был превратить роман в хронику; тем самым первоначальный замысел скрещения двух эпох, намеченный в наброске 1863 г., отпадал, а вместе с ним в значительной степени отпадал и публицистический элемент. Кроме того, при переходе к хронике, включающей в себя 1825 год, естественно было захватить и более раннюю эпоху, подготовившую появление декабристов — т. е. эпоху Отечественной войны. Был момент, когда наметился именно такой грандиозный план — план исторической хроники под названием «Три поры» (т. е. 1812, 1825 и 1856 гг.). П. Сергеенко утверждает со слов Толстого, что «Война и мир» была написана «как бы случайно, в виде вступления к "Декабристам"». Как бы то ни было, важно то, что постепенное расширение замысла и превращение романа, действие которого происходит в конце 50-х годов, в хронику должно было ослабить публицистический смысл и изменить первоначальную стилевую установку.
Между тем появившийся в 1863 г. в «Современнике» роман Чернышевского «Что делать?» и поднявшийся вокруг него шум должны были, наоборот, обострить публицистические настроения Толстого — тем более, что одна из главных проблем этого романа, проблема семьи и брака, была для Толстого центральной. С другой стороны, польские события 1863 г. разбудили в Толстом воспоминание о военных годах его жизни; как видно из письма к Фету, он собирался даже пойти в армию: «Не придется ли нам с вами и с Борисовым снимать опять меч с заржавленного гвоздя?» Это письмо относится к весне 1863 г., а осенью того же года (22 сентября) С. А. Толстая жалуется в дневнике: «Завтра год. Тогда надежды на счастие, теперь — на несчастия. До сих пор думала, что шутка; вижу, что почти правда. На войну. Что за странность? Взбалмошный нет, не верно, а просто непостоянный. Не знаю, вольно или невольно он старается всеми силами устроить жизнь так, чтобы я была совсем несчастна. Поставил в такое положение, что надо жить и постоянно думать, что вот не нынче, так завтра останешься с ребенком, да, пожалуй, еще не с одним, без мужа. Все у них шутка, минутная фантазия. Нынче женился, понравилось, родил детей, завтра захотелось на войну, бросил. Надо теперь желать смерти ребенка, потому что его я не переживу. Не верю я в эту любовь к отечеству, в этот enthousiasme в 35 лет. Разве дети не то же отечество, не те же русские? Их бросить, потому что весело скакать на лошади, любоваться, как красива война, и слушать, как летают пули. Я его начинаю меньше уважать за непостоянство и за малодушие». Эта запись (явно использованная в «Войне и мире» — ср. сцену Андрея с женой при Пьере) ценна тем, что в ней зафиксирована эмоциональная и эстетическая сторона военных увлечений Толстого, так ярко отразившаяся в романе: «весело скакать на лошади, любоваться, как красива война, слушать, как летают пули» — это знакомый нам по «Войне и миру» язык самого Толстого. Но к этому я еще вернусь, а сейчас важно установить, что к концу 1863 г. первоначальный синкретический замысел «Декабристов», вмещавший в себе и публицистику и историю, распался, по крайней мере, надвое: публицистический элемент, заново возбужденный романом Чернышевского, потребовал для себя особого жанра и особого языка, а история, соединившись с военными настроениями, привела Толстого к Отечественной войне, о которой, кстати, по случаю исполнившегося 50-летия (1862 г.), стали много говорить и писать. Таков, по-видимому, был процесс, «невольно» приведший Толстого, с одной стороны, к комедии «Зараженное семейство», с другой стороны — к роману-хронике «Война и мир».
2
Роман Чернышевского возбудил в среде «эстетических литераторов» (как выразился Чернышевский) сильнейшее негодование. Не говоря об идейной стороне, роман этот возмутил их своим языком и нравственным «цинизмом». Его сопоставляли и с лубочной литературой и с произведениями Баркова[492]. Фет пишет в «Воспоминаниях»: «Мы с Катковым не могли прийти в себя от недоумения и не знали только, чему удивляться более: циничной ли нелепости всего романа или явному сообщничеству существующей цензуры с проповедью двоеженства, фальшивых паспортов, преднамеренной проповеди атеизма и анархизма» и т. д. Уже в августе 1863 г. была готова статья Фета, предназначенная для «Русского вестника», но так и не появившаяся. В ноябре или декабре того же года Толстой принимается за пьесу, которая, как он писал сестре, задумана «в насмешку эманципации женщин и так называемых нигилистов». Одно из черновых названий этой пьесы — «Новые люди» — обнаруживает прямую связь между ней и романом Чернышевского, который имел подзаголовок: «Из рассказов о новых людях».
