обытия эпохи были только общим фоном, а основным материалом была бы частная жизнь людей, живущих в стороне от этих событий и не принимающих в них непосредственного участия. К письму был приложен список книг, из которых некоторые были отмечены крестиками: «Неотмеченные книги [поясняет Е. А. Берс] наполнены только военными рассказами, и они-то и есть самые дорогие». Против названия каждой книги проставлена ее цена. Приведу список этих книг, заменяя крестики звездочками: "Воспоминания очевидца, *Державин — Записки 1743-1812 г., *Кичеев — Воспоминания о пребывании, "Рославлев Загоскина, "Записки Современника с 1805-1812 г., *Кичеев — Воспоминания о пребывании, *Россестры, * Аксаков — Освобождение Москвы в 1812 г., Бутурлина — История нашествия Имп. Наполеона на Россию в 1812г., Император Александр I и его сподвижники в 1812, 13, 14 и 15 г., Липранди — 1) Не голод и не мороз были... 2) Русские или французы зажгли Москву, "Анекдоты, черты из жизни и слова гр. Милорадовича, Полевой — Повесть о великой битве Бородинской, Богданович — История отечественной войны 1812 г., Голицын — Офицерские записки, Михайловский-Данилевский — История отечественной войны, т. 4-й, 5-й.
Список этот, как основной, достаточно полно и дельно подобран. Он свидетельствует, между прочим, о распространенности в это время именно исторического образования (в частности — интереса к 1812 г.) в интеллигентной среде. «Русский архив» начал выходить только в 1863 г. — о нем Е. А. Берс, вероятно, еще не знала, а такие специальные издания, помещавшие статьи о 1812г., как «Военный сборник» или «Чтения в обществе истории и древностей российских», были ей, конечно, неизвестны. Из новых книг, вышедших к 50-летию 1812 г. (их было не много), выбрана и поставлена на первое место одна — именно такая, которая, действительно, дает большое количество бытовых деталей: «Воспоминания очевидца о пребывании французов в Москве, в 1812-м году. С видом пожара Москвы» (без имени автора)[501]. Во вступлении автор сам говорит: «Много издано сочинений об этой знаменательной, отечественной эпохе; много и подробно в них рассказано, со всею хронологическою точностию, занимательного о политических событиях того времени; но подобные комментарии, как и все древние истории, заявляют одни общие черты и касаются только массы целого народа; в них нет частных описаний, принадлежащих одному лицу или семейству, а это также необходимо; ибо по частным выводам слагается общая характеристика и времени и, событий; с этой целью очевидец вознамерился издать свои воспоминания, касающиеся только происшествий его семейства». Неудивительно, что Е. А. Берс поставила эту книгу на первом месте: она, как видно из этих слов, отвечала той задаче, которую имел в виду Толстой.
Но к вопросу об источниках я вернусь ниже. Пока важно только установить то, что в 1863 г. Толстой интересуется не столько политической и военной стороной эпохи, сколько бытовой, домашней — в том числе жизнью провинциальных семейств, живших вдали от театра войны. Кроме «Воспоминаний очевидца», ему, например, очень пригодились письма М. А. Волковой к В. И. Ланской, тогда еще ненапечатанные[502].13 октября 1863 г. А. Е. Берс пишет Толстому: «Тебе кланяются Перфильевы. Настасья Сергеевна, узнавши о том, что ты намерен наградить нас романом эпохи 1812 г., — предложила мне послать тебе письма Марьи Аполлонов- ны Волковой, писанные в 1812 г. к ее матери гр. Ланской». 23 октября он пишет о том же: «Я прочел целый волюм писем Волковой, которые она писала Ланской в 1812 и 1813 годах; теперь читаю письма 1814 года. Для меня они интересны в высшей степени, она говорит в своих письмах о лицах, которых она знала в молодости, а я всех их под старость. Также весьма интересны ее описания об духе того времени, — и все и все в них интересно». Тогда же Толстой получил эти письма; 3 декабря 1863 г. А. Е. Берс пишет: «Как я рад, любезный Лев Николаевич, что тебе понравились письма Волковой, я также читал их с большим удовольствием. На днях пришлю тебе за 1815, 16, 17, 18, 19 и 20 год». К середине декабря 1863 г., когда
Толстой приезжал в Москву, что-то было уже написано; М. А. Цявловский даже предполагает, что в этот приезд Толстой дал свою рукопись на прочтение М. П. Погодину, с которым виделся и у которого брал какие-то материалы. В феврале 1864 г. Толстой опять побывал в Москве (в связи с вопросом о постановке «Зараженного семейства»), а к осени 1864 г. у него было уже готово десять печатных листов романа, которые и появились в «Русском вестнике» (1865. № 1 и 2).
