят на своего изможденного, чужим языком говорящего, чужим умом думающего, курящего папиросы и пьющего вино, самоуверенного и самодовольного Ваню»[451].
Далее идет критика университета. Толстой высмеивает всю систему и постановку университетского образования, построенную на обмане: «Университеты были учреждены для потребностей отчасти правительства, отчасти высшего общества... Правительству нужны были чиновники, медики, юристы, учителя — для приготовления их основаны университеты. Теперь для высшего общества нужны либералы по известному образцу, и таковых приготавливают университеты. Ошибка только в том, что таких либералов совсем не нужно народу». Особенно характерно, как возмущается Толстой студенческими кружками и их направлением: «Программа, составляемая кружком, в последнее время мало разнообразна; большей частью она состоит в следующем: чтение и повторение чтений старых статей Белинского и новых статей Чернышевских, Антоновичей, Писаревых и т. п.; кроме того, чтение новых книг, имеющих блестящий успех в Европе, без всякой связи и отношения к предметам, которыми занимаются: Льюис, Бокль и т. п. Главное же занятие — чтение запрещенных книг и переписывание их. Фейербах, Молешот, Бюхнер и в особенности Герцен и Огарев. Переписывается все не по достоинству, но по степени запрещения. Я видал у студентов кипы переписанных книг, без сравнения большие, чем бы был весь курс четырехлетнего пребывания, и в числе этих тетрадей толстые тетради самых отвратительных стихотворений Пушкина и самых бездарных и бесцветных стихотворений Рылеева. Еще занятие составляют собрания и беседы о самых разнородных и важных предметах, — например, о восстановлении независимости Малороссии, о распространении грамотности между народом, о сыгрании сообща какой-нибудь шутки над профессором или инспектором, которая называется требованием объяснений, о соединении двух кружков — аристократического и плебейского и т. п.»
Раздражение Толстого против интеллигенции 60-х годов сказалось в этом отрывке в полной мере; процитированный отдельно, он скорее похож на рапорт по начальству, на донос, чем на статью Толстого. Надо еще иметь в виду, что когда статья писалась, «Современник» был уже приостановлен, студенчество и университеты (в связи с майскими пожарами в Петербурге) были взяты под подозрение; а когда статья вышла в печати, Чернышевский был уже арестован. Тем самым страницы статьи, посвященные критике университета и разоблачению студенческих кружков, имели особый и очень определенный смысл. Толстовский «радикализм» оказался здесь частично совпадающим с самыми реакционными программами, имевшими целью разгром молодой разночинной интеллигенции. Это был уже не вызов, а наступление. Критика «общественного образования» кончалась следующим итогом: «Семейные, религиозные и правительственные воспитания естественны и имеют за себя оправдание необходимости; общественное же воспитание не имеет оснований, кроме гордости человеческого разума, и потому приносит самые вредные плоды — каковы университеты и университетское образование».
«Современник», конечно, не мог пройти мимо этой статьи. В первом же, вышедшем после приостановки, томе (январь 1863 г.) была напечатана статья «Наши толки о народном воспитании», целиком посвященная Толстому. Автор сначала вспоминает о том, как встретил «Современник» первые номера толстовского журнала: «Современник» «отдал справедливость его школе и выразил свое искреннее сочувствие тем побуждениям, которые руководили ее основателем, сочувствие его любящим отношениям к народу и гуманным порядкам в его школе. Но в то же время "Современник" так же прямо сказал, что теоретические рассуждения издателя "Ясной Поляны" далеко не так основательны, как его школьные порядки; что прежде чем поучать Россию своей педагогической мудрости, надо самому поучиться, подумать, постараться приобрести более определенный взгляд надело народного образования; что установление общих принципов науки требует, кроме прекрасных чувств, еще иных вещей: нужно стать в уровень с положением науки, а не довольствоваться кое-какими личными наблюдениями да бессистемным прочтением кое-каких книжек. В доказательство указано было много аргументов из журнала гр. Толстого, приводивших именно к такому заключению. Вещи совершенно основательные стоят у него рядом с самыми бездоказательными и самолюбивыми выходками, вещи самые похвальные рядом с непозволительными тенденциями, которых не должен допускать писатель, истинно уважающий науку и людей, для нее серьезно работавших».
Последняя статья Толстого вызывает уже иное отношение. Здесь Толст