Мысль написать комедию, и именно на семейно-общественную тему, соблазняла Толстого давно. Еще в феврале 1856 г. в дневниках, рядом с «Казаками» и «Юностью», упоминается комедия; одновременно с замыслом «Двух гусар», 12 марта 1856 г., записано: «План комедии томит меня». 10 июня 1856 г. в дневнике набросан даже краткий тематический план комедии, которую Толстой собирается писать одновременно с «Юностью», «Записками русского помещика» и «Казаками»: «для последней [т. е. для комедии] главная тема окружающий разврат в деревне. Барыня с лакеем. Брат с сестрой, незаконный сын отца с его женой et caet». Работа над «Юностью» заставила отложить в сторону комедию, но в октябре 1856 г. Толстой снова возвращается к ней: «Затеял было писать комедию. Может, возьмусь» (8 октября); «Прочел Bourgeois GentiPhomme и много думал о комедии из Олень- киной жизни. В двух действиях. Кажется может быть порядочно» (11 октября); «написал начало комедии» (15 октября). Работа над комедией, хотя и урывками, продолжается в ноябре; 28 декабря записано: «Все думал о комедии. Вздор». 12 января 1857 г., в программе того, что надо «писать не останавливаясь каждый день», на последнем месте стоит: «Комедия. Практический человек, Жорж-Зандовская женщина и Гамлет нашего века, вопиющий больной протест против всего; но бессилие». Это уже, очевидно, тема новой комедии. Параллельно с работой идет чтение комедий Мольера. Затем — поездка за границу. В Париже Толстой очень часто бывает в театре: по названиям пьес, упомянутых в дневнике, и по отзывам видно, что он особенно охотно смотрит именно комедии, фарсы, водевили и восторгается Мольером и Мариво; в других театрах он бывает редко, отзыв о Расине — уничтожающий: «Драма Расина и т. п. — поэтическая рана Европы, слава богу, что ее нет и не будет у нас»[493]. Далее наступают годы «Альберта», «Люцерна» и т. д. — когда Толстому было не до комедии, а потом стало не до литературы. От эпохи 1856—1857 гг. остались планы и наброски четырех комедий: «Дворянское семейство», «Практический человек», «Дядюшкино благословение» и «Свободная любовь». Комедии эти частично переплетаются между собой и повторяют одних и тех же персонажей. Их основная тема — насмешка над эмансипацией, над «Жорж- Зандовской женщиной». Несколько особняком стоит первый замысел («Дворянское семейство»), задуманный в плане обличительной комедии и связанный, очевидно, с общим либеральным направлением того круга, к которому сначала примкнул Толстой.
Вместе с возвращением к литературе возвращаются и мысли о комедии. По воспоминаниям Т. А. Кузминской (в этом пункте неточным) видно, что Толстой любил устраивать в Ясной Поляне домашние спектакли и сочинял для этого пьески или сценарии. Судя по письму отца С. А. Толстой (А. Е. Берса), относящемуся, очевидно, к декабрю 1863 г., вопрос о том, что Толстому надо попробовать написать пьесу для настоящего театра, постоянно обсуждался в семье, находившей, что у него есть на это талант: «Наконец сбудется мое давнее желание — ты произведешь на свет комедию, которая будет играться на сцене... Я кладу голову на плаху, если ты не похоронишь всех наших существующих драматических писателей». Так появилась на свет комедия «Зараженное семейство» — итог работы 1856—1857 гг. и позднейших яснополянских домашних спектаклей.
В основе этой комедии лежит техника легкого жанра — домашнего фарса французского образца. Вероятно, именно поэтому она так не понравилась Островскому, который писал Некрасову (7 марта 1864 г.): «утащил меня к себе JI. Н. Толстой и прочел мне свою комедию; это такое безобразие, что у меня положительно завяли уши от его чтения»[494]. Вся пьеса построена исключительно на языковом комизме: на сочетании и противопоставлении семинарского и нигилистического жаргона (Твердынский, Венеровский, Дудкина) народному языку (няня). Следы специальной работы Толстого над изучением жаргона «новых людей» сохранились в черновых рукописях в виде листка, на котором выписаны характерные выражения, вреде: не гуманно, устой жизни, присущий молодому народу, общественная среда и пр. Основные персонажи пьесы, являющиеся представителями «новых людей», говорят этим специфическим, сгущенным жаргоном, часто утрированным до крайности и тем самым превращающим комедию в фарс. Дудкина говорит языком книжных цитат: «Вольный труд не может быть убыточен, это противно всем основным законам политической экономии», «Прогресс неудержимо вносит свет в самые закоснелые условия жизни» и т. д. Студент Твердынский (из духовного звания) говорит «семинарским» языком, окрашенным особой лексикой: на вопрос: — «где Петруша», он отвечает: «шествует»; на вопрос—«что делали» отвечает: «рыболовство учиняли»; статью называет «невредной» (так же-— «девица невредная»); к ученику своему обращается: «Прибышев младший, шествуйте» или «Ну-с, Прибы- шев младший, упитались? Шествуемте». Венеровский, представитель именно «новых людей» («мы люди новые», говорит он в беседе с помещиком), говорит языком передовой интеллигенции — языком «Современника», языком Чернышевского. Эти жаргоны перемешаны и утрированы в языке пятнадцатилетнего Петру- ши, который на требование отца, чтобы он поцеловал руку у матери, отвечает: «Разве что-нибудь произойдет оттого, что я буду прикладывать оконечности моих губ к внешней части кисти матери?» Здесь, мимоходом, высмеяно характерное для «нигилистов» (ср. у Тургенева) увлечение естествознанием, приводящее к такого рода «научным» определениям самых обыкновенных явлений. В последнем действии Петруша — уже совсем фарсовый персонаж; напившись пьян, он икает и сквозь сон твердит: «Семья... иг!., преграда... ин... ди... виду... иг!., альности». Каждый персонаж комедии представляет собой определенную и замкнутую языковую систему или «маску»; на контрастах этих словесных масок построен самый сюжет комедии, в фабульном отношении мало подвижный. Некоторые выражения ведут прямо к Чернышевскому и являются пародией на его язык. Дудкина и Твердынский употребляют слово «