По сохранившимся от этой первоначальной стадии рукописным материалам видно, что Толстой, действительно, не собирался вводить в свой роман описания политических событий эпохи и хотел даже вовсе обойти изображение исторических лиц. Фоном для домашней жизни его персонажей должны были служить батальные сцены, но их он тоже собирался давать не в стиле военных описаний, а в стиле своих Севастопольских рассказов — с разговорами солдат, с анализом душевных переживаний героев и т. д. Роман должен был по жанру мало чем отличаться от соответствующих романов хотя бы Р. Зотова — таких, как «Леонид» (1832), «Студент и княжна» (1838), «Два брата, или Москва в 1812 году» (1851), «Две сестры, или Смоленск в 1812 году» (1860). Разница должна была быть в большем отходе от истории в глубь семейной и бытовой жизни, в принципиальном подчеркивании разрыва между историческим и домашним человеком, в ироническом «антиисторизме», соответственно подбирающем и располагающем людей и события.
Толстовский антиисторизм, теоретически уже обоснованный в педагогических статьях, был тогда же иллюстрирован фактами — и именно на материале 1812 г. Толстой пробовал в своей школе давать уроки истории — и ничего не выходило: «Я начал историю, как всегда начинают, с древней. Но ни Момзен, ни Дункер, ни все мои усилия не помогли мне сделать ее интересною. Им не было никакого дела до Сезостриса, египетских пирамид и финикиян... Я надеялся, что подобные вопросы, как, например, кто были народы, имевшие дело с евреями, и где жили и странствовали евреи, должны были бы интересовать их, но ученики вовсе не нуждались в этих сведениях. Какие-то цари Фараоны, Египты, Палестины, когда-то и где-то бывшие, вовсе не удовлетворяют их. Евреи — их герои, остальные — посторонние ненужные лица. Сделать же для детей героями египтян и финикиян мне не удалось за отсутствием материалов. Как бы подробно мы ни знали о том, как строились пирамиды, в каком положении и отношении между собой были касты, к чему нам это?— нам, т. е. детям». Последняя оговорка очень характерна. Эти ученики и вся эта педагогика, конечно, подставные. Толстой проверяет на учениках самого себя и радуется, что они, представители «естества», не нуждаются в истории.
Ничего не вышло и с русской историей, пока Толстой не начал рассказывать о 1812 годе. Русская история удельного периода превратилась в пародию, которая великолепно изложена Толстым: «Вот он, как его, Барикав, что ль? — начал один, — пошел на... как бишь его — Муслав, Л. Н.? —подсказывает девочка. — Мстислав, отвечал я. — И разбил его на голову, — с гордостью говорит один. — Ты постой! река тут была. — А сын его войску собрал и на голову расшиб... как бишь его? — Да что ее никак не поймешь, — говорит девочка, которая памятлива, как слепой. — И то чудная какая-то, — говорит Семка. — Ну ее, Мислав, Числав! на что ее, чёрт ее разберет! — Да ты не мешай, коли не знаешь! — Ну, ты знаешь, ловок больно! — Да ты что пихаешься-то?» и т. д. Так разбазарили дети древний период русской истории, превратив борьбу удельных князей в потасовку между собой. Это, конечно, не просто описание урока, сделанное педагогом, а и пародия на учебники истории и на самую историю — пародия, подготовившая знаменитую пародийную страницу в «Войне и мире». Куликовская битва имела успех, но только потому, поясняет Толстой, что она задела национальное чувство: «Все были в волнении. — Вот так история! Ловко! — Послушай, Jl. Н., как он татаровей распужил! — Дай я расскажу. — Нет, я! — закричали голоса. — Как кровь рекой лилась!» Толстой размышляет: «Но если удовлетворять одному национальному чувству, что же останется из всей истории? 612,812 годы — и все. Отвечая на национальное чувство, не пройдешь всей истории. Я понимаю, что можно пользоваться историческим преданием для развития и удовлетворения всегда присущего детям интереса художественного, но это будет не история».
