Работы о Льве Толстом — страница 139 из 310

для того, чтобы узнать от него подробности войны, рассказывали ему свои чувствования. Поэтому пишущий эти строки может оценить то великое, незабвенное время». С такой же иронией Толстой говорит о литературе: «когда появились плеяды писателей, мыслителей, доказывавших, что наука бывает народна и не бывает народна и бывает ненародная и т. д., и плеяда писателей, художников, описывающих рощу и восход солнца, и грозу, и любовь русской девицы, и лень одного чиновника, и дурное поведение многих чиновников». Здесь видна связь с журнальным стилем эпохи и со статьями самого Толстого. Одно место вступления явно ассоциируется со статьей «Прогресс и определение образо­вания» — именно то, где говорится о распространении журналов: «журналы, раз­вивающие европейские начала на европейской почве, но с русским миросозерца-

1 Ср. в «Воспоминаниях» Н. А. Белоголового (М., 1898. С. 37): «Я нашел его [С. Г. Волкон­ского] хотя белым, как лунь, но бодрым, оживленным и притом таким нарядным и франтоватым, каким я его никогда не видывал в Иркутске; его длинные серебристые волоса были тщательно причесаны, его такая же серебристая борода подстрижена и заметно выхолена, и все его лицо с тонкими чертами и изрезанное морщинами делали из него такого изящного, картинно-красиво­го старика, что нельзя было пройти мимо него, не залюбовавшись этой библейской красотой».

нием, и журналы исключительно на русской почве, развивающие русские начала, однако с европейским миросозерцанием» и т. д. По поводу этой первой главы Ам­фитеатров пишет: «Нет никакого сомнения, что если бы начальная глава "Декаб­ристов" появилась в печати, когда была писана, а не четверть века спустя, она вызвала бы сильную и неприятную для Толстого бурю — не за декабриста только, конечно, но за весь свой сатирический и "реакционный" тон. Перечитав эту главу, я нарочно снял с книжной полки для сравнения "Взбаламученное море" Писем­ского, наиболее обруганный прессою шестидесятых годов роман-памфлет того времени. Отрицательный тон грубоватого и неглубокого, но незлобного ворчуна Писемского показался мне детским лепетом сравнительно с отрицательным замыс­лом и первым приступом к нему глубочайшего скептика — Толстого».

Написанные в 1863 г. главы построены на контрасте между шумной, клубной Москвой 50-х годов, с ее золотой молодежью и важными старичками, с ее сплет­нями и последними новостями, и семьей декабриста, в которой главенствует мать — Наталья Николаевна, подробно и благоговейно описанная в первой же главе: «Географически все они были перенесены за 5000 верст в совсем другую, чуждую среду, но нравственно они этот вечер еще были дома, теми же самыми, какими сделала их особенная, долгая, уединенная жизнь». По некоторым намекам можно думать, что в дальнейшем это положение должно было измениться — декабристу, по-видимому, предстояла какая-то деятельность. Наталья Николаевна, сопостав­ляя отца с сыном, говорит: «тебе все еще 16 лет, Пьер. Сережа моложе чувствами, но душой ты моложе его. Что он сделает, я могу предвидеть, но ты еще можешь удивить меня». Но совершенно несомненно, что эта будущая деятельность должна была пойти вразрез с современностью и против надежд Пахтина. Эпоха 20-х годов, в лице старого декабриста, должна была в дальнейшем тексте противопоставить себя эпохе 50-х годов — так же, как это было сделано в «Двух гусарах». Можно сказать с уверенностью, что старый декабрист-дворянин, умудренный своим про­шлым, задуман был как контраст «новым людям», не знающим другой религии, кроме религии прогресса, и никаких других законов, кроме законов истории.

По разным признакам видно, что фигура Петра Ивановича Лабазова писалась Толстым главным образом с декабриста Сергея Григорьевича Волконского. С Вол­конским Толстой, по его собственным словам, познакомился еще в Италии (во Флоренции) —т. е. в конце 1860 или в начале 1861 г.: «Его наружность с длинными седыми волосами была совсем как у ветхозаветного пророка... Это был удивитель­ный старик, цвет петербургской аристократии, родовитой и придворной. И вот в Сибири, уже после каторги, когда у его жены было нечто вроде салона, он работал с мужиками, и в его комнате валялись всякие принадлежности крестьянской ра­боты»[484]. Если происхождение фамилии Лабазов остается неясным, то девическая фамилия Натальи Николаевны, Крымская, явно образована из фамилии жены Вол­конского — Марьи Николаевны Раевской (рай — крин). Это подтверждается и биографическими деталями, которые сообщает Толстой: «Она поехала за мужем в Сибирь только потому, что она его любила».

Замысел романа именно о вернувшемся декабристе и выбор в качестве основно­го прототипа именно Волконского подтверждают уже не раз отмеченную связь Толстого этих лет со славянофилами. Дело в том, что среди славянофилов личность Волконского пользовалась особенным уважением. В некрологе о нем (1865 г.)