Особенно удачным оказался опыт с 1812 годом: «Я рассказывал историю крымской кампании, рассказывал царствование Николая и историю 12-го года[503]. Все это почти в сказочном тоне, большею частью исторически неверно и группируя события вокруг одного лица. Самый большой успех имел, как и надо было ожидать, рассказ о войне с Наполеоном. Этот класс остался памятным часом в нашей жизни. Я никогда не забуду его». Весь этот кусок придется процитировать целиком — тем более, что педагогические статьи Толстого мало теперь читаются.
«Я сел и начал рассказывать. Как всегда, минуты две продолжались возня, стоны, толкотня. Кто лез под стол, кто на стол, кто под лавки, кто на плечи и на колени другому; и все затихло. Я начал с Александра I, рассказал о французской революции, об успехах Наполеона, о завладении им властью и о войне, окончившейся тильзитским миром. Как только дошло дело до нас, со всех сторон послышались звуки и слова живого участия. "Что ж, он и нас завоюет?" — "Небось Александр ему задаст" — сказал кто-то, знавший про Александра, но я должен был их разочаровать — не пришло еще время — и их очень обидело то, что хотели за него отдать царскую сестру и что с ним, как с равным, Александр говорил на мосту. "Погоди же ты!" — проговорил Петька с угрожающим жестом. "Ну, ну, рассказывай!" Когда не покорился ему Александр, т. е. объявил войну, все выразили одобрение. Когда Наполеон с двенадцатью языками пошел на нас, взбунтовал немцев, Польшу, все замерли от волнения. Немец, мой товарищ, стоял в комнате. "А, и вы на нас" — сказал ему Петька (лучший рассказчик). "Ну, молчи!" — закричали другие. Отступление наших войск мучило слушателей так, что со всех сторон спрашивали объяснений — зачем?" И ругали Кутузова и Барклая. "Плох твой Кутузов". — "Ты погоди" — говорил другой. "Да что ж он сдался?" — спрашивал третий. Когда пришла Бородинская битва и когда в конце ее я должен был сказать, что мы все-таки не победили, мне жалко было их; видно было, что я страшный удар наношу всем. "Хоть не наша, да и не ихняя взяла!" Когда пришел Наполеон в Москву и ждал ключей и поклонов, все загрохотало от сознания непокоримости. Пожар Москвы, разумеется, одобрен. Наконец наступило торжество — отступление. "Как он вышел из Москвы, тут Кутузов погнал его и пошел бить" — сказал я. "Окарячил его!" — поправил меня Федька, который, весь красный, сидел против меня и от волнения корчил свои тоненькие черные пальцы. Это его привычка. Как только он сказал это, так вся комната застонала от гордого восторга. Какого-то маленького придушили сзади, и никто не замечал. "Так-то лучше! Вот-те и ключи", и т. п. Потом я продолжал, как мы погнали француза. Больно было ученикам слышать, что кто-то опоздал на Березине, и мы упустили его; Петька даже крякнул: "Я б его расстрелял, зачем он опоздал". Потом немножко мы пожалели даже мерзлых