И. Аксаков писал: «После блестящей юности, после быстрых успехов в служебной карьере, после тридцатилетнего искупления вины, пересекшей его жизнь в самой половине, возвратился он, в 1856 году, в Москву — маститым старцем, умудренным и примиренным, полным горячего, радостного сочувствия к реформам нынешне­го царствования, преимущественно к крестьянскому делу, полным незыблемой веры в Россию и любви к ней, и высокой внутренней простоты. Вообще можно сказать, что как в Волконском, так и в тех немногих его товарищах, которым удалось воспользоваться милостью ныне царствующего государя, — мы были поражены отсутствием всякого раздражения, всякого желания порисоваться и покрасоваться своим прошлым; напротив, искушенные горем и чрез горе приведенные к богу, судя беспристрастно и строго самих себя и свое прошлое, они разливали около себя теплый свет христианской любви, сдерживали и умиротворяли живым примером своего внешнего и внутреннего духовного опыта легкомыслие и буйство встречав­шейся с ними в обществе молодежи»[485]. В этой характеристике есть резкое сходст­во с фигурой JIабазова, как она набросана Толстым в первых главах романа. Особое ударение, которое делает Аксаков, отмечая радостное сочувствие Волконского к крестьянскому делу, сохранено и у Толстого: «А я должен сказать, что народ более всего меня занимает и занимал. Я того мнения, что сила России не в нас, а в наро­де», — говорит Лабазов Пахтину. Любопытно, что вслед за этими словами идет речь об Аксаковых («Аксатовы» у Толстого) — естественная и характерная ассоциация, подтверждающая догадку о связи между фигурой Лабазова и отношением Аксако­ва к Волконскому. Пахтин говорит: «Вам непременно надо познакомиться с Акса- товыми: вы позволите мне их представить вам, князь? Вы знаете, ему разрешили теперь его издание, — говорят, завтра выйдет первый нумер» и т. д. Отношение к восстанию декабристов как к вине, которая искуплена тридцатилетней ссылкой, просвечивает и у Толстого; в черновом предисловии он говорит: «Невольно от настоящего я перешел к 1825 году, эпохе заблуждений и несчастий моего героя».

Близость Толстого этой поры к славянофилам и особенно к И. Аксакову, и даже некоторое участие Аксакова в работе Толстого над «Декабристами», доказывается и другими фактами. Сохранилось письмо Аксакова к Ю. Самарину (12/13 июля 1862 г.), обнаруживающее любопытный и характерный факт; когда Аксакову было запрещено состоять официальным редактором газеты «День», Толстой через Са­марина предложил ему свои услуги: «Льва Толстого [пишет Аксаков] очень благо­дарю, но разумеется, согласиться на его предложение не могу. Я могу передать или человеку, принадлежащему к одному со мной лагерю, или же лицу совершенно бесцветному, ничтожному в литературе. У меня в запасе есть еще Василий Елагин»[486]. Работа над «Декабристами» тоже связана с именем Аксакова. Т. А. Кузминская вспоминает, что на рождестве 1862/63 г. Толстой один из вечеров провел у Акса­кова и вернулся домой очень поздно; встревоженной этим жене он рассказывал: «Я был у Аксакова, где встретил декабриста Завалишина; он так заинтересовал меня, что я не заметил, как прошло время». Это подтверждается и письмом Тол­стого к жене, написанным в декабре 1864 г.: «сейчас я был у Аксакова, который, помнишь, стоил тебе столько слез и мне такого раскаянья». Сомнительно в сооб­щении Т. А. Кузминской только то, что Толстой будто бы в 1862 г. встретил у Ак­сакова Д. И. Завалишина; Завалишин приехал из Сибири в Москву только осенью 1863 г. Ошибка Кузминской может быть объяснена тем, что в 1862 г. Завалишин вел деятельную переписку с Аксаковым и сотрудничал в московской прессе (в том числе — в аксаковском «Дне»). Надо полагать, что в это свидание Аксаков расска­зывал Толстому о Завалишине и рекомендовал воспользоваться этой фигурой при написании романа. Толстой, видимо, заинтересовался Завалишиным; познако­мившись с ним (может быть, в следующий же приезд в Москву — в декабре 1863 г.), Толстой предлагал ему издать на свой счет его «Записки», считая их «самыми важ­ными из записок декабристов».

Если для Толстого характерен выбор Волконского, то интерес, проявленный им к Завалишину, характерен еще более и заслуживает внимания как дополни­тельный комментарий к роману о декабристах. Дело в том, что Д. И. Завалишин из всех декабристов наименее типичный — декабрист по случайности, со стороны. М. И. Семевский, вспоминая в своих автобиографических заметках о Завалишине, говорит, что декабристы всегда «чурались» его и «утверждали, что он к их семье никогда не принадлежал», что он, арестованный позже по доносу, увлекся своим непомерным самолюбием и «постепенно додумался сделать из себя крупного политического человека»[487]. Действительно, с Рылеевым и с членами Северного общества Завалишин, по его собственным словам, познакомился только в январе 1825 г. (по инициативе Н. С. Мордвинова) и сразу почувствовал себя не подходя­щим к этой среде человеком. Он носился тогда с идеей восстановления истинной веры, нравственного преобразования людей путем организации особого общества (не тайного) под названием Чина или Ордена вселенского восстановления; он был занят открытием абсолютных начал и непоколебимых оснований для борьбы со злом, установлением единого общего, высшего закона, на подчинении которому должно строиться человеческое общество, — иначе говоря, он был своего рода «толстовцем» до Толстого.